Константин Прохоров

ЛЕВ V ИКОНОБОРЕЦ

(из византийских хроник)

Лев V

Солнце клонилось к закату, медленно погружаясь в Босфор, озаряя поздними кровавыми лучами бухту Золотой Рог и древний Константинополь. Молодой император Лев стоял у окна Асикрития (1), зачарованно провожая взглядом дневное светило. Мысли о величии Божьем, совершенстве творения и одновременно – бренности рода людского наполняли его сердце. «Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» – прошептал император слова псалма и вновь задумался. Солнце то уверенно поднимается вверх, в зенит своей славы, то стремительно катится вниз, утопая в бездне моря... Не такова ли и судьба царей? Совсем недавно Лев был лишь одним из многих военачальников в империи, а сегодня он – василевс, повелевающий народами, и это пьянит кровь и заставляет сердце учащённо биться, – но что ждёт его в грядущем?

Тишина дворцовых залов в памяти императора сменилась шумом жестокой сечи с болгарами, свирепыми язычниками, уже не в первый раз теснившими христианское воинство... Бездарная подготовка к решающему сражению и позорное бегство византийцев с поля боя низвергли с престола робкого Михаила и, по воле Провидения, возвели к вершине власти воинственного Льва. Если Михаил был другом монахов и покровителем вновь распространившегося в империи иконопочитания, то Льва выдвинула иконоборческая военная элита, воспитанная в суровых традициях Константина V. После бесславного возвращения армии в столицу, толпа горожан, преисполненная отчаяния, ворвалась в церковь, где покоился прах Константина, и вопияла к нему: «О, восстань, отец наш, и спаси погибающее Отечество!»

Молодой император Лев обещал вернуть сильное царство и былую славу византийскому оружию. В сознании многих людей этот путь неизбежно связывался с отказом от икон. Ибо всё на небе и на земле, включая военные победы и поражения, – от Вседержителя, не от людей, а Он не благоволит к попирающим святые заповеди и дерзающим изображать Невидимого. Действительно, императоры-иконоборцы, начиная со Льва Исавра, победителя агарян (2), были великими правителями и мужественными воинами, прославившими империю. Судьба царей, поклонявшихся иконам, как правило, была незавидной. Враги теснили их со всех сторон... Едва ли это было случайным совпадением. Однако простой народ, похоже, больше жаловал тех монархов, которые не препятствовали чтить «священные изображения». Толпе, как малым детям, нравится всё, что притягательно для глаз, и женщины в особенности пленяются величавой красотой образов и убранством их окладов. Как теперь быть новому императору? Он всем сердцем веровал в Господа и ревновал о святом поклонении Ему. Едва ли не каждый день Льва можно было видеть в церкви, где, обладая замечательно сильным голосом, он любил сам начинать пение тропарей.

Солнце зашло, стало темнеть. Лев велел зажечь огни и взял в руки книгу Иоанна Грамматика, своего доброго друга, богослова и советника, обладавшего правом «свободной речи» (3). Иоанн помогал царю разобраться в исторических и философских тонкостях бесконечного спора об иконах, вот уже на протяжении целого столетия терзавшего империю. И в прежние времена сей вопрос многократно вставал перед правителями. Теперь же во всей своей неразрешимой сложности он встал и перед Львом. Армия и многие представители высшего духовенства ожидали от императора решительных действий по устранению икон из храмов как «пережитка язычества», над которым смеются как враги внешние (мусульмане), так и внутренние (иудеи и павликиане (4)). Патриарх Никифор, помазавший Льва на царство, умолял иконы не трогать, дабы не стать в один ряд с «гонителями христианской веры»... До времени лавируя между двумя непримиримыми партиями в своём окружении, молодой император должен был рано или поздно сделать между ними выбор.

Длинные аккуратные ряды греческих букв – история вопроса, сжатая в небольшой рукописи Иоанна Грамматика...

В прошлом веке император Лев, великий основатель Исаврийской династии, первый из государей-иконоборцев, муж сильный и мудрый, счастливый полководец, защитил Константинополь от диких орд арабов, а затем и вовсе отогнал их далеко от византийских пределов (5). Укрепив рубежи империи и упрочив личную власть, Лев занялся церковным реформированием (что не было редкостью среди византийских царей) и прежде всего решительно выступил против икон, разумея их препятствием на пути истинного благочестия. Действительно, внесённые некогда в храмы в качестве «книг для неграмотных», иконы вскоре превратились в собственно предмет поклонения. Императору доносили, что некоторые его набожные подданные даже брали образа в восприемники детей при крещении. Другие причащались не иначе, как прежде положив просфору на икону. Священники в храмах нередко соскабливали частицы краски с особо чтимого образа и примешивали их к святой чаше, говоря об особой благодати, обретаемой при этом. И, конечно, уже повсеместно распространилось убеждение, что иконы – сами по себе – помогают, лечат, защищают от врагов...

Потому Лев, ревнуя о поклонении Богу «в духе и истине», прежде всего велел удалить изображения святых мужей из общественных мест, а в церквах – поместить их повыше, дабы народ не имел возможности прикасаться к ним и целовать. Демонстративное снятие с ворот на Дворцовой площади в столице образа Спасителя Споручника привело к пролитию первой крови «за святые иконы»: разъярённая толпа растерзала нескольких императорских солдат, за что десятерых зачинщиков бунта вскоре публично казнили...

Из-за иконоборческой политики у Византии осложнились отношения с остальным христианским миром. Римская церковь громогласно осудила действия императора Льва и подтвердила правильность традиции иконопочитания. Красноречивый Иоанн Дамаскин, высокопоставленный чиновник в арабском царстве, написал знаменитые «защитительные слова» в пользу священных изображений, в то время как в христианской греческой державе всё большее число иереев иконы отвергало. Закончилось же царствование Льва Исаврийца одновременно – победой над всеми внешними врагами империи и расколом собственного населения на два враждующих лагеря.

Лев V оторвался от рукописи Иоанна Грамматика и утомлённо прикрыл глаза. Его красивое, ещё почти юношеское лицо отобразило сильнейшее внутреннее борение. «Пытаться угодить обеим враждующим сторонам – дело бесполезное, – подумалось императору. – Это всё равно, что сеять зерно на камни, взывать к морю или пытаться отмыть эфиопа добела (6). Болезненный вопрос следует либо вовсе замалчивать (что при сложившихся обстоятельствах уже едва ли возможно), либо принимать решение, которое заведомо настроит половину общества против тебя. Как это случилось в жизни Льва Великого и незабвенного сына его Константина...» Государь вновь обратился к рукописи и стал читать о деяниях Константина V, многократно превзошедшего своего отца в суровости гонений на иконопочитателей.

В начале царствования Константин едва не лишился власти, когда Артавазд, один из его полководцев, во время военных действий против арабов воспользовался отсутствием императора в столице и захватил город. Стремясь привлечь к себе симпатии народа, узурпатор торжественно вернул иконы в храмы. Перепугавшийся патриарх Анастасий признал Артавазда императором и вознёс хвалу его благочестию, приветствуя свободу иконопочитания. Константина же объявили еретиком. Однако уже через год законный император пришёл к столице с сильным войском и легко вернул себе власть. Артавазд был низвергнут и ослеплён (7), а вновь перепугавшийся Анастасий – подвергнут осмеянию, но всё же сохранил сан, раскаявшись и выразив готовность вновь искоренять в Церкви «несмысленное поклонение иконам».

В 754 году Константин вместе со всем многочисленным византийским епископатом – 338 архиереев! – созвал Седьмой вселенский собор и направил его преимущественно против иконопочитания. Полгода заседали убелённые сединой отцы собора, разобрав в деталях существо вопроса, и наконец определи:

«Под личиной христианства диавол ввёл идолопоклонство, убедив своими лжемудрствованиями христиан не отпадать от твари, но поклоняться ей, чтить её и почитать тварь Богом под именем Христа. Ввиду этого император собрал собор, чтобы исследовать Писание о соблазнительных обычаях делать изображения, отвлекающие человеческий ум от высокого и угодного Богу служения к земному и вещественному почитанию твари, и по Божию указанию изречь то, что будет определено епископами...

Есть единственная икона Христова – это евхаристия. Из всего, находящегося под небом, не названо другого вида или образа, который мог бы изображать Его воплощение... Христос преднамеренно для образа Своего воплощения избрал хлеб, не представляющий собой подобия человека, чтобы не ввелось идолопоклонства...

Кто неизобразимые сущность и ипостась Слова, ради Его вочеловечения, осмелится изображать в формах человекообразных и не захочет разуметь, что Слово и по воплощении неизобразимо, – анафема...

Кто будет изображать Бога-Слово на том основании, что Он принял на Себя рабский образ, изображать вещественными красками, как бы Он был простой человек, и будет отделять Его от нераздельного с Ним Божества, вводя таким образом четверичность в Святую Троицу, – анафема...

Кто лики святых будет изображать вещественными красками на бездушных иконах, которые не приносят никакой пользы (ибо эта мысль лжива и произошла от диавола), а не будет отображать на себе самом их добродетелей, этих живых икон, – анафема...»

Заручившись определениями собора, император Константин приступил к решительным и зачастую чрезмерным действиям. Иконы из храмов повсюду выносили, фрески с ликами Божьих угодников замазывали, а поверх их писали пейзажные картины... Уничтожали и калечили книги, содержавшие иконные образы. Поскольку монашество оказало упорное сопротивление этим реформам, император повсеместно запретил постриг в монахи. Тотчас явились мученики за веру. Наиболее смелых иконопочитателей, публично протестовавших против «осквернения храмов», наказывали в духе своего сурового времени: отрубали руки, отрезали носы и уши, выкалывали глаза, обжигали лица... Стефан Новый, один из столпов константинопольского монашества, не пожелавший подчиниться приказу убрать иконы, был приведён во дворец к императору. Там, возревновав о вере, Стефан достал монету с изображением Константина и спросил: «Буду ли я виновен пред тобой, царь, если брошу сей портрет твой на землю и стану попирать его ногами? Не сомневаюсь, как ты ответишь... Но точно так же, представь, виновны пред Богом те люди, которые оскорбляют святые изображения на иконах!» После этих слов монах презрительно швырнул монету на пол и топтал её... Стефана заключили под стражу, а затем подвергли публичному побитию палками и камнями.

В целом, подобно своему отцу, Константин был успешен в войнах и внешней политике, но внутреннее состояние империи оставляло желать лучшего. Десятки тысяч людей, прежде всего из числа монашествующих, спасались бегством и искали убежища в других странах.

Император Лев вновь прервал чтение. Несмотря на ночь за окном, с городских улиц доносились песни и счастливый смех горожан, продолжавших отмечать брумалий (8). Лев в глубине души, с самого детства, тоже любил этот старинный праздник, хотя официально и не приветствовал его, поскольку было не очень красиво, когда у христиан языческий брумалий, с его соблазнительными обрядами и представлениями мимов, тут же переходил в святое Рождество Спасителя. Если держаться строгой линии относительно икон, объясняя их существование непростительной уступкой язычеству, тогда следовало быть сдержанным и в отношении других нехристианских обычаев, включая подобные народные торжества. Иоанн Грамматик весьма неодобрительно отзывался о попытках наполнения языческих праздников и традиций «христианским содержанием», опасаясь, что вместо христианизации язычества вполне можно получить оязычивание христианства. И с таким мнением трудно было не согласиться. Помолившись о даровании мудрости в управлении царством, Лев с интересом продолжил чтение.

Следующим на византийский престол взошёл Лев IV, сын императора Константина. Однако процарствовал он недолго. Настоящей властью в те дни обладала его супруга, императрица Ирина. И вот благодаря ей произошёл новый общественный поворот к иконопочитанию. Христиане, ревновавшие о чистоте веры, заповедях Господних, плакали, а насельники монастырей, возлюбившие предания старцев, – торжествовали. Осенью 787 года состоялся ещё один Седьмой вселенский собор (9), торжественно предавший анафеме иконоборцев. Более трёхсот отцов собора подписались под его определениями. Если в былые дни участникам таких исторических событий раздавались Евангелия, дабы святые мужи в своих решениях сверялись с божественным Словом, то на новый собор принесли иконы, чтобы им воздать честь и поклонение.

«Приемлю и лобызаю с глубоким почтением святые иконы, но что касается поклонения в смысле служения, то воздаю его исключительно Святой Троице», – выразил общее мнение собравшихся архиереев Кипрский епископ Константин. Определение же собора гласило:

«Подобно изображению честного и животворящего Креста, полагать во святых Божьих церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на досках, в домах и на путях честные и святые иконы, написанные красками и сделанные из мозаики и из другого пригодного к этому вещества, иконы Господа и Бога и Спасителя Нашего Иисуса Христа, непорочной Владычицы нашей Святой Богородицы, также и честных ангелов и всех святых и преподобных мужей.

...Чем чаще через изображение на иконах они бывают видимы, тем более взирающие на них побуждаются к воспоминанию о самих первообразах и к любви к ним... Ибо честь, воздаваемая образу, восходит к первообразу, и поклоняющийся иконе поклоняется ипостаси изображённого на ней...

Осмеливающихся же иначе думать или учить, или согласно с нечестивыми еретиками отвергать церковные предания... постановляем, если это будут епископы или клирики – извергать из сана, если же монахи или миряне – отлучать от общения».

В то время как императрица Ирина безмерно прославлялась почитателями икон, именовавшими её «спасительницей истинной веры», сама она переживала ужасную семейную драму. По Божьему попущению, на пути к единовластию Ирины в империи встал её собственный, ещё юный, сын Константин. Армия, недовольная изнеженной императрицей, традиционно придерживавшаяся иконоборческой позиции, не без оснований чувствовала в Константине грядущего выразителя своих чаяний. И потому Ирина после известных нравственных борений (разумеется, ради торжества истинной веры и неделимости империи!) повелела тайно ослепить сына в столице, что и было сделано с особой жестокостью, – так, что Константин вскоре умер, – в августе 797 года в Пурпуровой палате (10) Большого царского дворца. Однако после такого злодеяния и сама Ирина процарствовала недолго. Её сверг с престола один из приближённых императрицы, «спаситель империи» Никифор. Ирину лишили всего состояния и сослали на остров Лесбос, где она через год и скончалась. Защитники икон недоумённо вздыхали: «Одна женщина с ребёнком восстановила благочестие и она же стала детоубийцей!»

За время правления Ирины казна была опустошена, монастыри и их насельники, пользовавшиеся государственной поддержкой, размножились в неимоверном количестве. Почти некому стало защищать державу от врагов. Потому арабы при Ирине беспрепятственно заняли значительную часть Малой Азии, а болгары – Фракию. Территория империи стремительно сжималась...

Описание царствования императоров Никифора, Ставракия и Михаила, занявшее в общей сложности не более одиннадцати лет, Лев лишь бегло пробежал глазами. Эти события произошли на его памяти, да и они не столь тесно были связаны с вопросом, который ему предстояло теперь решить. Никифор почтительно относился к иконам, но прослыл сторонником иконоборцев, потому что, укрепляя казну, разорил немалое число монастырей. Ставракий, тяжело раненный в битве с болгарами, процарствовал всего два месяца и ничем особенным себя не проявил. Пришедший ему на смену Михаил был личностью слабой и впечатлительной, что в глазах многих только подтверждалось его трогательной («женской») привязанностью к иконам.

Не решаясь задеть непосредственно сильную иконоборческую партию, Михаил развязал во Фригии и Ликаонии гонения на общины павликиан, которые, среди прочих своих «печальных заблуждений», отвергали и священные изображения. Однако это гонение не принесло Михаилу славы, а скорее ещё больше разделило (и потому ослабило) византийское общество. Народ, тосковавший по сильной руке, нуждался в царе, который бы вновь, подобно Льву Великому и Константину, заставил всю империю уважать себя и трепетать – окружающие народы. На этой волне возмущения, подогреваемой неудачной войной с болгарами, Михаила принудили отречься от престола и тихо уйти в монастырь. Власть же перешла в руки Льва V...

Утомлённо взглянув на вторую половину рукописи, содержавшую премудрые рассуждения из области богословия, как осуждающие, так и оправдывающие иконопись, император решил дождаться завтрашней дискуссии во дворце, посвящённой этой теме. Позицию почитателей икон там представят учёные монахи, вдохновляемые известным аввой Феодором из Студийского монастыря (патриарх Никифор от участия в дискуссии благоразумно устранился), а на стороне иконоборцев выступит почтенный Антоний, епископ Силлейский, а также, вероятно, сам Иоанн Грамматик.

Была уже глубокая ночь, когда Лев, повелевший никому его не беспокоить, коротко помолился в дворцовой церкви и отправился спать. Его супруга Феодосия вместе с малыми детьми давно мирно почивала, мало заботясь о государственных трудах венценосного мужа. Охрана бодрствовала и радостно приветствовала императора у дверей опочивальни. Лев устало лёг на ложе и закрыл глаза. Перед мысленным взором кружились иконописные образы, доброе лицо матери, научившей сына в детстве целовать лики Спасителя и Богородицы, суровый пустынник Николай, гневно именовавший иконы безгласными идолами, император Михаил, приказавший вырезать язык Николаю... Всё смешалось в голове засыпавшего Льва. «Нет, иконы – всё же не идолы», – последнее, что подумалось ему, прежде чем он погрузился в тревожный и по-военному короткий сон без сновидений.

Утром следующего дня проснувшийся в бодром расположении духа Лев взглянул на орологий (11), который он предпочитал роскошным, но громоздким – со многими фигурками танцоров и воинов – механическим часам, находившимся во дворце, и в скромной одежде прошёл в дворцовую церковь Богородицы на утреню, где в этот день особенно усердно молился. По окончании службы Лев направился в вестиарий (12), где при помощи слуг облачился в пурпурную мантию и сапожки (13). После лёгкой трапезы и привычного доклада логофетов (14) император в условленный час вошёл в свою излюбленную, богато украшенную палату Лавсиак, отведённую для богословской дискуссии. Собравшиеся там десятки лиц, представлявшие обе партии, преклонились перед императором. Наибольшую радость при виде Льва проявила иконоборческая сторона, считавшая – по известным причинам – его своим единомышленником. Однако император выразил равную ласку всем, решив попытаться всё же подняться над этим старым спором и, насколько возможно, искать мира для несогласных своих подданных.

После совместной молитвы короткое вступительное слово (на котором настоял сидевший на возвышении Лев) произнёс блиставший первосвященническими ризами, но печальный ликом патриарх Никифор. Он говорил, вспоминая царя Давида, о благочестивом желании христианского сердца вслед за псалмопевцем взывать и умолять, чтобы все братья жили единодушно вместе. Патриарх привычно проговаривал эти правильные слова, хотя и верно знал, что их давно уже невозможно осуществить на деле. Присутствовавшие почтительно внимали наставлению, признавая важность соблюдения христианских приличий. Затем началось обсуждение вопроса. Лев избрал для себя роль слушателя, пообещав лишь иногда подавать реплики, и призвал всех богословов к точности в своих речах и краткости, памятуя о словах Писания, что «при многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои – разумен» (15).

Первыми слово получили защитники икон – так велел император. Из рядов монахов выделился необыкновенно высокий и худой учёный старец Феофан и, превозмогая волнение, сказал:

– О, государь! Да будут тебе известны суждения отцов наших, издревле почитавших священные изображения Спасителя, Божьей Матери и святых угодников. Эта вера древняя, христианская. Держись её, государь! До сего дня дошёл рассказ о царе Авгаре (разумею царя Эдесского), который, услышав о великих деяниях нашего Господа, возжелал Его увидеть. Послы царские разыскали Иисуса, но поскольку Ему недосуг было идти с ними к Авгарю, Он взял полотенце и, умывшись, приложил его к Своему лицу. Так, нерукотворно, запечатлелся первый образ Спасителя, сохраняемый в Эдессе и поныне.

– Видели мы ту святыню, авва Феофан, во время военного похода, – мягко возразил император Лев, – ничего уже разобрать на ней, увы, невозможно, и откуда образ сей – никому точно неведомо, но продолжай...

– Много и других есть святых преданий, государь, – загорячился старец, – едва ли обо всех сказывали тебе ближние! Искусство иконописи имеет основанием реальное, а не призрачное, как у еретиков (да не будет среди нас такого заблуждения!), воплощение Бога-Слова в человеческое тело. Помысли, государь: если святые апостолы лицезрели Спасителя лицом к лицу, если имели возможность к Нему прикоснуться, как сказано в святых Писаниях: «что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши» (16), – то почему сегодня нам сие в христианской державе загорожено?

Авва Феодор (Студит), почтенного и благообразного вида муж, поддержал Феофана:

– Осязаемая икона есть образ Бога невидимого, государь. Если написано: тень

от апостолов, их платки и опоясания исцеляли от болезней и изгоняли бесов (17), то неужели думаешь, что тень Божия – икона Спасителя – останется бессильной?

Подобно тому как истинные Тело и Кровь нашего Господа благодатно являются в таинстве евхаристии, так же несомненно и Божье присутствие во всяком святом изображении. Что же касается поклонения, то, разумеется, мы кланяемся не куску дерева или доске – безрассуден, кто так помышляет! – но честь, воздаваемая зримому образу, всякий раз восходит у нас к Первообразу, Богу невидимому...

– Да простится мне, государь, – от партии иконоборцев, в ту пору лишь строго хмуривших брови, поднялся на ноги епископ Антоний (его крупные, далекие от аскетических, формы тела трепетали от возмущения), – если я добавлю несколько слов для уточнения только что нами услышанного.

Лев доброжелательно кивнул.

– Беда в том, – с горечью в голосе сказал Антоний, – что неискушённые в богословских тонкостях простые люди, ремесленники и крестьяне, народные массы, не очень-то замечают столь существенного для учёных мужей различия между образом и Первообразом, как мы это сейчас слышали. Пробудитесь от сладких снов, братия, раскройте глаза и посмотрите, к чему сие учение приводит в народной жизни! Икона – помогает, оберегает, лечит... Перед иконой нужно встать на колени, украсить её цветочками, поцеловать, поместить в оклад, возжечь возле неё лампадку... Если почтенные иереи – не сомневаюсь в том! – и помышляют в молитвах перед иконой о Боге невидимом, то рядовые прихожане, боюсь – поголовно, обожествляют саму икону и вместо великого Вседержителя поклоняются крашенной доске. И во что же тогда, как не в отвратительное идолопоклонство превращается изначально доброе желание лишний раз напомнить людям о Господе?

Император обвёл взглядом смущённых защитников икон и спросил:

– Кто желает ответить владыке Антонию, столь же кратко и веско?

Феодор Студит вновь поднялся с места и неожиданно для всех присутствующих продолжил свою речь с верноподданническим пафосом, однако какая-то искусственная улыбка при этом играла на его устах.

– Мы отвечаем на это так, государь. Во всех благородных домах, по обыкновению, имеется портрет хозяина, главы семейства, и уж тем более в любой державе есть портрет царский, который, несомненно, тогда особенно почитается, когда государь отправляется в дальний поход. По возвращении правителя почитание его изображения, пожалуй, становится излишним, но пока он отсутствует (как и наш Господь Христос ныне), почтение к картине ясно свидетельствует и о любви к самому господину. Если же некто при сём чересчур усердно лобызает портрет, едва ли государь, вернувшись, на то рассердится. Ведь не чужой портрет (скажем, царя вражеской державы) в таком почтении пребывает, а его собственный. Хотя крайности, конечно, всегда следует поправлять.

Заметив, что императору Льву пример с царским портретом явно понравился (он улыбался), монахи довольно загудели. Но вскоре они снова встревожились, поскольку слово взял нелюбимый ими учёный муж и богослов, близкий друг порфироносца Иоанн Грамматик.

– Что бы мы сегодня ни услышали о пользе икон из сладкоречивых уст человеческих, государь, заповедь Божия не напрасно изречена и гласит следующее: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель...» (18) Должны ли мы больше слушаться нашего Господа или человека? Полагаю, все мыслящие люди согласятся с тем, что невозможно изобразить красками Бога живого и невидимого, сотворившего небо и землю. Эта истина бесспорная и несомненная! А потому монахи, пишущие лики Христа на иконах не смогут никогда передать Его божественности, или показать нам Бога-Сына. Им по силам изобразить Христа лишь как Человека (и то с изрядной долей фантазии художника). Но поклонение человеку, по Писанию, – грех тягчайший, откровенное язычество... И много ли тогда стоит икона? Если же кто-то осмелится сказать, что на доске можно изобразить Бога, то это будет явно не тот Бог, Которому поклоняются истинные христиане. В лучшем случае это будет Христос ариан (19), не признающих единосущности Сына с Отцом, ограничивающих Вседержителя и не разумеющих подлинной божественности Спасителя. Если же представить, что божественная сущность Христа в иконописи сливается с Его человеческой природой и потому как будто даёт основание для изображения, тогда почитатели икон становятся на деле евтихианами (20), а не чадами древней апостольской Церкви. Да, Спаситель был на земле во плоти, но уже на многих соборах святые отцы определили и подтвердили неслиянность и нераздельность божественного и человеческого естества нашего Господа. И если вы сегодня настаиваете лишь на человеческой стороне воплотившегося Слова, до Которого могли дотронуться апостолы, и потому Его пишете красками, то вы по сути – несториане (21)! И вот итог: с какой стороны ни посмотришь на ваши иконы, выходит только гадкая ересь...

– Боюсь, о учёнейший муж, – ответил Иоанну даже побледневший старец Феофан, – что ты напрасно сравниваешь нас с еретиками, чьи имена только приводят нас в содрогание! Мы, так же как и вы, хотя и приемля иконы, поклоняемся единой Богочеловеческой Личности Спасителя нашего Иисуса Христа. Икона же, как мы её понимаем, изображает не природу – божественную или человеческую – а Ипостась, то есть как раз Личность Спасителя, которая всегда едина. И хотя никакой подбор красок не выразит вполне Господнего присутствия в иконе, всё же и на несовершенный портрет указывая, люди говорят о личности знакомого им человека и называют его по имени – в его отсутствие. Боюсь также, что вы неверно толкуете заповедь Божью, хотя и правильно её читаете. Повеление не делать «кумира» и «никакого изображения» относится к твари – вот ведь как! – а не к Творцу, как и читаем разъяснение сего предмета в последней книге Моисея: «...Дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину, изображения какого-либо скота, который на земле, изображения какой-либо птицы крылатой, которая летает под небесами, изображения какого-либо гада, ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая в водах ниже земли; и дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и звёзды – всё воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им...» (22)

– Если вы ссылаетесь на сию заповедь, – возразил раскрасневшийся епископ Антоний, также поспешно развернувший Писание, – тогда начинайте читать чуть выше: «Твёрдо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на горе Хориве из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний...» (23) Так всё-таки о твари или о Творце здесь прежде всего идёт речь? Ведь не случайно иудеи, в благоговейном страхе пребывая, никогда не изображали Бога! Не рисовали они и людей, доходя, пожалуй, до крайности в толковании человека как образа Всевышнего (с чем можно и не соглашаться), однако этим вполне объясняется, почему апостолы Христовы не оставили нам детального изображения Спасителя. А раз уж Господь это допустил, то почему бы и нам не смириться? И ещё мне неясно, как можно изобразить красками Ипостась Христа или даже просто личность человека, со всеми его душевными качествами и переживаниями сердечными? Боюсь, что художнику под силу более или менее удачно отразить лишь внешность кого бы то ни было…

После этих слов иконоборцы возликовали. Некоторые из них даже повскакивали со своих мест, не в силах сдержать чувств. «О чём здесь ещё можно говорить?!» – восклицали они. Но тут красноречивый старец Феофан взялся поправить дело защитников икон следующим рассуждением.

– Напрасно мы сегодня, пребывая под изобилующей Божьей благодатью, ответы ищем под убогой сенью закона иудейского. Как не находим полной истины о Святой Троице у Моисея и пророков, но тотчас обретаем её в Евангелии, так и разрешение спора о священных изображениях следует искать скорее во временах христианских. Но даже если ненадолго вернуться к евреям: Господь повелел им устроить скинию и сделать в ней некоторые образы, указывающие на мир небесный, начиная с херувимов чеканной работы на крышке ковчега, а также Моисеева медного змея. Когда же приближаемся к событиям евангельским, то видим, как наш Спаситель ответствовал лукавым фарисеям, позволительно ли платить подати кесарю. Господь вопросил их, чьё изображение на динарии. «Кесаря», – ответили ему. Тогда Христос сказал: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие – Богу» (24). То же видим и сегодня: на монетах – изображения царские, и потому отдаём их, как подати, государю, нашему властелину земному, а на иконах – изображения Господние, и их мы воздаём Царю небесному, ибо образы те – Христовы!

Теперь приуныли иконоборцы, а монахи торжествовали. В палате, казалось, даже светлее стало от их сияющих улыбок.

– Хорошо, – сказал внешне невозмутимый Иоанн Грамматик, – давайте из Ветхого Завета перенесёмся в Новый. Находите ли вы где-то в Евангелии описание внешности Спасителя? На чём основываетесь, изображая красками черты Его лица? Да, Христос был на земле в человеческом теле, и мы все в это веруем. Но Он не покидал пределов Палестины, а в ней не нашлось ни единого мужа или жены, кто запечатлел бы для потомков Его дивный облик, который, без страха исказить, сегодня можно было бы представить всем на обозрение и копировать. Апостолы, происходя из иудеев, тоже не решились нарушить традиционное понимание заповеди. Предания о Луке-апостоле как живописце – весьма зыбки и относятся больше к изображению святой Матери Господней. О холсте царя Авгаря мы уже сегодня слышали – что можете представить ещё? То, что Сам Христос мистически является иконописцам? Но почему тогда изображения Его на иконах, при всём вашем старании, столь различны? Неужели Ипостась Его меняется? Не честнее ли признать, что художники больше фантазируют, чем видят «духовными очами» Господа? Если хотите, я укажу вам одно описание внешности Спасителя в Новом Завете. Изобразите Его, если сможете: «Я обернулся, чтобы увидеть, чей голос, говоривший со мной; и, обернувшись, увидел семь золотых светильников и посреди светильников подобного Сыну Человеческому, облечённого в подир и по персям опоясанного золотым поясом. Голова Его и волосы белы, как белая волна, как снег; и очи Его, как пламень огненный; и ноги Его подобны халколивану, как раскалённые в печи, и голос Его, как шум вод многих. Он держал в правой руке Своей семь звёзд, и из уст Его выходил обоюдоострый меч; и лицо Его, как солнце, сияющее в силе своей» (25). Итак, кроме чеканных херувимов в скинии, превратно истолкованных, вам больше в Писании и опереться не на что, – одна философия языческая!

Феодор Студит гневно возразил иконоборцам:

– Думаю, что различия в изображениях Спасителя на иконах не столь велики, как это нам пытаются здесь представить. Есть строгая преемственность в облике Христа от самых первых, древних Его образов, до сего дня. Церковь строго следит за этим. Но я желаю сказать о другом. Когда язычники кланяются своим истуканам, изделиям человеческих рук, изображающим какую-то тварь, то они, как сказано в Священном Писании, поклоняются бесам, противникам Божьим (26). Мы же чтим изображения Самого Господа, Его Матери и друзей Его, положивших душу свою за Него. Поймите же, наконец, эту разницу! Только Богу и мученикам в Господе мы поклоняемся, а не Божьим противникам. И ещё скажу, хотя наши простые притчи вас раздражают (но так учил и Спаситель!): когда перстень царский оставляет оттиск на различных мягких поверхностях (воске, смоле, глине), эта печать всюду будет одинакова, несмотря на то, что каждое вещество придаёт ей своеобразие. Первообраз же всегда остаётся на царском перстне. Так же и подобия Христа, Его иконы, несколько разнятся, но непременно несут на себе светлый «небесный оттиск» Самого Спасителя. И как ценна царская печать, ибо за ней стоит государь со всей державой, так дорога и икона, ибо за ней – Господь и Его небесное Царство. Когда же иконе не воздаётся должное почтение, тогда уничтожается и поклонение Христу! И ещё скажу: идолам всегда приносились жертвы, невинная кровь лилась перед истуканами, но где вы видели, чтобы такое нечестие творилось перед святыми иконами? И если вы всё время к закону Моисея прибегаете, то тогда по закону тому и всё прочее в своей жизни совершать должны! Мы же живём под благодатью Христовой. И эту благодать Господь являет нам через Свои священные изображения. Хотя вы на то и закрываете глаза и пренебрегаете свидетельствами очевидцев, но от икон исходят исцеления, – которые вам, как неверным, недоступны, – и столь многие уже исцелились от недугов тяжких на моей только памяти, что и перечислить здесь не сумею. Жалкие вы борцы с благодатью Божьей!

После этих слов епископ Антоний вскочил с места и, потрясая в воздухе древним свитком Писания, строго обличил иконопочитателей:

– В Святом Слове находим пример того, как чудесное изображение, даже сделанное по прямому Господнему повелению и с самыми благими намерениями, спустя какое-то время превратилось в предмет отвратительного идолопоклонства. Защитники икон сегодня уже упоминали медного змея. Некогда Бог повелел Своему рабу Моисею сделать этот таинственный образ и вознести его на шесте над народом (что разумеем тенью распятого Спасителя нашего (27)), чтобы, взглянув на него, ужаленный змеёй человек остался жив (28) (чем не чудо исцеления, только что упомянутое аввой Феодором?). Что вообще на земле могло быть лучше и желаннее такого – поистине священного – изображения? И действительно, чем это не основание для сегодняшних икон? Однако далее в Писании читаем о благочестивом иудейском царе Езекии: «И делал он угодное в очах Господних во всём так, как делал Давид, отец его. Он отменил высоты, разбил статуи, срубил дубраву и истребил медного змея, которого сделал Моисей, потому что до самых тех дней сыны Израилевы кадили ему и называли его Нехуштан. На Господа, Бога Израилева, уповал он...» (29) И вновь, государь, умоляем тебя: истинным христианам следует слушаться глаголов Божьих, а не лукавых мудрствований человеческих! А тому, кто скажет, что пример наш из Ветхого Завета почерпнут, прочтём из Деяний Апостольских слова блаженного Павла: «Итак, мы, будучи родом Божьим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого. Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться...» (30) Писание нигде, ни единым словом или строкою, не учит нас изображать Господа и святых мужей красками, но повсюду побуждает подражать их добродетелям, этим единственно угодным Богу «иконам»...

– Довольно дискуссий! – остановил епископа император, чувствуя, что уже сам теряет беспристрастность и очевидно услышавший то, что в глубине сердца хотел услышать (почему последнее слово и осталось за иконоборцами). – Мы ознакомились с убедительными доводами обеих сторон, пусть теперь следующий собор архиереев, который надлежит созвать немедля, примет взвешенное решение по сему вопросу.

Почувствовав, куда склоняется чаша весов, авва Феодор громогласно предупредил государя:

– Слушай, царь, что сказал апостол и не нарушай мира в собственной державе: Бог поставил в Церкви иных апостолами, иных пастырями и учителями, но не сказал ничего о царях... Тебе вверены законы земные и войско – о том заботься, а Церковь Божью оставь. Если бы даже ангел в сей день сошёл с неба и стал возвещать истребление святой веры нашей, не послушали бы и его!

Патриарх Никифор, ради мира и хотя бы только видимости единства веры промолчавший весь день, на сей раз сочувственно к решительным словам Феодора, едва заметно для окружающих, склонил седую голову. Лицо императора Льва вспыхнуло, но он совладал с собой и, ничего не ответив, вышел из этой ставшей для него вдруг невыразимо тягостной палаты.

Однако прошло ещё немало времени, прежде чем состоялся новый церковный собор. Именно в этот период отважный Лев прославился как «укротитель болгар» и обезопасил, наконец, империю от славянской угрозы с севера. Получив в наследие от императора Михаила слабую и немногочисленную армию, Лев сумел в короткий срок её укрепить и расположить к себе сердца воинов. Он воодушевил их хорошим жалованием и горячими воззваниями, пьянившими кровь византийцев. «Кого вы боитесь? – громовым голосом вопрошал перед солдатскими рядами император. – Варваров, бегающих по лесам с дикими зверями, истуканам кланяющихся, не ведающих ни законов человеческих, ни живой христианской веры... Я поведу вас, чтобы надеть железную узду на этот нечестивый сброд. Помните, что вы потомки тех, кто силою креста Господнего завоевал бесчисленные народы на западе и востоке и прославил нашу великую империю!»

Не имея всё же достаточно опытных воинов, чтобы в классическом полевом сражении победить огромное болгарское войско, вновь пришедшее разорять византийские земли, Лев прибегнул к военной хитрости. Он открыто выступил в поход на врага, однако ночью, накануне решающего сражения, вместе с надёжными воинами тайно покинул поставленный в низине – в подчёркнуто неудачном месте – лагерь, бросив, казалось, армию на произвол судьбы. Когда взошло солнце, в стане византийцев началась паника, ибо все решили, что император испугался болгар и бежал. Лев же со своими людьми спрятался на поросшем густым лесом близлежащем холме и оттуда с тяжёлым сердцем наблюдал за последующими событиями.

Нет лучшей возможности узнать подданных, – кто действительно храбр и достоин награды, а кто малодушен и ничтожен, – чем стать однажды тайным свидетелем их смертельного испытания. Болгары, оценив ситуацию, немедленно выступили и вскоре мощным крикливым напором своего разношёрстного войска обратили византийцев в бегство, после чего захватили и разграбили их лагерь. Лишь небольшие отряды императорских войск сражались до конца, предпочтя смерть позорному бегству. Лев с восхищением вглядывался через хрустальную линзу в лица погибающих воинов, а его писцы заносили имена героев в памятные книги, дабы затем прославить их по всей империи и позаботиться об их семьях.

Иногда наблюдать подобные сцены было совсем непросто. Когда у подножия холма, на котором скрывались византийцы, вдруг десятки варваров, воя как волки, окружили могучего лохага (31) Фому, сына конюха Арсавира, в одиночку отбивавшегося копьём и обломком меча, однако и не помышлявшего о сдаче в плен, воины Льва натянули луки, умоляюще глядя на царя, который и сам в тот момент неосознанно схватился за меч... Когда же после нескольких безуспешных попыток, среди горы вражеских тел, поверженных Фомой напоследок, его повалили наземь, отсекли голову и понесли её на копье, ликуя, в болгарский лагерь, Лев зарыдал, как ребёнок, и все воины его молились, чтобы, в противоположность желанию Иисуса Навина (32), скорее наступила ночь...

Едва-едва на небо взобралась луна, как Лев уже отдал своему отряду приказ атаковать безбрежный вражеский стан со всех сторон одновременно. В это время победители в дневном сражении уже частью спали, а больше – предавались безудержному пьянству, горланя свои языческие песни. Удар, нанесённый по ним, был настолько внезапным и сильным, что почти никому не удалось спастись бегством. Византийцы, копившие ярость весь день, излили её теперь на врагов в полной мере. И даже «огненосец не спасся», по пословице (33), так что Льву пришлось утром долго искать оставшихся в живых нескольких болгар, чтобы отправить их обратно на родину со скорбной вестью о гибели всего нашествия и предостережением от военных походов на будущее.

Так с болгарской угрозой было покончено. Император на белом коне, облачённый в пурпуровый плащ, в блестящем на солнце шлеме, победителем вернулся в Константинополь. Вместе со своим малым войском он триумфально вошёл в город через Золотые ворота. Народ ликовал. Льва повсеместно сравнивали с Гедеоном (34). Императрица Феодосия не скрывала сияющих глаз. Все царские недоброжелатели вынуждены были на время умолкнуть. Победителей, как известно, не судят.

Император быстро восстанавливал города, разрушенные болгарами, и реформировал армию, стремясь придать ей должную боеспособность в преддверии грядущей войны с сарацинами. На высшие чиновничьи должности Лев ставил людей способных и неподкупных, испытывая прежде их христианское благочестие. Прославился государь и как искренний поборник правосудия в своём царстве. Эту его добродетель, хотя и сдержанно, признавали самые отъявленные царские ненавистники. Наиболее трудные судебные дела Лев старался разбирать сам. При этом ни богатство, ни знатность рода не могли оградить от наказания человека, совершившего серьёзное преступление. Судил государь обычно в Лавсиаке, где однажды из-за обиды простого горшечника сместил с должности эпарха Косьму, градоначальника Константинополя, чем прославился в народе даже больше, чем своей победой над болгарами.

У бедного горшечника Мирона была красавица-жена, на которую засмотрелся некий знатный муж, стратилат (35). Не в силах совладать с греховной страстью, он похитил эту женщину и сделал своей наложницей. И сколько законный муж ни обивал чиновничьи пороги, дойдя до самого эпарха в попытках вернуть жену, всё было бесполезно, никто не хотел связываться с влиятельным распутником. Но вот, по милости Божьей, пробился однажды Мирон на суд к государю. Выслушав дело, Лев повелел тут же доставить к нему Косьму. Тот, будучи лицом, близким к императору, надеялся, что ему всё сойдёт с рук, но когда слёзный рассказ бедняка подтвердился, Лев сильно разгневался. Он разжаловал эпарха и выгнал его из столицы с позором, вернул жену к мужу, а прелюбодейного стратилата предал строгому суду. «Военному положено любить сражения, а не чужих жён!» – в назидание для всех сказал тогда государь.

Казалось, что в империи наконец наступила благословенная эпоха. Однако собор, созванный Львом в 815 году для обсуждения вопроса о почитании икон, принёс ему многочисленных новых врагов внутри страны...

В том же году, незадолго до Пасхи, столичные епископы с согласия императора избрали нового патриарха – тихого и немногословного Феодота. Яркая личность, ревностный защитник икон, Никифор лишился патриаршего сана и удалился в монастырь, где посвятил свой досуг написанию богословских трактатов, впоследствии его прославивших. Патриарх Феодот был строг в вере и скромен в быту, не одобрял пышного убранства храмов и других религиозных крайностей своего времени, чем, несомненно, и полюбился императору.

Пасхальные празднества впервые за многие годы прошли в Константинополе без впечатляющих, полухристианских – полуязыческих обрядов. Архиереи сосредоточили внимание верующих на самой вести о Воскресении. Победа жизни над смертью, пустая гробница Спасителя, восстание Его из мёртвых и новая, вечная жизнь возвещались в бесчисленных храмах империи. «Если ты радуешься празднику, не разумея его истинного смысла, – проповедовал тогда Иоанн Грамматик, – то нет несчастней тебя человека! Если ты не в силах помолиться Христу без иконы, то сколь жалок ты в очах Божьих! Как бы имея дивный самоцветный камень в футляре, ты не дорожишь самой драгоценностью, а лишь бессмысленно радуешься красивой оболочке... Помысли, несчастный, что всё же ценнее!»

Многим, однако, не понравились такие речи. Их почему-то сочли неуважением к светлой памяти предков, несоблюдением благочестивых обычаев, пришедших из глубокой старины и т. д. Словом, в тот год вышла, как говорили иные монахи, скучная Пасха...

Вскоре после праздника император Лев и патриарх Феодот в величественной Святой Софии открыли церковный собор. Великолепие главного храма империи, с момента возрождения иконопочитания при императрице Ирине ещё ничуть не изменившегося, хотя это и вступало в известное противоречие с основными идеями собора, поражало воображение. Однако Лев, вынашивая планы умеренных реформ и будучи более терпимым к иконам, чем многие лица в его окружении, допустил это. На собор пригласили всех епископов, настоятелей крупных монастырей и известных богословов. Большинство священнослужителей с радостью прибыли в Константинополь и в скромных одеяниях (желая тем угодить царю и патриарху) в условленное время явились в Святую Софию. Однако некоторые архиереи, защитники икон, приглашением пренебрегли, недовольные недавним смещением Никофора и не ожидавшие от предстоящего собора ничего доброго. Государь, стараясь избежать лишних раздоров, повторно направил к мятежным епископам своих послов с увещаниями о христианском смирении, уважении к царю и собору, необходимости соблюдать приличия. Но не тут-то было: ободряя друг друга, почитатели икон обвинили отцов собора в ереси и вновь отказались прийти.

Тогда взволнованный патриарх Феодот в присутствии императора обратился ко всему собранию архиереев в Святой Софии, напомнив им притчу Спасителя о званных на брачный пир (36).

– Как нам быть, братия, если государь приготовил для своих подданных духовное пиршество, заблаговременно пригласил избранных, но некоторые из них, будучи в телесных силах, вот уже дважды отказались явиться? Святое Писание говорит, что «услышав о сем, царь разгневался... брачный пир готов, а званые не были достойны».

Лев, потупив взор, сидел перед сотнями мужей в храме и тяжело переживал нанесённое собору оскорбление. В монаршей власти было казнить и миловать. С какой радостью он шёл сегодня в Святую Софию, мечтая о путях примирения для своих подданных, и вот такое начало... Это намного труднее сражения с варварами. Гул возмущения стоял под церковными сводами, однако Лев по опыту знал, что в таких случаях прислушиваться к мнению большинства не следует. Бог дарует мудрость не всем сразу, но лишь немногим и не в шуме собраний. Желая сохранить в себе светлое христианское чувство, которым он был движим с утра, император поднялся и внешне невозмутимо сказал:

– Думаю, что решение о наказании лиц духовных не может исходить от меня, простого мирянина, хотя и главы христианской державы. Это дело архиерейского суда, который, впрочем, не должен быть слишком суровым, дабы никакой поспешностью или несправедливостью не омрачить грядущих определений собора, открываемого нами сегодня. Если мне, человеку грешному, позволительно ещё нечто сказать честным отцам, то я бы просил вас вновь смиренно идти к недовольным архиереям и молиться об их покаянии. Если же и далее будут упорствовать или хулить наше собрание, – то объявить им о лишении сана и предложить самим выбрать те дальние от столицы монастыри, куда им предстоит теперь отправиться, уповая на милость Провидения. Так надлежит нам поступить, дабы не умалить ничьего достоинства и самим не оскверниться гневом и враждой.

Не желая надолго отвлекаться от главных вопросов собора и чувствуя несомненную духовную мудрость императора, епископы единодушно согласились с его просьбой. Однако данное неприятное происшествие впоследствии привело к несколько большей строгости в решениях собора, чем это изначально мыслилось Льву.

В последующие дни архиереи, поддерживавшие императора, обсуждали определения вселенского (787 года) собора и отвергли их как противоречившие библейским заповедям об изображениях и «противные Богу». Наоборот, одобрение получили основные идеи иконоборческого (754 года) собора, впрочем, без именования его вселенским, дабы лишний раз не раздражать почитателей икон как внутри страны, так и в ревнивом Риме. Стремясь к взаимопониманию с теми своими соотечественниками, которые уже не мыслили поклонения Богу без образов, собор, по настоянию императора, особым определением запретил кому бы то ни было публично сравнивать иконы с идолами. Поясняя это решение, патриарх Феодот сказал:

– Да обретёт мудрость свыше и христианскую кротость каждый из разумеющих «путь превосходнейший», отвергающий всякое изображение непостижимого Божества ради искреннего служения Ему в духе. Глубоко изучив вопрос и зная помышления сердечные сторонников икон, что они далеки от намерения оскорбить Господа нашего Иисуса Христа, Его Матерь и святых мучеников Церкви, зная, что иконы разумеются ими как несовершенное пособие в вере для не имеющих святые книги и как Евангелие для неграмотных, просим оказать таковым снисхождение, как бы к юным летами, дабы их меньшее зло (иконы) не привело к нашему большему злу (ненависти к братьям).

И потому отцы собора решили, строго осудив писание новых образов, наиболее ценные и почитаемые иконы из уже имевшихся оставить в храмах, поместив их, однако, выше человеческого роста, как это делал прежде Лев Великий, с тем чтобы никто не мог возжигать перед ними лампады или целовать, но всем желающим возможно было лицезреть их «взамен назидания Писаниями». Одновременно осуждению подверглась императрица Ирина, которая, как было сказано о ней, «по женскому слабоумию» узаконила иконы и другие украшения в Церкви Божьей, безрассудно усматривая в том торжество христианской веры.

Самым болезненным итогом нового собора для почитателей икон стало открытое обращение ко всем епископам и настоятелям монастырей в империи, призывавшее их подписаться под принятыми решениями или незамедлительно отправиться в ссылку. Одни предпочли изгнание, другие подписались. Феодор Студит, ставший к тому времени духовным лидером у защитников икон, так обличал христиан, подчинившихся определениям собора: «...Они дали подписку повиноваться императору вопреки Христу». Страсти накалялись.

Лев не желал никакого принуждения в вопросах веры, охотнее полагаясь на время и здравое воспитание детей, однако в политических целях был вынужден в чём-то уступить своим более радикальным соратникам. Довольно быстро из богослужебного канона были изъяты все тропари и стихиры, содержавшие идеи иконопоклонения. На их место пришли новые, славившие только Господа. В храмах стали больше читать Священное Писание, сократив обрядовую часть богослужений. Монастыри почти перестали получать средства из казны. По велению государя для школ писались новые книги, учившие детей заповедям Божьим в духе иконоборчества.

Такая государственная политика встретила упорное сопротивление со стороны фанатично настроенных верующих и прежде всего – монашества. В этих впечатлительных слоях населения то и дело распространялись слухи о неких императорских слугах, по ночам выковыривавших глаза святым на иконах, явлениях пустынникам Богородицы, ангелов и апостолов, длинными речами поддерживавших иконы и пророчествовавших о скором небесном возмездии «царю-злодею» и его неизбежной гибели. Появились и желающие исполнить пророчества, утверждавшие, что ими движет Божья рука... Бродячие проповедники хулили имя Льва и сетовали на жестокие гонения за веру в империи. Однако, кроме ссылок узкого круга влиятельных лиц да порки наиболее дерзких монахов из простолюдинов, других «зверств» никто не засвидетельствовал. Бывали в истории гонения и посильнее.

Приближалось Рождество 820 года. Государь находился в приподнятом настроении и вместе со всем семейством готовился к празднику. Феодосия разучила с детьми чудесную песнь о Христе-Младенце. Лев, побеседовав на духовную тему с патриархом, принял решение о широкой раздаче милостыни нищим, а также всем заключённым под стражу в Константинополе.

И тут императору донесли, что некие лица, имеющие доступ во дворец, составили против него заговор. Главным среди мятежников назвали шепелявого Михаила, старого друга Льва, одного из лучших полководцев империи. Верный слуга, принесший эту весть, имел вид столь перепуганный, что в серьёзности намерений заговорщиков сомневаться не приходилось. Лев подробно расспросил слугу, однако не услышал ничего вразумительного – только путаный пересказ отрывка из разговора Михаила с неизвестным царедворцем. Отрывок этот, впрочем, был весьма мрачным и явно подразумевал скорое убийство императора.

Встревоженный Лев, желая скорее разобраться в этом деле, направил к Михаилу двух своих соглядатаев, одним из которых был проницательный старец Иоанн Эксавулий, хранитель царских покоев. Когда они ушли, Лев задумался. Михаил, вспыльчивый и отчаянно смелый, незаменимый в военных походах, несомненно, был способен на решительный поступок. Даже досадное косноязычие придавало ему какое-то особое обаяние, особенно в глазах дам. Он был другом Льва с ранней юности, и потому ему многое прощалось. Однажды суд обвинил Михаила в публичном оскорблении царского величества. Шепелявый порою забывал, что они со Львом давно не подростки, некогда евшие из одного котла и решавшие свои пустяковые споры кулаками. Государь, тем не менее, милостиво оправдал его, пропустив мимо ушей оскорбительное словечко, прозвище, которое ему приходилось много раз слышать в юности от своего несдержанного друга. Хотя по закону царю тогда нужно было лишь выбрать для виновного один из видов казни, издревле применявшийся в империи к государственным преступникам... Михаил, впрочем, тут же обелил себя, совершив успешный поход против взбунтовавшихся фракийцев.

Неужели кто-то склонил друга на сторону врагов Льва? Или старое нелепое пророчество о том, что они оба станут императорами, услышанное много лет назад от таинственного отшельника, всё-таки запало ему в душу? «Откуда мне это, что сразу два императора посетили меня?!» – воскликнул тогда безумный пустынник, к которому они однажды, разгорячённые, в полдневный зной подъехали на конях и попросили напиться... Ведь исполнилось же это странное предсказание относительно Льва! Царь помнил, как его стремительное восшествие на престол произвело в своё время на Михаила даже большее впечатление, чем на самого Льва... И если слова пустынника исходили от Господа, кто сможет теперь что-то изменить в уже начавшемся действии божественного Провидения? Однако, в отличие от Шепелявого, Лев не вступал в заговор против своего предшественника и тем более не убивал его. Царь до сих пор аккуратно выделяет достаточные средства для бывшего императора, ныне смиренного инока Афанасия на острове Плат, и для всех членов его семейства...

Эксавулий тихо вошёл в царскую палату и поклонился Льву:

– Михаил действительно мятежник. Прикажи взять его под стражу!

– Ты уверен в этом? – нахмурился царь.

– Он таит на тебя обиду, считает, что ты его отдалил от себя и не награждаешь. Знай также, что у Шепелявого есть сторонники среди почитателей икон. Михаил пообещал им (в случае своего воцарения) вернуть в столицу всех высланных тобой и вновь торжественно внести в церкви «священные изображения». У заговорщиков, вероятно, уже есть сообщники в твоём дворце. Ты, государь, слишком доверчив... Эти люди только ждут удобного случая. Они могут напасть на тебя даже сегодня!

– Спасибо, верный друг, за предупреждение. Но как ты узнал об этом? – изумился Лев.

– Не теряй времени, государь: сделай нужные распоряжения, смени охрану! – Иоанн устало улыбнулся и коротко пояснил: – Мне это известно, потому что формально я и сам теперь заговорщик... Михаил пообещал меня сделать куропалатом (37).

– Считай, что этот титул у тебя уже есть. И да поможет нам Бог воздать «лукавому по лукавству его»! (38)

Призвав верных людей из личной охраны, Лев внезапным ударом, как он это любил делать на войне, захватил Михаила и нескольких его гостей – всех, кому в тот момент не посчастливилось находиться в дворцовой резиденции военных. Начались допросы, и под давлением улик обескураженный Михаил вынужденно признался в подготовке дворцового переворота... Казалось, с заговором вот-вот будет покончено. Однако Лев, не желая омрачать радость празднования Рождества, не стал по горячим следам выискивать всех сторонников Михаила, решив перенести это неприятное занятие на несколько дней. Царь допускал, что кто-то из его врагов за это время может скрыться, но не мог предвидеть, что у заговорщиков хватит духу осуществить задуманное после ареста Михаила. Однако страх перед скорым наказанием подтолкнул этих дерзких людей на отчаянный шаг. Впрочем, даже из темницы упрямый претендент на престол побуждал их к действию.

Зная набожность своего венценосного друга, Михаил не сомневался, что ему не откажут в исповедальной беседе со священником. Авва Христофор, которого попросил прислать к себе Шепелявый, будучи тайным ревнителем икон, сочувствовал заговору. Через него Михаил, отнюдь не помышлявший об исповедании грехов, передал сообщникам, чтобы те, ничего не боясь, решительно действовали по ранее составленному плану. Если же не осмелятся, Михаил всех выдаст императору. Дворцовый комендант Роман, в чьи обязанности входило ежедневно отворять Слоновые ворота Большого дворца, отчаянно труся, всё же внял прочувствованному призыву Михаила.

Заговорщики, зная обыкновение Льва молиться в дворцовой церкви Богородицы, были уверены, что император не пропустит утрени Рождества Спасителя. И вот в темноте, едва озаряемой факелами, Роман с подчинённой ему охраной открыл огромные ворота перед многочисленными священниками, пришедшими совершить праздничные утренние службы в дворцовых церквах. С ними-то и смешался отряд наёмных убийц, бесстыдно прятавших мечи и кинжалы под иерейскими одеяниями. И всех их беспрепятственно пропустил внутрь дворца вероломный Роман.

Убийцы вслед за ничего не подозревавшими священниками быстро прошли в церковь Богородицы и до времени затаились в тёмном углу. Злодеям, как известно, мрак приличествует больше света. Вскоре в церковь пришёл и государь, преисполненный возвышенных чувств. В этот день ему хотелось самому славить Бога, поэтому он встал в один ряд со смущёнными певчими. Немногочисленные придворные, сопровождавшие Льва в столь ранний час, держались на некотором отдалении. Служба началась. Убийцы, плохо знавшие, как выглядит царь, тихо перешёптывались и наконец условились напасть на него во время ирмоса седьмой песни. Они рассчитывали, что Лев сильным голосом сам выдаст себя в плохо освещённой церкви. Так и произошло: когда государь начал канон, торжественно и умилительно зазвучавший в утренней тишине, убийцы выскочили из своего укрытия и волчьей стаей кинулись вперёд. Однако вначале они всё же ошиблись, приняв за императора стоявшего рядом с ним богато одетого царедворца Мартинака. Увидев направленные на него мечи, Мартинак закричал (отнюдь не схожим с царским голосом), и убийцы в растерянности остановились. Это дало мужественному Льву драгоценные мгновения, чтобы попытаться защитить себя.

Он вбежал в алтарь (39) и схватил попавшуюся под руку увесистую кадильницу, чьей цепью и стал отражать удары врывавшихся через святые врата убийц. Лев от дней юности своей был смелым и искусным воином. Зная это, никто из убийц и не искал счастья в благородном единоборстве, они цинично полагались лишь на свою многочисленность. Получив несколько ранений от сверкавших со всех сторон мечей, Лев прижался спиной к жертвеннику и воззвал к Господу. В мимолётном видении перед ним предстал лохаг Фома, который так же, в одиночку, безнадёжно сражался с болгарским отрядом, и во власти Льва было спасти его. Царь тогда пожертвовал верным слугой во имя высшей цели, которая вскоре и была достигнута... Но не то же ли самое делает теперь и Господь, к Которому Лев отчаянно взывает? Истекавший кровью император отбросил в сторону цепь, оставшись безоружным. Убийцы замерли, поняв, что Лев желает что-то сказать напоследок. Государь одной рукой поднял крест, который он непроизвольно схватил со святого престола, когда его оттесняли вглубь алтаря, и вскричал:

– Заклинаю вас не совершать убийства в доме Господнем, иначе Сам Бог сделается вам отмстителем!

Убийцы, слушая царя, лишь ухмылялись. Затем из их рядов вышел высокий и суровый видом крамвонит (40), сказавший, прежде чем опустить свой меч, с сильным акцентом:

– Теперь, царь, время не заклинания, а убийства!

Рассечённый пополам крест едва слышно упал на пол. Рядом с ним повалился смертельно раненный император. Кто-то хладнокровно наступил Льву на грудь и с размаху отрубил ему голову, невольно умножая сходство этой страшной сцены с гибелью отважного Фомы. Но государь уже не мог этого знать. Душа Льва в тот миг была столь далеко от залитого кровью храмового жертвенника, что никакие раны бренной плоти не могли больше омрачить её неземной радости.

Так на вожделенный престол взошёл новый царь, Михаил II Аморийский. Его, как невинного страдальца, под руки вывели из темницы. На ногах у него были увесистые кандалы, ключи от которых в суете переворота никак не могли отыскать. Так и сел Михаил на царский трон в кандалах, так и принимал первые поздравления от своих подданных.

Радость иконопочитателей была неописуемой. Феодор Студит, вскоре вернувшийся из ссылки вместе с другими монахами, приветствовал эту смену власти далёкими от христианского благочестия словами: «Да возвеселятся небеса и радуется земля! Да искаплют горы сладость и холмы правду! Пал враг, сокрушён мучитель наш. Заградились уста, глаголющие неправду. Обуздана рука Авессалома. Погиб жестокосердный фараон. Отступнику именно и надлежало таким образом лишиться жизни. Сыну тьмы и следовало встретить смерть ночью. Обнажавшему божественные храмы и надлежало в храме Господнем увидеть обнажённые против него мечи. Разрушителю божественного жертвенника и следовало не получить пощады у жертвенника...»

В те же дни, впрочем, от других противников императора Льва прозвучали иные слова. Святой Никифор, лишившийся патриаршей кафедры, тем не менее, дал Льву высокую оценку: «Империя потеряла, хотя и неправославного, но великого своего заступника!» После таких речей Никифор больше не рассматривался в качестве кандидата на патриарший престол.

Сам Михаил правил недолго, и было его царствование весьма неспокойным. Что и неудивительно: посеявший ветер пожинал бурю (41). И все эти годы он был вынужден защищаться от других, подобных ему, негодных людей. Умер Михаил от неизлечимой болезни, внезапно его постигшей.

Поучительна и кончина убийц императора Льва. Юный Феофил, сын Михаила, наследовавший царство после отца, возлюбил народные рассказы о честном и отважном Льве. В знак уважения к государю-мученику Феофил решил восстановить справедливость в деле, которое столь ужасно запятнало его родителя. Однажды, в начале своего правления, император Феофил, возмутившись духом, спросил на совете царедворцев, какого наказания достойны люди, врывающиеся с оружием в храм Господний, оскверняющие алтарь убийством и поднимающие руку на помазанника Божьего... Все сановники ответили: «Смерти». Так злодеи, бывшие в почёте у отца, оказались в пренебрежении у сына. Когда убийц Льва схватили, они попытались оправдаться словами: «Помилуй, государь, ведь мы же боролись за воцарение твоего батюшки!» – намекая на то, что без сего убийства и Феофил не стал бы порфироносцем. Однако венценосный юноша не внял лукавым речам, презрительно взглянул на преступников и велел их казнить.

***

Почитание Бога незримого, обитающего в неприступном свете, Которого никто из людей не видел и не способен изобразить (42), не прекратилось с убийством императора Льва. Пережив века, со времени великой Реформации эта вера обрела настоящую силу и распространилась по всему безбрежному протестантскому миру.

Примечания

1. Одно из административных зданий Большого дворца византийских императоров.

2. Старое именование арабов-мусульман, потомков Измаила, сына Агари.

3. Возможность откровенно разговаривать с императором и даже возражать ему, право немногих избранных при дворе.

4. «Протестантское» учение, возникшее в VII веке и просуществовавшее много столетий, отвергало обрядность официальной Церкви и было известно строгостью нравов своих последователей.

5. Невозможно переоценить роль этих побед Льва Великого, которые, наряду с разгромом арабов французскими рыцарями Карла Мартелла в битве при Пуатье в 732 году, спасли христианскую Европу от насильственной исламизации (что имело место, например, в покорённой Испании).

6. Древние византийские пословицы.

7. Традиционное наказание для самозванцев.

8. Древний народный праздник, длившийся 24 дня (с 24 ноября), каждый из которых посвящался отдельной букве греческого алфавита. Византийцы с особым чувством отмечали те дни, в которые вспоминались начальные буквы их имён.

9. Прежний собор, 754 года, в исторических церквах не признаётся вселенским в связи с его иконоборческим (а потому «еретическим») характером.

10. В этой палате Ирина и родила Константина.

11. Солнечные часы.

12. Дворцовая палата, служившая монаршим гардеробом.

13. Знаки царского достоинства в Византийской империи.

14. Здесь: чиновники императорской канцелярии.

15. Притч. 10.19.

16. 1 Ин. 1.1.

17. Деян. 5.15–16; 19:12.

18. Исх. 20.4–5.

19. Сторонники ересиарха Ария (IV в.), учившего, что Сын не вечен, не существовал до рождения и не был безначальным.

20. Монофизиты, сторонники ересиарха Евтихия (V в.), полагавшие, что человеческая природа Христа «растворяется» в Его божественной сущности.

21. Последователи Нестория (V в.), которые, как считалось, разделяли человеческую и божественную природы Христа в ущерб их гармонии в Богочеловеке.

22. Втор. 4.16–19.

23. Втор. 4.15–16.

24. Мф. 22.21.

25. Откр. 1.12–16.

26. 1 Кор. 10.20.

27. Ин. 3.14.

28. Числ. 21.8–9.

29. 4 Цар. 18.3–5.

30. Деян. 17.29–30.

31. Т.е. командира небольшого отряда (лоха).

32. Иисус Навин просил Бога остановить солнце, чтобы довершить разгром аморреев (Нав. 10.12).

33. Смысл этой византийской пословицы в том, что врагу было нанесено самое сокрушительное поражение.

34. См.: Суд., гл. 7.

35. Один из высших военных чинов в Византийской империи.

36. Мф. 22.1–14.

37. Один из высших дворцовых чинов в византийской иерархии.

38. См.: Пс. 17.27.

39. По древним церковным установлениям, цари – единственные лица из мирян, имеющие право по особым случаям входить в алтарь (через «царские врата»).

40. Народность в Византийской империи.

41. Ос. 8.7.

42. См.: 1 Тим. 6.16.