Г. Винс. Евангелие в узах
В Москве нас уже ждал "воронок". Куда-то долго едем. Останавливаемся. Наконец, длительная остановка. Конвой открывает дверь "воронка". Меня выводят. Тюремный двор. Пока не могу определить, что за тюрьма. Ведут по тюремному коридору. Мой конвой и полковник исчезают... Дальше меня сопровождают двое незнакомых офицеров. Мой мешок у меня в руках. В тюремных переходах что-то знакомое. Неужели Лефортово, главная тюрьма КГБ?! Вот так сюрприз! Меня заводят в одно из помещений:
длинный деревянный стол посредине. Узнаю помещение для обыска. Очень знакомое место. Кладу свой мешок на стол. Заходят двое прапорщиков. Начинается обыск (или "шмон" по-лагерному). Спрашиваю у прапорщиков: "Это Лефортово?" Молчат.
"Что за секретность?" - думаю. Вдруг заходит подполковник.
Я помню его фамилию: Степанов. Двенадцать лет тому назад он был заместителем начальника следственного изолятора КГБ при Совете Министров СССР, так официально именуется Лефортовская тюрьма. Тогда он был в чине майора.
- С прибытием, Винс! Снова к нам? - бодрым голосом приветствует меня подполковник.
- Здравствуйте, гражданин начальник! Ваша фамилия Степанов, если я не ошибаюсь? - отвечаю я.
- О, какая хорошая у вас память!
- Да и у вас - отличная! Двенадцать лет прошло, как я был здесь. Тогда вы были в звании майора. Вы что, помните всех заключенных, которые побывали в вашем учреждении? - уточняю я.
- Приходится! Такова служба, - скромничает Степанов.
- Гражданин начальник! А что за причина моего этапирования из якутского лагеря к вам? - я пытаюсь выяснить, что же происходит.
- Этого я не знаю! - Степанов разводит руками. - Я вас не вызывал. Кто вызывал, тот и объяснит вам причину. Наше учреждение - это сейф, куда помещают на время определенных лиц. и мы обязаны хранить их здесь, обеспечить постелью, питанием, медицинским обслуживанием, книгами из нашей библиотеки... - развивал свою любимую тему Степанов. Это я уже слышал от него раньше, в 1966 году.
- В общем, цель вашего учреждения - создать "комфорт" для заключенного, - попытался я подытожить речь Степанова.
- По сравнению с другими тюрьмами, да, конечно, комфорт! - серьезно ответил Степанов.
А затем он спросил:
- Ну, как за двенадцать лет изменились ваши взгляды? Как вопрос с вашей верой? Неужели жизнь вас ничему доброму не научила? Все тюрьмы, да тюрьмы, лагеря, да лагеря... Неужели не надоело?!
- Нет, гражданин начальник. Мои взгляды на основные вопросы жизни не изменились. А вера в Бога даже укрепилась и мне помогли в этом вы!
- Как это я ? - удивился Степанов.
- Тюрьма и лагерь - большая воспитательная школа Для верующего. Эта школа испытания, проверки и укрепления нашей веры, - пояснил я.
Прапорщики закончили просмотр вещей из мешка, моей телогрейки, офицерской шапки, которую они с недоумением перебирали в руках. Подполковник Степанов вышел. Прапорщики произвели также обыск одежды и обуви лично на мне.
Мой мешок с вещами они забрали в каптерку, а мне принесли квитанцию. Потом повели в душ, а после него в камеру. В камеру мне разрешили взять с собой только очки, зубную щетку, порошок и кусочек мыла. Я был в камере один. Рассчитана она была на одного, двух человек. Тут же и туалет, и кран с водой.
"Итак, Лефортово! Что же произошло? Почему меня так внезапно и срочно доставили из Якутии в следственный изолятор КГБ: Неужели предстоит новое следствие? Неужели брат Крючков арестован и тоже находится здесь?! Может быть, сейчас КГБ готовит судебный процесс над Советом Церквей ЕХБ?" - Такие мысли проносились в голове. Как узнать? Я ожидал вызова к следователю каждую минуту, но проходили часы и дни в полном безмолвии. Только три раза в день открывалась "кормушка", когда приносили завтрак, обед, ужин, да один раз в день водили на прогулку в прогулочный дворик на один час. А все остальное время - одиночная камера и гробовая тишина. Действительно, "сейф", как говорит подполковник Степанов. Да, КГБ не оставляет меня в покое... Я нахожусь в следственном изоляторе КГБ при Совете Министров СССР, так официально зафиксировано на тюремной инструкции, висящей на стене камеры.
Во время этапа из Якутска в Москву я тоже находился под опекой КГБ. Лейтенант - официально начальник конвоя, - а фактически, начальником был полковник КГБ, лицо в гражданском. Так было и в Киевской тюрьме в 1974 году. Я находился в тюрьме, в следственном изоляторе МВД. Следствие официально проводила прокуратура Киева, но фактически, следствие вело КГБ. Фесуненко заранее, задолго до судебного разбирательства, объявил мне судебный приговор: 5 лет лагерей и 5 лет ссылки.
Хожу по маленькой камере в Лефортово и вспоминаю следствие в Киевской Лукьяновской тюрьме. В конце июня 1974 года меня вызвали на допрос. В то время я содержался в камере No 37 на втором этаже следственного корпуса на Лукьяновке. Когда меня ввели в кабинет следователя, я увидел за столом невысокого человека в темно-зеленом пиджаке. Крупноголовый, большеротый. "Давайте познакомимся. Моя фамилия Бех, следователь городской прокуратуры. Я буду вести ваше следствие". Я удивился. В начале апреля меня вызывал на допрос следователь Власюк. Почему же теперь новый следователь?
- А где же Власюк, что с ним? - спрашиваю.
- Власюк не будет вести ваше дело, - пояснил Бех. - Я буду вести его. Кстати, я уже знаком с вашей семьей. В 1970 году я вел дело вашей матери Лидии Михайловны. У нас с ней были очень добрые отношения. Зимой было очень холодно, мы выбирали с ней кабинет потеплее, где бы она могла себя получше чувствовать. Надеюсь, что и с вами у нас будут такие же добрые отношения. "Конечно, - заметил я, - вы из самых добрых побуждений фальсифицировали дело моей мамы, и она три года пробыла в лагерях, вернулась еле живой. Это было ваше доброе отношение. И сейчас мама в тяжелом состоянии, ее здоровье подорвано в лагере".
Бех промолчал. Таким было начало нашего первого разговора. Затем я спросил следователя, за кем я числюсь: за прокуратурой или за КГБ? Бех ответил, что за прокуратурой. "А почему два месяца меня допрашивали работники КГБ, а не следователь прокуратуры?!" Бех сделал вид, что он об этом ничего не знает. Он сказал, что ему только вчера поручили мое дело. "А известно ли вам, что со мной в одной камере находился провокатор, работник КГБ?!" Бех отрицательно покачал головой. Тогда я сказал: "Я должен сделать заявление. Прошу вас внести в протокол, что два месяца со мной в камере номер 68 Киевской тюрьмы под видом заключенного содержался агент-провокатор. сотрудник КГБ Валентин Иванович Зборовский". Я попросил бумагу, записал это в протоколе, поставил свою подпись и отдал Беху. На этом. собственно, и закончилась наша первая встреча со следователем Бехом.
Через несколько дней Бех опять меня вызвал. "Я справлялся у администрации тюрьмы, и мне сказали, что Валентина Зборовского у них сейчас нет, но что раньше он действительно находился в Киевской тюрьме. Но сидел ли он вместе с вами в одной камере, администрация затрудняется дать ответ, т.к. у них не сохраняются старые записи: кто с кем сидит и где - в какой камере". Это была явная ложь. Администрация тюрьмы тщательно подбирает состав заключенных в каждой камере, особенно в спецкамерах. А когда я в последующих вызовах к следователю продолжал настаивать на расследовании истории с Валентином, администрация тюрьмы дала письменный ответ, который был приобщен к моему делу, и я был ознакомлен с ним.
В нем сообщалось, что Валентин Зборовский содержался со мной в одной камере, и что я пытался завербовать его в свою веру, и что на этой почве в камере были ссоры. Так документально КГБ и администрация тюрьмы пытались скрыть вопиющее беззаконие, факт провокаций и психического терроризма в следственном изоляторе.
Во время допросов я, в основном, молчал, не отвечал на вопросы. Однажды во время допроса Бех сказал:
- Вообще-то, не имеет значения, будете вы отвечать на мои вопросы или нет. Вы - секретарь Совета Церквей ЕХБ.
Затем он уточнил:
- Вы не отрицаете, что являетесь секретарем Совета Церквей ЕХБ?
Я ответил:
- Нет, не отрицаю.
Тогда Бех объявил:
- Этого достаточно, чтобы вас предать суду, т.к. Совет Церквей ЕХБ не признан советской властью, и за все действия Совета церквей ЕХБ и действия всех незарегистрированных баптистов во всей стране, поддерживающих Совет Церквей ЕХБ, вы лично несете судебную ответственность!
В начале сентября я был доставлен под конвоем в прокуратуру Днепропетровского района города Киева. Там, на первом этаже четырехэтажного здания, расположен официальный кабинет следователя Беха. В кабинете Беха было собрано большое количество религиозной литературы, конфискованной у евангельских христиан-баптистов за последние годы на Украине, сотни самых разнообразных книг и брошюр различных наименований. Все эти книги и брошюры были приобщены к моему делу, это были чисто религиозные книги. Многие из них были выпущены нашими верующими самым простым гектографическим способом, а также типографской печатью нашим издательством "Христианин". Это были сборники христианских гимнов с нотами и без нот, Евангелия, брошюры о евангелизации, проповеди Сперджена, журналы "Вестник Истины".
"Братские листки" Совета Церквей ЕХБ, "Бюллетени" Совета родственников узников евангельских христиан-баптистов, несколько десятков кассет с проповедями и песнями. Среди них была и запись моей проповеди, произнесенной 24 августа 1969 года на свадьбе членов Киевской церкви Василия и Веры Шупортяк. Мою проповедь о верности Господу следователь Бех квалифицировал, как призыв к нарушению советских законов о религии.
В самом начале, когда меня ввели в кабинет, следователь Бех сказал, что я имею право ознакомиться со всей литературой и кассетами, так как они фигурируют в моем деле, как вещественные доказательства "преступной" деятельности Совета Церквей ЕХБ, а следовательно, и моей "вины" как секретаря Церквей ЕХБ.
- Сколько вам нужно времени для ознакомления?
Я ответил:
- Дней шесть-семь.
Бех возразил:
- Только один день, сегодня.
Тогда я попросил разрешить мне сначала прослушать кассету с моей проповедью на свадьбе Шупортяк, так как прошло уже пять лет со дня упомянутой свадьбы, и я забыл подробное содержание моей проповеди. Я хотел сам лично проверить, моя ли это проповедь и есть ли в ней что-либо преступное. В кабинете, кроме меня и Беха, находились два милиционера. Принесли магнитофон и включили. Полилась задушевная украинская мелодия. Струнный оркестр исполнял христианский гимн. Затем была проповедь киевского брата Величко Н.К., а потом и моя проповедь. В основу моей проповеди был положен стих из Евангелия от Иоанна: "Я пришел для того, чтоб имели жизнь и имели с избытком" (Иоанна 10:
10). Христос дарует верующему истинный смысл жизни, настоящее счастье. Это жизнь кротости, любви и смирения, и в то же время мужества и верности Богу в испытаниях за веру.
И все это Христос дарует нам без ограничений, с избытком.
Около часа звучало это необычное собрание в кабинете следователя. Милиционеры слушали с большим интересом. Когда магнитофон выключили, я спросил Беха:
- Так что же криминальное в моей проповеди? Ведь это чисто духовная проповедь!
- Суд разберется, - ушел от ответа Бех.
Я просмотрел несколько брошюр, перепечатанных из старых изданий. Одна из них была брошюра моего дедушки Якова Яковлевича Винса,- многолетнего труженика на ниве Евангельской в России, на Украине, в Сибири, в Канаде и в Соединенных Штатах Америки. Название брошюры "Наши баптистские принципы", в которой разъяснялись основные принципы христиан-баптистов. Она была издана на русском языке в 1922 году в Китае. С глубоким волнением читал я как бы духовное завещание моего дедушки о верности Господу. Имея право на подготовку к суду, я выписал из брошюры дедушки одно из высказываний:
"Истину Божью можно бичевать и распинать. Но ее невозможно уничтожить. Ничто не может помешать ей вновь воскреснуть и восторжествовать над всеми лжеучениями и заблуждениями человеческими. Ибо она покоится на непреложном факте смерти и воскресения Иисуса Христа и Божьего всемогущества!" На одном из допросов Бех предъявил мне изъятый у меня групповой снимок 1927 года братьев-служителей Союза баптистов СССР и записал вопрос ь протокол: "Где вы взяли снимок уголовных преступников - Одинцова и других?" Я пояснил, что Одинцов - Председатель Федеративного Союза баптистов СССР, и что почти все руководящие служители Союза баптистов были арестованы в период 1929-1940 гг. и умерли в тюрьмах и лагерях, а затем, после смерти Сталина, были посмертно реабилитированы.
Затем Бех показал мне мою машинописную рукопись по истории христиан-баптистов СССР, изъятую у меня при аресте в Новосибирске, и прочитал: "Начиная с 30-х годов шла усиленная обработка видных работников религиозных объединений органами КГБ и продвижение отступников на руководящие посты с целью разложения Церкви изнутри".
- Кто вербовал?
- НКВД т.е. КГБ! - ответил я.
- А вы это докажете? - снова вопрос Беха.
- Есть письмо Одинцова из лагеря. Он там подробно пишет об этом.
Бех не стал этого записывать в протокол. В конце сентября следствие было закончено. За весь период следствия, т.е.
с конца июня и до конца сентября, следователь Бех шесть раз вызывал меня на допросы. Его интересовала жизнь Церкви, местонахождение Совета Церквей ЕХБ, его служителей и особенно Председателя Совета Церквей Крючкова Г.К., а также работа издательства "Христианин".
- Где находится Геннадий Крючков?! - спрашивал Бех.
- Странный вопрос. Вы преследуете невинных людей, и я должен помогать вам в этом? - отклонял я вопросы следователя.
Бех торопливо бегал мелкими шажками по кабинету, не возражал, но через минуту опять настаивал: "Ну, скажите только одно, это совсем не относится к следствию, просто лично для меня: Крючков передвигается по стране, как, например, вы передвигались, или всегда находится на одном месте?" Я молчал...
А Бех торопливо продолжал: "Скажите только, ездит он или не ездит?!" Я по-прежнему молчал. Следователь, маленький человечек, внешне вежливый, мелкими шажками подбегал ко мне:
"Георгий Петрович! Только одно слово: Крючков всегда живет на одном месте?" Его нагловатые глазки прямо впивались в меня. "Перестаньте задавать провокационные вопросы, - отвечал я на его домогания. - Церковь отделена от государства по вашим законам. А по Евангелию - кесарево - кесарю, а Божье - Богу. Где Крючков, где канцелярия Совета Церквей ЕХБ это церковный вопрос!" ...С тех пор прошло четыре года. И вот снова следственный изолятор, но не Киева, а Москвы - Лефортово. Неужели снова следствие над Советом Церквей ЕХБ? А что, если брат Крючков арестован и содержится здесь, в Лефортово, в одной из камер? Какая-то неопределенность, тайна.
Четыре дня я провел в одиночке. На пятый день моего пребывания в Лефортово, в конце ноября 1978 года, меня перевели в другую камеру. Там уже был человек в зэковской форме, стриженый, лет тридцати пяти. Он приветливо подал мне руку и назвал себя: "Владимир, из саратовского лагеря усиленного режима, нахожусь на переследствии. Проходите, располагайтесь! Не удивляйтесь ничему, потом все объясню".
А удивляться было чему... Я сказал, кто я и откуда, присел на свободную койку и стал внимательно рассматривать камеру. На маленьком деревянном столике, придвинутом к стене, были разложены книги на английском языке. Их было больше десятка, среди них словарь Романова - русско-английский и англо-русский. Английские книги были в ярких обложках, с цветными рисунками. Книги были светского содержания, как я выяснил позже. Но это не все. На двух деревянных полочках для продуктов, вмонтированных в стены над кроватями, стояли большие заграничные коробки из-под конфет, печенья и т.п. На коробках - яркие рекламные рисунки всяких кондитерских изделий. Все надписи на английском языке. Коробок было больше двадцати. И все - пустые. Все это выглядело более, чем странно... На полке также лежали с десяток крепких больших луковиц, и целая пайка русского черного хлеба.
Я посмотрел на них с интересом. "Хотите? - перехватил мой взгляд Владимир. - Вы с Севера, и я понимаю, как вы соскучились по овощам и витаминам! Берите, сколько хотите". Я поблагодарил и взял луковицу и хлеб. Действительно, соскучился! Я ел и не переставал удивленно размышлять: "Что же это все-таки происходит? Что за странная камера? К чему эта бутафория? Какая-то выставка американских красочных книг и реклама американских кондитерских изделий, вернее упаковок этих изделий? Что за этим стоит?!
Владимир, видимо, ожидал, что я начну расспрашивать его об этом, но я молчал, наслаждаясь луковицей и московским черным хлебом, "черняшкой". как его ласково называют заключенные. Не дождавшись от меня вопроса, Владимир сам начал как-то нескладно объяснять: "Я уже здесь полгода, и вот накопилось от передач, - он указал на пустые коробки. - Моя мама работает в "Интуристе" и, вот, достала все это и передала мне в передачах, и книги тоже разрешили передать.
А вы владеете английским языком: говорите, читаете, пишете?" И тут я понял: да это же проверка моего знания английского языка! Интересно! Но что же дальше, за этим?
Я взял в руки словарь Романова. Я видел его впервые:
небольшого карманного формата, в обложке красного цвета, содержит 35 тысяч слов, В заглавии подчеркивается: "с учетом американского правописания и произношения". Значит, американский английский язык, американские коробки из-под кондитерских изделий, американские книги на столе... Америка! Это американская выставка в Лефортовской тюрьме, в камере. И ради этого меня привезли из Якутии?! Странно, но возможно органы КГБ начали какую-то крупную игру? А может быть, эта выставка не для меня одного? Может, и других так проверяют? Тогда кто же этот Владимир? Заключенный? Или это его работа, специальность? "Берите, читайте книги, это не опасно!" - приглашает Владимир. Но я уже положил словарь Романова на место, а других книг не трогаю.
Хорошо, если Владимиру разрешают иметь в камере английские книги, то почему бы мне не попросить русское Евангелие?
Стучу в "кормушку". Охранник открывает:
- Что вы хотите?
- Ручку и бумагу для заявления, - прошу я.
- Письменные принадлежности выдаются только утром, сразу же после подъема. А сейчас послеобеденное время. Завтра получите, - отказал охранник.
И кормушка с шумом захлопывается. "Ничего, подождем до завтра", - решаю про себя.
- Вы чем-то недовольны? Будете жаловаться? - с тревогой спрашивает меня Владимир.
- Нет, я буду просить разрешения пользоваться Евангелием, - ответил я.
- А где они возьмут для вас Евангелие?
- У меня есть Евангелие с собой, в моих вещах.
На следующий день я получил бумагу и ручку, и написал заявление на имя начальника следственного изолятора о Евангелии. Дня через два мне принесли Евангелие, и я смог целыми днями его читать. Слава Господу! А к американским книгам я даже не притронулся. Интересно, что и Владимир тоже их не трогал. Возможно, что он и не знал английского. Все это выглядело очень странно... Каждый день Владимир начинал разговор об Америке: как там хорошо, какая там необыкновенная свобода, как много там верующих и их никто не преследует. Однажды он меня спросил:
- Несколько лет тому назад в "Литературной газете" была помещена большая статья под названием "Кого защищают американские конгрессмены?" Я ее читал и запомнил. Это о вас статья?
- Да. эта статья обо мне, - ответил я.
- И как вы на нее отреагировали? - поинтересовался Владимир.
- Никак! - отвечаю.
- Напрасно! Вы же можете очень легко уехать на Запад. продолжал Владимир.
- Но я же заключенный. Я еще не закончил свой пятилетний срок в лагере, а впереди еще пять лет ссылки.
- Это все пустяки, - оживился Владимир. - Неужели вы не понимаете, что ваш вопрос решается на уровне Андропова (Андропов тогда, в 1978 г. был председателем КГБ) или даже выше?! Власти не знают, что с вами делать. Они ищут выход. А тут еще американцы подключились к этому. Напишите заявление о выезде за границу на имя Брежнева!
Мне все стало ясно: я не должен писать никаких заявлений!
Я пояснил Владимиру: - Мне не нужна заграница. Осталось четыре месяца до конца лагерного срока, а затем ссылка. Ссылка - это не лагерь, там легче.
- Напрасно! Для вас именно сейчас есть уникальная возможность уехать в Америку. Может быть, даже прямо из Лефортово: через день, через два! Вас не случайно сюда так срочно доставили из Якутии самолетом, - настаивал Владимир.
- Владимир! Прошу вас, давайте оставим эту тему, - попросил я. Владимир умолкал, а я все читал Евангелие. Так прошло несколько недель. Перед Рождеством мне принесли целую пачку писем, около сорока. Письма были от семьи, от друзей по вере. Они были адресованы в Табагу и оттуда пересланы в Лефортово. Это была большая радость, ободрение и утешение. Но из писем родных я понял, что они ничего не знают, что я в Москве и что со мной. А коробки из-под американских кондитерских изделий все так и стояли на полках, а книги на английском - на столике. Ни одного раза Владимир к ним не прикоснулся. Несколько раз он пытался продолжить разговор о Америке. Он даже вспомнил, что мой отец был американским миссионером и что вполне естественно, если я уеду с моей семьей в ту страну, где жил и трудился мой отец...
Но я молчал.
Примерно 20 декабря меня перевели в другую камеру. Там уже было два человека, я стал третьим. Было довольно тесно, но эти двое обрадовались новому свежему человеку. В этой камере уже не было никаких выставок. Начались расспросы: кто. откуда и т.д. Они рассказали о себе. Они оба - москвичи. Один, лет тридцати, работал переводчиком при Интуристе: встречал и сопровождал деловых людей (бизнесменов), говорящих по-немецки, а иногда был просто гидом для обычных туристов. Сын дипломата, он родился в Австрии, в Вене.
Там же прошло и его детство. Он закончил Московский университет, прекрасно говорит по-немецки. Изучал он также и французский. Хорошо знает оба языка, очень образован и культурен. Арестовали его за какие-то нелегальные валютные дела. Конкретно не говорит, за какие. Да мне и не нужно.
Второй, лет шестидесяти, арестован за нелегальную торговлю бриллиантами. Следствие у них уже закончено, и они ожидают суда. Я спрашиваю: "А почему именно Комитет занимается вами, а не просто московская прокуратура?" Объясняют, что очень крупные суммы им инкриминируют. Поэтому дело ведет КГБ и содержит в своей следственной тюрьме. Спрашиваю еще: "А у вас одно дело?" Оказывается, нет. дела разные. Ничего общего у них нет. кроме этой камеры. Я немного рассказываю о себе. Оба они очень интересуются лагерем.
жизнью в лагере, бытом, отношениями между заключенными, взаимоотношениями с начальством. Детально расспрашивают о возможности досрочного освобождения: какие правда существуют на этот счет и как они практически осуществляются.
Охотно объясняю. Читаю им Евангелие, свидетельствую о Христе. Они вежливо слушают, но не интересуются.
До ареста оба жили на широкую ногу, особенно пожилой:
часто летал из Москвы в Крым или на черноморское побережье Кавказа на один день, чтобы только пару часов позагорать и искупаться в море. Оба прекрасно знают все московские рестораны, испробовали самые изысканные блюда, которые там готовят, и все марки вин, как отечественных, так и заграничных. Целыми днями вспоминают. как и что ели и пили, с какими "красавицами" время проводили. Между собой обсуждают преимущества блондинок и брюнеток. Весь их интерес: "красивая" жизнь, деньги, золото, драгоценности. Богатство их бог... Оба женаты. У молодого - красавица-жена, которую, по его словам, он очень любит, и очаровательная трехлетняя дочка. У пожилого - жена, взрослые дети и внуки.
Рассказывает, как он любит внучат и какие делал им подарки.
Конечно, присутствуя при их откровенных разговорах, мне было непонятно, как их привязанность к своим семьям совмещается с грязной аморальной жизнью. Но когда я попытался сказать о чистоте и высоких моральных принципах евангельской истины, пожилой стал громко смеяться, сказал: "Ваши взгляды - на уровне семнадцатилетней воспитанницы института благородных девиц прошлого века!" Конечно, очутившись в Лефортово, они сильно переживают, но не о прошлой грязной греховной жизни и совершенно не осуждают себя за разгул. Они только горюют, что попались и теперь под судом. Пожилой, как бы утешая себя, говорит: "Мне шестьдесят лет. Я очень хорошо пожил в свое удовольствие.
Просто шикарно! Это была красивейшая жизнь! Королевская! Я взял от жизни все, что можно!" Я смотрел на этого "короля", с аппетитом хлебавшего тюремную баланду с черным хлебом и с нетерпением ждущего кашу на обед раз в неделю (заключенные ее очень любят), заросшего щетиной (бреют тоже раз в неделю) и думал: "Бедный ты человек! Прожил жизнь, а так и не понял, что истинные духовные ценности только в Боге, а не в бриллиантах..." Пожилой спрашивает меня:
- А вы разбираетесь в драгоценных камнях? Это целая наука! Каждый драгоценный камень имеет не только имя. название. но и приносит человеку определенный успех: в торговле, в военном деле, в дружбе, в женщинах, в богатстве, в долголетии. - И он перечислил камни и их достоинства.
- У вас были когда-нибудь драгоценные камни? - снова обращается он ко мне.
- У меня и сейчас есть! - отвечаю я.
- Где, дома?
- Нет, здесь! - отвечаю я.
- Здесь, в тюрьме, в ваших вещах, в каптерке? - удивляется пожилой.
- Нет, со мной. здесь, в камере.
Пожилой недоверчиво смотрит на меня, Я беру Евангелие и читаю из Первого Послания апостола Петра 2:3-7: "Ибо вы вкусили, что благ Господь. Приступая к нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному. И сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом. Ибо сказано в Писании:
"вот Я полагаю в Сионе камень краеугольный, избранный, драгоценный; и верующий в Него не постыдится". Итак, Он для вас, верующих, драгоценность, а для неверующих, камень, который отвергли, строители, но который сделался главою угла, камень претыкания и камень соблазна".
- Христос. Его святая Личность. Его учение - вот моя драгоценность! - в заключение говорю я.
- Что вы все - Христос, да Христос, Бог да Бог! А жизнь где? - недовольно ворчит пожилой.
- Жизнь во Христе! Знаете, что Христос сказал во время Своей земной жизни?
И снова открываю Евангелие и читаю: "Иисус сказал ему:
Я есмь истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня" (Иоанна 14:6).
- Путь, истина и жизнь во Христе! Вот мои драгоценные камни!
Молодой слушал заинтересованно, а пожилой с ехидной насмешкой.
- Вы хоть раз в жизни подарили вашей жене драгоценный камешек? - спрашивает опять пожилой.
- Нет, никогда у меня не было бриллиантов, ни других драгоценных камней.
- Даже колечка с самым маленьким камешком не подарили?! - сокрушенно воскликнул пожилой. - Вы не любите вашу жену, она вам не дорога? - продолжает пожилой с пренебрежительной улыбкой.
- Очень люблю, очень ценю ее! Мы уже прожили 26 лет вместе. Бог даровал нам пятерых замечательных детей. Дети - это тоже драгоценные камни от Бога. И наша любовь большая драгоценность, дороже всех камешков. Мы поженились 26 лет тому назад, и наш союз сочетал Господь. Мы сохранили верность друг другу и Богу, Вот вы рассказывали о многих женщинах, с которыми весело проводили время. Но ведь вы женаты, у вас дети и внуки! Как же можно быть женатым, любить свою жену и иметь других женщин?
- А что, я монах? Живем один раз! - ответил пожилой.
- Разрешите, я вам прочту, как на это смотрит Слово Божие?
Я прочитал из Первого Послания апостола Павла к Коринфянам 6:9-10: "Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники Царства Божия не наследуют".
- А что Сам Христос сказал? - И я прочитал из Евангелия от Матфея 5:27-28: "Вы слышали, что сказано древним:
"не прелюбодействуй". А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем".
Прослушав, пожилой сказал:
- Эта книга не для нашего времени, не для XX века. Она устарела. Он демонстративно зевнул, лег на свою койку и отвернулся к стене.
Молодой попросил:
- Разрешите мне самому прочитать последнее, что вы читали.
Я раскрыл 5 главу Евангелия от Матфея и протянул ему:
- Прочтите всю 5 главу, а также 6 и 7. Здесь говорится не только об отношении к женщине, но и о многом другом. Никто из людей за всю историю человечества не предложил людям более высокой, более глубокой морали, чем Христос. Прочтите.
Молодой читал, пожилой лежал молча. Вечером пожилой спросил:
- А зачем вас привезли из Якутии в Москву?
- Пока не ясно... Я уже месяц в Лефортово, но никто меня не вызывал на беседу или допрос. Для меня это очень странно. Странной была и предыдущая камера, где меня продержали три недели.
Когда я рассказал об американской выставке в предыдущей камере, то оба моих сокамерника пришли в страшное возбуждение. И хотя это касалось меня, они с азартом стали обсуждать это странное приключение.
- Это просто фантастика! Чтобы в Лефортово, в камере, американские книги со словарем, да рекламные коробки американских продуктов? Это или какая-то провокация против вас, или приманка. Это неслыханно! Да кто примет здесь, в Лефортово, для передачи американские продукты?! - комментировали они американскую выставку.
- А что говорил вам тот человек, с которым вы там сидели. в той камере? - спросил пожилой.
- Он убеждал меня написать заявление на имя Брежнева о выезде за границу, - ответил я.
- Какой правильный совет он вам дал! Пишите, да поскорей. - возбужденно говорил пожилой.
- Я тоже так считаю, что вы должны просить о выезде! присоединился к нему молодой.
- Зачем мне писать? Россия - моя Родина! Здесь я прожил 50 лет моей жизни, - сказал я моим сокамерникам.
- Россия - для вас мачеха, а не Родина! - раздраженно воскликнул пожилой. - Что вы здесь видели хорошего? Жестокость, ненависть, преследование, тюрьмы... Разве это Родина? Не рассчитывайте, что в ссылке вам будет легче. Вам такую ссылку дадут, такое захолустье, что ни поездом, ни машиной, ни самолетом не доберешься, а только на оленях или на собаках!
Но я знал, что Россия - моя Родина. Здесь мои корни, мои истоки, здесь я познал истину Господню, здесь впервые назвал Иисуса моим Господом, Спасителем и Богом. Здесь я вступил с Ним в вечный завет через святое водное крещение. Здесь братство во Христе, такое родное и дорогое, с которым вместе я готов делить все радости и скорби на узком и тернистом пути следования за Господом. Но этого не скажешь в камере... Кто поймет тебя? Только Один Господь!
А молодой мой сокамерник добавил: "Сейчас очень благоприятное время для вас. спешите... В верхах, я так полагаю, сложилась подходящая обстановка для вашего освобождения не только из заключения, но и вообще от этой системы.
Пишите заявление на выезд! Не упустите этой возможности!
Может быть, через месяц будет поздно".
1 января 1979 года меня снова перевели в новую камеру.
Там уже был один заключенный, среднего роста, лет 35, стриженный. хотя в Лефортово не стригут волос. Он был в сильно потрепанном костюме, с синяками на лице.
- Фима меня зовут, - сразу представился он, как только меня ввели в камеру.
- Георгий, - назвал я себя.
- Откуда вы?
- Из лагеря. Я здесь с двадцатых чисел ноября прошлого года. Это уже четвертая камера со дня прибытия. Все жду вызова. Никто не вызывает. Очень странно, - кратко пояснил я о себе.
- А меня осудили на десять лет усиленного режима. Все финансы, деньги. Я во всем сознался, даже деньги вернул, а все равно осудили. Дома жена и двое детей. Как они будут жить без меня? Жена так неприспособлена к жизни, никогда не работала... 10 лет лагерей! Это катастрофа, конец жизни! Я несколько раз пытался повеситься здесь, в камере, на спинке кровати: рвал простыню, делал веревку... и в петлю. Вынимают из петли, следят... Был на экспертизе в психбольнице. Здоров, говорят. Но я все равно не буду жить, не хочу, убью себя! - говорил Фима.
Фима энергично ходил по камере и отчаянно жестикулировал, Я сразу же забыл о своих проблемах с американской выставкой. Передо мной был погибающий человек.
- Я несколько раз разбегался в этой камере и ударял себя головой в дверь. Но камера маленькая и расстояние недостаточное для хорошего разгона. Только синяков себе наделал, а голову не пробил! - продолжал жаловаться Фима.
- Фима, вы знаете, за что я в тюрьме? - обратился я к нему.
- Нет, вы мне еще не говорили.
- Я - верующий, Я верю в Живого и Истинного Бога Иисуса Христа! И за веру в Него и свидетельство о Нем я лишен свободы.
- Только за веру? Не за воровство, не за убийство или финансы?
- Нет, Фима. Только за веру! И не только я, но многие верующие, мои друзья, находятся сегодня в тюрьмах и лагерях.
- Я первый раз об этом слышу. И на сколько вас осудили?
- Я уже пробыл в заключении почти восемь лет. Впереди еще пять лет ссылки.
- А давно вы верующий?
- В семнадцать лет я вступил в завет с Господом. Сейчас мне пятьдесят. Уже тридцать три года я следую за моим Спасителем Иисусом Христом. Фима, Христос любит вас. Он страдал за нас на кресте: и за меня, и за вас! А дьявол хочет вас убить вашими же руками, и он внушает вам эти ужасные мысли о самоубийстве. Отбросьте эти негодные мысли! Вам всего 35 лет, вся жизнь впереди. Вы нужны вашей семье: жене, детям. Почему ваши дети должны стать сиротами?
Кому это нужно? Только дьяволу, врагу душ человеческих.
- Да, но десять лет в лагере?! Это вся жизнь! Это лучшие годы! Сейчас мне тридцать пять, а через 10 лет будет сорок пять. Это закат жизни, - в отчаянии говорил Фима.
- Сколько вы здесь сидите, в Лефортово?
- Уже год, да три месяца просидел в Бутырской тюрьме в самом начале после ареста.
- Послушайте меня! - попросил я Фиму. - Ваша статья не религиозная, обычная, уголовная. Это нам, верующим, приходится находиться в заключении от звонка до звонка. Для нас нет никаких льгот. Ваше же дело обычное. Вам не придется сидеть все десять лет. Год вы уже отсидели, осталось девять, даже меньше: восемь лет и девять месяцев. Это у вас первая судимость. Будете работать в лагере, будете жить нормально. Без картежной игры, без водки и наркотиков, уйдете раньше на свободу, по половинке или по двум третям.
Половина вашего срока наступит через три года и девять месяцев, а две трети - через пять лет и пять месяцев. Берем худший вариант: вы освободитесь по двум третям, т.е. через пять лет. Вам будет всего сорок лет. Молодой мужчина в расцвете сил. Вас встретят жена и дети. Жизнь продолжается!
Оставьте вашу панику. Возьмите себя в руки! Поймите, вы нужны своей жене и детям!
- Как это все так складно у вас получилось, - в раздумьи произнес Фима.
- Я уже имею некоторый лагерный опыт, многое видел. У меня два срока: первый был - три года общего режима, второй - пять лет строгого режима, а впереди - ссылка.
- А зачем вас сюда привезли, в Лефортово? - спросил Фима.
- Пока не знаю, ничего конкретного. Нахожусь здесь с двадцатых чисел ноября прошлого года. Никто меня не вызывает, ничего не говорят. Сижу, а срок идет... 31 марта этого года конец моего лагерного срока. Может быть, из Лефортово повезут на ссылку, не знаю.
- Да, интересную вы сделали раскладку моего срока: из десяти лет оставили только пять и даже меньше... Интересно! - несколько раз повторял Фима. - А вы могли об этом помолиться?
- С большим удовольствием! - ответил я.
Я преклонил колени. Фима сначала стоял, а потом тоже встал на колени. И я молился моему Господу за Фиму, за его семью, просил, чтобы Господь сохранил ему жизнь и даровал скорое освобождение. Я просил также, чтобы Господь простил Фиму, просветил его душу Своей истиной. Целую неделю я был в одной камере с Фимой. Он больше не возвращался к вопросу о самоубийстве. Я ему читал Евангелие, и он сам тоже читал.
Все эти дни я много размышлял о своей семье: знают ли они, где я и что со мной? Несколько раз я писал краткие письма из Лефортово и подавал их через "кормушку" для отправки. Но у меня не было уверенности, что письма отправлены из Лефортово моей семье. В то же время, письма ко мне, поступавшие в Табагу, снова были переправлены в Лефортово и их мне вручили. Это уже второй раз. Много писем, около тридцати, все поздравления с Рождеством, письма от мамы. Нади.
детей и многочисленных друзей по вере. Я читаю некоторые письма Фиме. Он радостно удивляется: "Какая у вас крепкая вера! Какое доброе расположение, какая любовь к вам!" Примерно, седьмого или восьмого января меня опять переводят в другую камеру. Прощаемся с Фимой. "Бог любит вас.
Фима, никогда не забывайте об этом!" - говорю ему на прощание.
Новая камера. Новый человек, лет тридцати, в темно-синем костюме, в белоснежной рубашке. На ногах у него мягкие черные туфли и ярко-зеленые носки. Очки в тонкой металлической оправе. Черты лица тонкие: тонкие губы, острый нос, очень пышные и длинные волосы. Длинные нервные пальцы, постоянная привычка постукивать или по легкому деревянному столику или по спинке железной кровати. Голос тихий, вкрадчивый, какие-то легкие порхающие движения. Я назвал себя: "Из лагеря строгого режима, из Якутии. Заканчиваю пятилетний лагерный срок. В Лефортово с двадцатых чисел ноября прошлого года". Я был в зэковской черной хлопчатобумажной куртке с биркой, на которой белой краской написана моя фамилия, и в черных, тоже зэковских, брюках, на ногах большие старые валенки серого цвета.
"Я - московский писатель, - назвал себя мой новый сокамерник. - Исключен из Союза писателей за диссидентскую деятельность, и вот теперь здесь. Идет следствие. Фамилия его мне ничего не говорила, но какой-то внутренний голос мне подсказывал; "Это - наседка! И будет интересоваться моими литературными планами".
- Как давно вы в Лефортово? - спросил я писателя.
- Девять дней, как арестован. А вы давно в заключении?
- сразу же спросил он.
- Это у меня уже второй срок. Сейчас он заканчивается в конце марта. И еще впереди - ссылка - пять лет, - отвечаю.
- А что вы совершили? В чем преступление? - снова вопрос.
- Я не совершил никакого преступления. Я - верующий, и осужден дважды за веру в Бога и свидетельство о Нем.
- Это ужасно! Это вопиющее нарушение прав человека. Это страшная жестокость! - московский писатель пытался высказать возмущение. Но все это звучало как-то декларативно, искусственно. Он стал задавать и другие вопросы, но у меня не было желания отвечать: я так устал от неопределенности, от этих лефортовских стен и странного, непонятного эксперимента, что хотел просто отдохнуть, спокойно обо всем поразмыслить. "Уже полтора месяца меня содержат в следственном изоляторе КГБ. По какому праву?! Я осужден на пять лет заключения с отбыванием в исправительно-трудовом учреждении строгого режима, т.е. лагеря. И чтобы снова держать меня в тюрьме, нужно новое специальное постановление прокуратуры или нового суда, и оно должно быть мне объявлено, если оно имеется..." Так, примерно, я размышлял. Но писатель жаждал говорить. Он несколько раз пытался заговорить со мной. Я молчал.
Тогда он достал из своего кармана какие-то листки и стал декламировать стихи. "Это мои стихи!" - пояснил он. Я не реагировал.
- Вы что, мне не доверяете? - спросил, наконец, писатель-поэт.
- Вы меня извините, но я очень устал. Уже полтора месяца я в Лефортово, и никто мне не объяснил, для чего меня доставили в это учреждение. И здесь очень мною странного вокруг меня. Я просто хочу отдохнуть, подумать. Поэтому, извините меня, но я не смогу отвечать на ваши вопросы. Я лучше помолчу.
- Это ваше дело! Но, как я понимаю, мы оба товарищи по несчастью в этой знаменитой и страшной Лефортовской тюрьме и могли бы облегчить свою тюремную ношу, поделившись друг с другом. Вы любите стихи? Может быть, вы и сами их пишете?
Знаете, когда вы только вошли в эту камеру, я сразу же подумал о вас: "Это поэт, мой собрат по перу!" - быстро и увлеченно заговорил писатель.
- Я прошу вас, разрешите мне помолчать/ - спокойно и миролюбиво попросил я писателя.
- Пожалуйста, хотя это не по-товарищески. Мы оба в этой тюрьме так одиноки, и теперь я лишаюсь духовного общения с вами, как я предполагаю, поэтом! - все это быстро, быстро проговорил писатель.
Я молчал. Я как бы отключился от этой камеры и своего словоохотливого сокамерника. Я вспоминал, как двенадцать лет тому назад я находился в этой же тюрьме с 19 мая 1966 года до середины февраля 1967 года. В 1966 году многие наши братья и сестры тоже содержались здесь. 29-30 ноября 1966 года состоялся суд надо мной и братом Крючковым Г.К. Мы оба были приговорены к трем годам лагерей общего режима. Затем, после суда, одну неделю мы были вместе, в одной камере: вместе молились, благодарили Господа за помощь. Размышляли о будущем... Было очень загадочно, что нас после суда посадили в одну камеру. Правда, кроме нас, в камере находился еще один человек. Он все время молчал и внимательно слушал. У каждого из нас была своя Библия, которые мы получили от наших родных через следователя. Это произошло еще в самом начале следствия. Тогда в Лефортово содержались около тридцати верующих, братьев и сестер. Многие из них отказывались принимать пищу, ходатайствуя о разрешении иметь Библию. Я тоже шесть дней не принимал пищу, молясь о Библии.
Библии мы получили, хотя думаю, что не все.
195 Находясь в одной камере и имея Библии, мы с Геннадием Константиновичем читали и делились друг с другом откровениями из Священного Писания. Помню, как Геннадий Константинович обратил внимание на стих 17 из 54 главы книги пророка Исайи. Этот стих был у него подчеркнут в Библии.
Подчеркнул он его еще на свободе до ареста: "Ни одно орудие, сделанное против тебя, не будет успешно; и всякий язык, который будет состязаться с тобою на суде, ты обвинишь.
Это есть наследие рабов Господа, оправдание от Меня, говорит Господь".
Когда следователь передавал Библию Геннадию Константиновичу, он обратил внимание на этот подчеркнутый стих. "Это жена ваша подчеркнула эти слова! - сказал следователь. - Я просил ее принести чистую Библию, без каких-либо пометок на страницах. Здесь сказано больше, чем в самом пространном письме. А переписка с родственниками во время следствия запрещена. Я хотел не дать вам Библию из-за этого подчеркнутого стиха. Но передумал. Возьмите Библию, помните мою доброту!" Бедный, наивный следователь! Он не знал, что "Слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные. И нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто пред очами его: Ему дадим отчет" (Евр. 4:12-13).
И так мы целую неделю имели благословенное время взаимного назидания и ободрения.
Однажды, в один из этих дней, когда нашего сокамерника куда-то вызвали, Геннадий Константинович спросил: "Как ты думаешь, почему власти нас после суда держат вместе в одной камере?" И сам же ответил: "Они хотят нашей капитуляции.
чтобы Совет Церквей ЕХБ пошел на компромисс с атеизмом.
Но они полагают, что для этого нужно наше совместное решение: меня, как Председателя Совета Церквей и тебя - как Секретаря. Вот почему нас посадили в одну камеру".
Я был полностью согласен с таким объяснением нашего загадочного содержания после суда в одной камере. Однако, наши гонители глубоко ошиблись в своих планах и надеждах.
Совет Церквей ни в нашем лице, ни в лице других братьев, служителей Совета Церквей ЕХБ, не пошел на какую-либо сделку с атеизмом и твердо стоял на библейском принципе независимого служения Господу, как и заповедовал Своей Церкви Иисус Христос: "Итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу" (Матф. 22:21). "...ибо идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего" (Иоан. 14:30). Через неделю администрация Лефортово снова нас развела по разным камерам.
Как это было давно... И вот, для меня снова Лефортово.
А как мой брат и друг? Что с ним? Молюсь, чтобы Господь сохранил его, укрыл в Своих потаенных селениях от рук врагов, день и ночь ищущих его. Вспоминаю также, как здесь, в Лефортово. в бессонную, страшно тяжелую ночь после первого суда, я написал небольшое стихотворение, всего восемь строк. Для себя написал, как утешение и ободрение:
Сердце, не волнуйся! Прочь тревогу!
Я сегодня должен предстоять Пред людьми, не знающими Бога, Пред судом, и правду защищать!
Защищать за Истину гонимых, Жизни смысл нашедших во Христе!
Моих братьев и сестер родимых По крови, пролитой на кресте!
Да, это была действительно страшно тяжелая ночь. После впечатлений первого дня суда я никак не мог заснуть, был очень усталым, разбитым. До этого никогда мне не мешал свет, круглосуточно горящий в камере. А в ту ночь свет ужасно мешал, давил даже на закрытые глаза, А мне так нужно было уснуть, хотя бы ненадолго... Я несколько раз вставал молиться, просил Господа о сне, так как утром предстоял новый трудный день. Но сон так и не наступил.
Как я перенес второй день суда, не знаю. Подъем был в 6 часов утра. Суд длился с 10 часов утра и до 2 часов ночи, уже 1 декабря. Но я, на удивление, был бодр и совсем не хотел спать. Это был Божий ответ на вопль души.
И сейчас, спустя 12 лет в этих же стенах, моя душа вопиет к Богу! Эта неопределенность, какие-то новые замыслы властей против меня и против того служения, на которое Сам Господь поставил меня через свою возлюбленную Церковь. Читаю из 12 Псалма стих 3: "Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и, ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною?" И из 93 Псалма стихи 2-5:
"Восстань, Судия земли... Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут? Они изрыгают дерзкие речи; величаются все, делающие беззаконие. Попирают народ Твой. Господи, угнетают наследие Твое". Что с семьей? Неужели они до сих пор не знают, где я? А писатель время от времени продолжает задавать вопросы:
- Скажите, вы думаете после освобождения писать книгу о своей лагерной жизни?
- Не знаю! До освобождения еще очень далеко.
- Но в принципе? Вам есть о чем рассказать?
Я молчу... Писатель:
- Вы, наверное, в лагере вели дневник?
Я отвечаю вопросом:
- А вы знаете, какая слежка была за мной в лагере, какой контроль? За каждым моим словом, за каждой моей строкой на бумаге? Вы лагеря не знаете, а в тюрьме всего несколько дней... Вот вы читали ваши стихи. Вы их здесь написали?
Писатель:
- Два здесь.
- И у вас здесь, в Лефортово, с первых дней пребывания есть на чем писать: есть бумага, есть карандаш? А я в Лефортово 12 лет тому назад шесть месяцев был лишен бумаги и карандаша. Писал стихи в своем сердце. Да, я пишу стихи. но только о вере, о Боге!
Я ничего не говорил этому человеку об "американской выставке". Но он продолжал тот разговор, который начал Владимир в той странной камере:
- Хорошо бы вам попасть на Запад, да издать свои стихи отдельной книгой!
- А как это из тюрьмы попасть на Запад? - задал я наивный вопрос.
- О, это не проблема! Обратитесь к властям, и я думаю, они вас отпустят, - пытается убедить меня писатель.
"Эге-ге! - думаю. - Да ты, дорогой, такой же узник-писатель, как я - композитор! Одна и та же песня, что и на американской выставке!" 1 января мне принесли передачу. Открылась дверь камеры, и охранник в белом халате занес большой деревянный ящик с ручкой. "Винс! Распишитесь о получении передачи!" - и он протянул мне специальную квитанцию с перечнем продуктов.
Квитанция была написана рукой Нади. Внизу стояла ее подпись. О, как я обрадовался" Надя здесь, в Москве! Семья уже знает, где я. Великолепно! В передаче были: яблоки, чеснок и колбаса. Я мысленно благодарил жену: "Спасибо, родная! Знаешь, что самое главное - чеснок. И яблоки хорошо, и колбаса, но чеснок для узника северных лагерей - верх всего!" Я предложил писателю присоединиться к трапезе.
Он взял только яблоко, на чеснок и колбасу даже не посмотрел.
Главная
страница | Начала веры
| Вероучение | История | Богословие
Образ жизни | Публицистика | Апологетика | Архив | Творчество | Церкви | Ссылки