ПРОЩАЙ, РОССИЯ

Г. Винс. Евангелие в узах

9. ПРОЩАЙ, РОССИЯ

После свидания мне вручили передачу: масло, колбасу, сахар, чеснок, белый хлеб. Вернувшись в камеру, я разложил продукты на деревянный столик и сказал ребятам-сокамерникам: "Я был на общем свидании. Приехала моя жена из Киева. А это передача. Пообедаем вместе". Перед едой я попросил ребят встать. И я помолился, поблагодарив Господа за заботу о наших нуждах и попросив благословения на пищу.

Но только мы приступили к обеду, как открылась дверь камеры, и охранник, назвав мою фамилию, крикнул: "На выход!" - С вещами? - уточнил я.

- Нет, без вещей, - ответил охранник.

Он вел меня какими-то длинными коридорами, переходами, затем по лестницам, вверх и вниз. Наконец, привел в административную часть тюрьмы, с многочисленными кабинетами, и остановился перед дверью, на которой была табличка: "Начальник следственного изолятора" и фамилия начальника. Все это выглядело довольно странно и загадочно. Охранник постучал в дверь, затем открыл ее и впустил меня.

В большом кабинете сидел пожилой человек в военной форме, в чине полковника. Он внимательно смотрел на меня.

- Осужденный Винс! - представился я, как положено.

- Садитесь, - полковник указал на ближайший ко мне стул.

Я сел. Он кивнул головой охраннику, отпуская его из кабинета. Когда мы остались одни, полковник спросил:

- Как вы себя чувствуете, как ваше здоровье?

- Спасибо, как будто в норме, хорошо, - ответил я, и тут же спросил: - Гражданин полковник, когда меня отправят на ссылку?

- На ссылку? - переспросил полковник. - А какой у вас размер обуви, размер рубашки, костюма?

Для меня это было странно. "Что означают эти вопросы?" - подумал я.

- Не знаю! - ответил я. - Я уже отвык от вольной одежды.

Полковник что-то записывал на бумажке, изучая меня.

- А обувь какой размер носите?

- Сорок первый.

Это я хорошо помнил. Таков размер моих лагерных сапог.

Закончив записи, полковник спросил:

- Вы имели свидание с женой? Как семья, как дети, как ваша мать? Все здоровы?

- Да, по словам жены - все здоровы. Спасибо.

- Ну, счастливо! - полковник дружелюбно улыбнулся и, думаю, нажал кнопку вызова, так как сразу же пришел охранник.

- Пошли! - охранник обратился ко мне.

Я встал и обратился к полковнику:

- Гражданин полковник! Что значат ваши вопросы? Что происходит?!

- Узнаете, скоро все узнаете, - довольно приветливо ответил полковник.

Охранник отвел меня в камеру. Мои сокамерники, умяв добрую половину моей передачи, дружно храпели на нарах. Когда меня ввели в камеру, они испуганно вскочили:

- Куда тебя вызывали?

- К начальнику тюрьмы! Он спрашивал мои размеры: обуви, рубашки, костюма.

- Это на волю! Непременно освобождают! - заговорили оба сразу вместе.

- Не знаю! Все это очень странно. Когда освобождают из лагеря или из тюрьмы, то никто из начальства не заботится, во что одет освобождаемый, - ответил я в раздумье.

Затем я преклонил колени и воззвал к Господу о помощи и благословении на дальнейшие дни. И снова в сердце моем прозвучал мой любимый стих из Иеремии 29:11: "Только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь. Намерение во благо, а не во зло, чтобы дать вам будущность и надежду".

На следующий день, очень рано, около 5 часов утра, открылась дверь и охранник назвал мою фамилию. "С вещами!" подчеркнул он. Я простился с ребятами, отломил кусок колбасы и отсыпал немного сахара. Остальное оставил ребятам.

- А что будет с нами? - спросили ребята.

- Переведут в старую камеру, - высказал я свое предположение.

Это было 26 апреля 1979 года. Охранник привел меня в небольшую этапную камеру. Я был один. Вскоре открылась кормушка. Мне налили кружку слабого чая, но горячего, дали пайку хлеба, немного сахара. Я хорошо позавтракал, благо что имел дополнительный сахар и кусок колбасы из передачи. Затем я стал ждать дальнейших событий. Прошло несколько часов.

Внезапно с шумом открылась дверь камеры. Охранник вошел в камеру: "На выход! С вещами!" Я взял в руки свой мешок с чистым лагерным бельем. Там же были новые лагерные сапоги, шапка, письма и фотографии родных. Писем было много, около тысячи. Был там и мой судебный приговор, записи по делу суда, 15 глав Евангелия от Иоанна.

Когда я вышел в коридор, то увидел, что охранника нет, а меня ждут трое мужчин лет 35-40 в одинаковых черных костюмах. белых рубашках, одинаковых галстуках, и, как я позже обнаружил, в черных, одинакового фасона, туфлях. Все на них новенькое, сверкает. На лицах приветливые улыбки. Один из них обращается ко мне: "Здравствуйте, Георгий Петрович! Как самочувствие? Нам предстоят два часа полета. Как ваше сердце. не болит? Выдержите?!" Я - заключенный, по имени и отчеству ко мне не положено обращаться в тюрьме. А здесь - такая любезность... Кто же я теперь? Вольный?

- Здравствуйте, - отвечаю. - А куда мы летим?

- В Москву! - говорит один из них. и, предупреждая мои дальнейшие вопросы, очень вежливо просит: - Но, пожалуйста, больше не нужно вопросов. Потерпите, в Москве все узнаете!

Привыкайте к свободе!

Итак, таинственность и сплошные загадки... Один из них идет вперед и обращается ко мне: "Следуйте за мной!" Двое других идут сзади меня. Значит, охрана! А я - заключенный...

Мы проходим через вахту. Дверь открыта. У выхода стоит черная "Волга". Один из моих новых охранников открывает заднюю дверцу машины: сажусь между двумя охранниками. Впереди - шофер и самый разговорчивый из троих. Машина трогается. Мой мешок с вещами в багажнике. Сидящий рядом с шофером оборачивается к нам и спрашивает меня:

- Вы бывали раньше в Тюмени?

- Нет! - отвечаю.

- Это старинный сибирский купеческий город. Вот этот дом - мы проезжали мимо большого красивого двухэтажного дома построил купец такой-то (он называет фамилию тюменского купца). А этот дом. - он указал на высокий, очень красивый деревянный дом, - тоже построил купец... (и тоже назвал фамилию). Не слышали таких имен? Это известные сибирские купцы!

Я улыбнулся: прямо-таки экскурсия по историческим местам Тюмени. Странно... "Простите! - я обратился к разговорчивому. - Я не понимаю, где я нахожусь? Чья это машина, да и кто вы сами? В тюрьме мне было все понятно, а сейчас - сплошные загадки! Вы из Комитета?!" - обращаюсь ко всем троим.

Молчание... А затем один из них спрашивает:

- А что, испугались? Думаете, что мы похитили вас?

- Нет! Причем здесь испуг. Но к чему эта таинственность?

Кто же вы?! - снова спрашиваю.

- Из Комитета, конечно из Комитета, и везем вас на свободу! Не часто у нас бывает такая приятная работа!

И все трое дружно смеются. Потом один из них говорит серьезно:

- Мы едем в аэропорт. Обычным рейсовым пассажирским самолетом летим в Москву, Во время полета ни с кем не разговаривать! Вести себя спокойно! У нас с собой наручники.

Но мы не будем их применять, если вы будете вести себя тихо!

Теперь все стало понятно: кто я и что за свобода меня ожидает...

- Спасибо за разъяснение, - говорю своим охранникам.

Больше я с ними не разговаривал ни в машине, ни в самолете до самой Москвы. В самолете я сидел между двумя охранниками, размышлял и молился. В Москве нас встречала группа лиц в гражданском. Среди них был врач, как я узнал впоследствии. Он внимательно присматривался ко мне.

- Как вы себя чувствуете? Как сердце? - спросил он меня.

- Хорошо! Спасибо, - ответил я и подумал: "И что они так интересуются моим здоровьем? В чем дело? Как это все загадочно!" Меня посадили в черную "Волгу" и повезли в Москву. "Снова Москва... Куда везут? Опять в Лефортово? Что же все-таки происходит?! Одно ясно: Комитет затевает что-то новое. Может быть, мне изменили место ссылки на европейскую часть страны - например, на Архангельскую область или на Вологодскую? Но причем здесь Комитет? Могли везти в "Столыпине" и в воронках, как до Тюмени, а не в самолете и в "Волгах"? А, может быть, ссылку отменили, и меня освободят в Москве, и Комитет хочет напоследок сделать "благородный" жест и лично участвует в этом? А что, если это продолжение того, что было в ноябре-декабре прошлого года в Лефортово? Не понятно, что они затевают на сей раз..." - возникают все новые и новые вопросы в моей голове, ответа на которые не нахожу.

А пока я смотрю на Москву, на москвичей. Все так интересно после многих лет изоляции... Едем долго, но не в Лефортово. Наконец, узнаю: это Люблино, окраина Москвы. Машина останавливается перед массивными железными воротами тюремного типа. Въезжаем, Один из моих охранников несет мешок с моими вещами. Женщина в белом халате обращается ко мне:

"Сюда, в эту комнату!" Подхожу, сажусь на стул. Женщина, по виду врач, осматривает меня. Я не бритый и давно не был в бане. Кроме того, после Тюменской тюрьмы страшно беспокоят насекомые: прямо табуном ходят. Я обращаюсь к женщине:

"Мне бы принять душ и переменить белье". И вдруг замечаю, что по рукаву у меня нагло ползет большая вошь. Я сбрасываю ее на пол. Женщина вдруг как закричит: "Кого вы привезли в наш спецприемник?! Где вы подобрали этого бродягу?

Я не приму его в спецприемник! Везите обратно туда, где поймали!" Потом она обращается ко мне: "Как не стыдно! До чего опустился, завшивел весь!".

Я молчу, В комнату заходит один из моих охранников.

Женщина в белом халате кричит на него: "Забирайте отсюда вашего бродягу! Ему не место здесь. Смотрите, смотрите, вши!" Мне страшно стыдно. Но разве это моя вина? Думаю, что мои охранники тоже подхватили от меня тюменских вшей, ведь столько часов мы были вместе... Ничего. И им в Комитете полезно знать, в каких условиях содержатся заключенные.

- Забирайте его! - и женщина выходит из комнаты.

- Идите сюда! - зовет ее мой охранник-комитетчик.

Женщина возвращается.

- В чем дело?! - она свысока смотрит на меня и на моего охранника. - Я его не приму!

- Нет! Вы примете его в спецприемник. - говорит комитетчик. - Немедленно оформляйте прием!

- Нет! Не приму. Я отвечаю за санитарное состояние спецприемника! - заявляет женщина твердо.

- Организуйте ему душ и смену белья, - настаивает комитетчик.

- Не приму! - громко повторяет женщина.

Комитетчик взбешен. Не обращая внимания на меня, он громко кричит, обращаясь к женщине:

- Вы хотите лишиться работы?! Завтра вашей ноги здесь не будет! Выполняйте мое распоряжение!

Комитетчик достает свое удостоверение и показывая ей, говорит:

- Немедленно душ и смену белья!

У женщины дрожат руки и подбородок. Меня ведут в душ. Я прошу дать мой мешок и достаю чистое белье и чистую лагерную куртку, брюки и носки. Я хочу взять еще 15 глав Евангелия от Иоанна и свою тетрадь записей, но появляется начальник спецприемника и, забирая мой мешок, спрашивает:

- Это все ваши вещи?

- Да! Разрешите мне взять Евангелие, - прошу я.

- Нельзя! - объявляет начальник и уносит мой мешок с вещами. Я принял душ, переоделся в чистую одежду, и мне стало легко и радостно. Меня завели в большую камеру, рассчитанную примерно человек на пятьдесят. Никого нет.

Я один. Большие окна с решетками, в два ряда сплошные нары, деревянные, но в металлическом каркасе. Нары обиты каким-то черным материалом, похожим на кожу, с мягкой подкладкой. В камере чисто и свежо. Форточки открыты. Стою у окна и смотрю на Москву. Стекла в окнах прозрачные, не закрашены белой краской, как обычно в тюрьмах. К вечеру в камеру поместили еще двоих. Один сбежал с "химии", и его поймали. Второй - молчит, не знаю, кто он. Вскоре после их прибытия, нас повели на обед. Кормят здесь один раз в сутки, но довольно прилично, и хлеба можно есть, сколько хочешь. Затем тихий вечер 26 апреля и спокойная ночь...

День 27 апреля 1979 года для меня начался очень рано: часов в пять. Подъем с вещами. Но вещей у меня нет, забрал начальник еще вчера. Меня провели в душевую. Там же и "прожарка". Я сдал в "прожарку" свое белье, лагерную х.б., куртку, брюки, и стал мыться. Когда я вышел из душа, то мне вернули только нижнее белье и носки, а х.б. куртку и брюки не вернули. В чем дело? Я постучал в окошко "прожарки", но никто не откликнулся. Я надел белье и стал ждать. Вдруг открывается дверь в душевую и заходит офицер в чине капитана.

- Почему не одеваетесь? - спрашивает меня.

- Да вот, жду свою одежду: куртку и брюки, да и сапог почему-то нет. - отвечаю ему.

- Вот ваша одежда! - сказал капитан и указал на стул, стоявший в стороне, а на нем новый темно-синий костюм, белая рубашка и галстук. Рядом со стулом стояли новые туфли черного цвета.

- Одевайтесь побыстрее! - торопит капитан.

- Но это же не моя одежда! - возразил я.

- Ваша, одевайтесь! - приказал капитан.

- Почему я должен надевать чужой костюм? Объясните мне, что происходит, - снова возразил я.

- Вы - заключенный, а заключенные не задают вопросов, а выполняют распоряжение администрации! - прикрикнул на меня капитан.

Я надел белую рубашку, галстук, костюм, обул туфли.

Капитан вышел. Зашел какой-то человек, по виду парикмахер.

"Будете бриться?" - спросил он меня. Я побрился, оставив бороду и усы. Снова зашел капитан. "Готовы? Пошли!" - скомандовал он.

Он повел меня по коридорам, затем постучал в дверь одного кабинета. Когда я зашел в кабинет, капитан вышел. В кабинете за столом стоял очень высокий худощавый человек лет пятидесяти, в гражданском костюме. Я поздоровался. Он даже не ответил, а молча рассматривал меня. В руке он держал какую-то бумагу. "Слушайте внимательно! Я уполномочен ознакомить вас с Указом Президиума Верховного Совета СССР о лишении вас советского гражданства! - громко произнес этот человек. - Через несколько часов вы будете выдворены за пределы Советского Союза?" Затем он медленно и выразительно зачитал Указ.

- Все ясно?! - чиновник обратился ко мне.

- С каких это пор за религиозную деятельность стали лишать гражданства? Это что-то новое! - возразил я. - Я осужден Киевским судом за веру в Бога на пять лет лагерей и пять лет ссылки. То было беззаконие. Но то, что вы зачитали - этот ваш указ - это вопиющее беззаконие! Я здесь родился. Это моя страна, и никто не имеет права лишать меня родины! Я категорически возражаю?

- Поздно возражать. Доигрались с вашей верой! Через два часа вас не будет на нашей земле. И вы никогда, хорошо запомните, никогда ногой не ступите на нашу советскую землю! - подытожил чиновник.

- А как моя семья? Разрешите мне обсудить этот вопрос с моей женой, - попросил я.

- Это невозможно! Ваша семья, если захочет, может последовать за вами. Мы не возражаем, - ответил чиновник.

- Вы мне можете дать этот указ?

- Нет! Я уполномочен только объявить вам указ. - возразил чиновник.

- Но в чем же, конкретно, моя вина? - снова спрашиваю, - Вы - антисоветчик! Вы занимались антисоветской пропагандой под видом религии!

- Это ложь! Такая же ложь, как и обвинение моего отца в 1937 году в контрреволюции. Мой отец был посмертно реабилитирован, - продолжал я.

- Но вы не будете реабилитированы, - перебил меня чиновник. - Вы самый несчастный человек! Человек без родины, без гражданства. Там, в Америке, вокруг вас недели две будет шум, сенсация, а потом вас все забудут! Вы никому там не нужны.

И тут я перестал возражать: бесполезно... "У меня есть настоящая Родина, Небесная Отчизна, и никто не отнимет у меня моей истинной Родины, Неба, никто не отнимет у меня Бога!" - так подумал я.

"Кто отлучит нас от любви Божией! Скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или опасность, или меч? ... Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божьей во Христе Иисусе, Господе нашем" (Римлянам 8:35, 38, 39). Так написано в Святой Библии, и это главное.

Через два часа я был в самолете. Вместе со мной изгонялись из страны еще четверо заключенных, ранее осужденных по политическим мотивам. Нас было пятеро заключенных, но нас охраняли в самолете во время полета двадцать работников КГБ. Среди них и те трое, сопровождавшие меня из Тюмени до Москвы. С нами летел также врач, который интересовался моим здоровьем в Москве, в аэропорту, когда мы прибыли из Тюмени. В самолете, кроме нас, летели еще американские туристы. Это был советский самолет "Аэрофлота". Возле каждого из нас, заключенных, сидело по двое охранников в гражданской одежде, из Комитета. Мы улетали из аэропорта Шереметьево.

Прощай, Россия! Прощай, дорогое братство! Один Господь знает, будет ли еще встреча здесь, на земле. Прощайте, мои дорогие соотечественники, особенно те, кому я смог, с помощью Господней, засвидетельствовать о Его любви и пути спасения. Я вспоминал беседы о Боге с Анваром, Виктором, Яковом, якутами Степаном и дедушкой Василием, с Фимой в Лефортово и многими другими, а особенно с убийцами в Новосибирской тюрьме, которым я оставил маленькое Евангелие от Марка. Я молился о каждом из них...

Во время полета я много молился о семье, о братстве, о моем будущем на чужбине. "Что ждет меня в Америке, знает только Господь", - так я размышлял. А про себя повторял знакомый стих из Книги Второзакония: "Господь Сам пойдет пред тобою. Сам будет с тобою, не отступит от тебя и не оставит тебя, не бойся и не ужасайся!" (Второзаконие 31:8).

Мы покидали наш родимый край
Не по своей, конечно, доброй воле.
Сжималось сердце от щемящей боли,
Когда Москва на мокром взлетном поле
Шептала нам последнее: "Прощай..."

А в самолете был опять конвой.
И тот же взгляд: надменный и холодный.
Я - арестант! К тому ж еще безродный,
Лишь видел лагерь: темный и голодный,
И слышал вой, овчарок злобный вой.

И я молился о моих врагах,
О кротости просил и о смиреньи.
О сердце чистом, без ожесточенья,
Благодарил за помощь и терпенье,
Что мне послал Спаситель в лагерях.

Прошли года, чужие все места...
На родину дороги перекрыты.
Мои враги по-прежнему несыты:
Сердца доныне злобою забиты
И клеветой наполнены уста.

А я молюсь и жду, что край родной
Возжаждет Истины - учения Христова
И скажет: «Господи! душа моя готова
Принять Твое спасительное Слово
И обрести надежду и покой».