ГОРИЗОНТЫ ВЕРЫ

Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду.
Иер. 29:11

Москва, Лефортовская тюрьма. Официальное название ее — следственный изолятор Комитета Государственной Безопасности при Совете Министров СССР. Здесь я содержался с 19 мая 1966 по 15 февраля 1967 года.

В декабре 1966 года, уже после суда, нашу камеру посетил начальник следственного изолятора полковник Петренко. Его сопровождали майор Степанов — заместитель начальника изолятора по режиму, и еще два офицера. В камере тесно: в ней кроме нас, троих заключенных в потрепанных и мятых костюмах, еще четверо подтянутых, сверкающих погонами офицеров КГБ. А в открытой двери камеры стоят еще два надзирателя.

Полковник Петренко обратился к нам: «Есть жалобы к администрации следственного изолятора?!» Мы молчали. Тогда полковник спросил у меня: «Ну что, Винс, ваши святые не унесли вас еще на небо через окно с решеткой?»

А потом, картинно развернувшись, указал рукой на каменные стены:

— Вот и все, чего вы достигли — четыре стены и решетка! Жаль мне вас! Во имя чего вы губите свою жизнь? Абстрактная вера в несуществующего Бога, впереди северные лагеря — вот и все ваши горизонты!

— Гражданин начальник! Мои горизонты — это горизонты веры в живого и истинного Бога. Христос нужен людям, только в Нем — истина и жизнь! Бог нужен и вам, — обратился я к полковнику.

Но полковник замахал руками:

— Хватит! Не хочу слышать! Жизнь в лагере докажет вам, насколько вы заблуждаетесь!

И со всей своей свитой полковник Петренко вышел из нашей камеры. Металлическая дверь с шумом захлопнулась... Через месяц я уже был на Урале: на пути в северный таежный лагерь.

Была ранняя весна, март 1967 года. На Севере в это время еще очень холодно. Три больших грузовика с заключенными, под охраной вооруженных солдат, медленно с большим трудом продвигались по заснеженным таежным дорогам — все дальше и дальше на Север.

Заключенные сидели на полу в до отказа набитом кузове грузовика, тесно прижавшись друг к другу, не имея возможности даже пошевелить рукой или ногой. Часть кузова была отделена прочной металлической сеткой специально для солдат, молодых ребят 18–20 лет, и огромной сторожевой собаки-овчарки. Там же лежали и скудные пожитки заключенных: небольшие мешки и сумки. Мы сидели спинами к сетке, к солдатам. Солдаты были одеты в меховые полушубки и теплые шапки, на ногах у них валенки, на руках — теплые рукавицы. В одной из машин, в кабине с шофером, сидел офицер — начальник конвоя.

Охрана, да и большинство из заключенных — молодежь. Это поколение, воспитанное в духе атеизма, жестокости и отрицания духовных ценностей. Фактически они — продукт централизованной идеологической программы по созданию безрелигиозного общества — без Бога, без веры и морали, без будущего, лишенные чувства сострадания и милосердия. Как им нужен Христос, свет Его учения, евангельские духовные ценности! Не для того ли Господь и посылает нас, верующих, в эти суровые края, чтобы рассказать о Христе, рассказать о Божьей любви этим молодым преступникам и охранникам? Такие мысли приходят ко мне, и я прошу в тихой молитве: «Господи, помоги сказать им о Тебе!»

Грунтовая лесная дорога, обычная для северных мест, петляла между высокими уральскими соснами. Все неровности лесной дороги — резкие повороты, ухабы — болезненно отзывались на заключенных, чьи торчащие из-за бортов машин головы подпрыгивали в такт тряске. Мороз пробирался к затекшим рукам и ногам. Не спасали ватные брюки, телогрейки и валенки, которые нам выдали перед этапом. И так почти целый день на морозе, в пути, без воды и горячей пищи.

Наш этап начался ранним морозным утром в пересыльном лагере в Соликамске, на северном Урале. Но для меня этап начался почти за год до этого, 19 мая 1966 года, когда я был арестован в центре Москвы на площади Дзержинского, напротив «железного Феликса». В тот памятный для меня день меня схватили пять прилично одетых молодых людей спортивного телосложения и буквально втащили в черную «Волгу». Взгляд мой скользнул в последний раз по многолюдной площади с вереницами машин, по суровому железному памятнику: прощай, свобода! Уже в машине, когда меня на заднем сиденье крепко сжимали с обеих сторон два «добрых молодца», я услышал, как один из них хрипло произнес: «Крепка советская власть!» Я промолчал... При аресте я не сопротивлялся, помня слова Священного Писания: «Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города» (Притч. 16:32).

Я знал, на что шел, — предвидел возможность этого ареста в центре Москвы, но не мог поступить иначе.

16 мая 1966 года делегация верующих из 500 человек прибыла в Москву с Украины, Молдавии, Белоруссии, Кавказа, Сибири, Урала, Ленинграда и многих других мест. Это были представители многих тысяч гонимых за веру евангельских христиан-баптистов. Они просили встречи с руководителями государства, хотели вручить им заявления и петиции о преследовании верующих, но были арестованы на следующий день, 17 мая, здесь же, в центре Москвы, прямо у здания ЦК партии.

Через два дня после ареста делегации верующие поручили мне и моему брату по вере Хореву Михаилу Ивановичу пройти в приемную ЦК партии, чтобы выяснить судьбу делегации. 19 мая мы с Михаилом Ивановичем посетили приемную ЦК, сделали запрос о судьбе делегации и в результате были арестованы. Но Слово Божие говорит: «Ни одно орудие, сделанное против тебя, не будет успешно; и всякий язык, который будет состязаться с тобою на суде, ты обвинишь. Это есть наследие рабов Господа, оправдание их от Меня, говорит Господь» (Ис. 54:17).

Мы верили словам Библии. Мы также помнили слова Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13). Во имя Божьей любви в Москву приехала делегация верующих, чтобы выступить в защиту гонимых, и была арестована. Во имя этой любви и мы с братом Хоревым пошли узнавать о судьбе делегации.

После нашего ареста наступили восемь месяцев строжайшей изоляции в Лефортовской тюрьме, следствие, суд и приговор: три года лагерей общего режима. Затем — пересыльная тюрьма в Москве на Красной Пресне, краткое свидание с женой через решетку, этап в «столыпинском» вагоне, пермская пересыльная тюрьма, затем пересыльный лагерь в Соликамске. И вот теперь — этап дальше на Север...

В Москве, когда нас отправляли с Красной Пресни, уже чувствовалось дыхание весны, подтаивал снежок, а здесь, на Урале — еще лютая зима. Предыдущий этап заключенных, отправленный из Соликамска на Север за две недели до нас, на таких же открытых бортовых машинах при большом морозе, закончился плачевно: свыше двадцати заключенных получили сильнейшие обморожения рук, ног, лица. Многие из них остались инвалидами на всю жизнь. Впоследствии, уже в лагере, я видел некоторых из них. Особенно запомнился мне молодой заключенный лет двадцати, который с трудом передвигался по лагерю, опираясь на палку. Дело было уже летом. Обе ступни ног у него были черные, фаланги пальцев на обеих ногах постепенно отмирали и отпадали одна за другой. Иногда он сам срезал их ножом. А остатки пальцев несчастный кое-как забинтовывал всякими тряпками. Страшное зрелище...

А места, по которым мы проезжаем, такие красивые! Зимний лес, все покрыто белой сверкающей пеленой снега... Яркие солнечные лучи, по-зимнему холодные, пробиваются сквозь ветви стройных сосен и высоких уральских кедров с мохнатыми шапками наверху. Сегодня мороз терпимый: не более 20–25 градусов. Снег под лучами солнца переливается голубизной и весь как бы светится. На ветках сосен и елей — большие пушистые хлопья. И все вокруг так чисто, бело и неподвижно, как в сказочном зимнем царстве. Удивителен Божий мир, красота Божьего творения! Как ароматен и свеж воздух, как прекрасно и беспредельно голубое небо!

Я смотрю на сидящего рядом со мной заключенного: худого, небритого, с густой рыжей щетиной. На голове у него зимняя шапка арестантского покроя — как шутят заключенные, «на рыбьем меху». Шапка мышиного серого цвета. И одет он в такой же серый, нелепого покроя арестантский бушлат. Просто пугало огородное! Да и сам я так же выгляжу. С этим человеком я уже немного знаком: его зовут Василий, он моего возраста, москвич, осужден на три года за драку в центре Москвы. Мы с ним еще в Перми, на пересылке, сидели в одной камере и беседовали о Боге. Василий тоскливо смотрит по сторонам... От мороза и ветра у него из глаз по небритым щекам медленно катятся слезинки, замерзая на рыжей щетине. Мне его жаль. Понимая, что его надо как-то расшевелить, ободрить, я говорю:

— Василий, смотри, как красиво кругом: какой удивительный зимний лес! И это все сотворил Господь Бог!

— Да ты лучше на себя посмотри! — отвечает он мне. — На кого ты похож?! Сжался весь от холода, голодный, а все твердишь: «Красота! Удивительный лес!» Холодно, замерзаем, а ты все: Бог, да Бог!

Мне действительно холодно, как и остальным заключенным на нашей машине, но на душе радостно и светло. При мысли о Боге как будто даже теплее становится: я знаю, Кто сотворил этот удивительно красивый лес, этот чистый снег и нас, людей. Это — Господь Бог! Знаю, что Он любит всех нас и предлагает людям добро, спасение и жизнь вечную! Об этом я пытаюсь рассказать своему товарищу: «Знаешь, Василий, этап — это еще не все, и конвой — не все! Есть над нами Высшая Сила — мудрая, вечная и любящая нас. В Евангелии есть один стих, самый важный, в котором выражена вся суть христианства». И я произношу замерзшими губами слова из Евангелия от Ин. 3:16: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную».

Заключенные, сидящие впереди и рядом со мной, тоже слушают. Мой сосед справа, такой же холодный и голодный, говорит; «Странные вы люди, баптисты — всё вы о Боге говорите, да в свою веру агитируете!»

Холодно, очень холодно, но после темной и грязной пересыльной тюрьмы, с ее спертым зловонным воздухом, пропитанным табаком, такой резкий контраст — очутиться в зимнем лесу, хотя и под конвоем. Машины, переваливаясь с одного бока на другой, фыркая и чихая, еле ползут. А дорога вся занесена снегом, ее и не видно. Частые повороты, подъемы, спуски. И кажется, что машины пробиваются через первозданный девственный лес, где еще никогда не ступала нога человека...

На снегу, рядом с дорогой, ясно видны многочисленные следы лесных обитателей: зверей и птиц. Свободных зверей, свободных птиц... Захотел зверь — и побежал вдоль дороги или вглубь леса, и никто ему не прикажет куда бежать, что делать... А о птицах и говорить нечего: лети, куда хочешь — воля, свобода! Как это прекрасно — свобода!

А для заключенного все под запретом, у него все отнято. Его жизнь в руках конвоя: сиди неподвижно в кузове машины под пристальным взглядом солдата и дулом автомата, под злобным и настороженным взглядом собаки... Безусловно, постоянная мысль об отнятой свободе, о тяжести неволи живет в сознании каждого заключенного. Но сегодня у замерзшего, голодного арестанта, с затекшими от неподвижности руками и ногами, сидящего в переполненной машине в страшно неудобной позе, одно желание: скорее бы к человеческому жилью, к теплу, пусть даже в лагерь. И неизвестный лагерь, к которому нас везут все дальше и дальше на Север, начинает казаться таким желанным — почти как родной дом. Только бы скорее добраться!

Вдруг, неожиданно, из-за леса открывается вид на большой поселок. Лес обрывается, уступая место человеческому жилью. Таежная дорога вливается в широкую улицу с высокими наметами снега. По обеим сторонам возвышаются массивные дома из почерневших от времени толстых бревен. Рядом с каждым домом высокие ворота с козырьком над ними — вроде небольшой крыши из толстых почерневших досок. А дальше, в глубине дворов, возвышаются высокие сараи, тоже из бревен. На плоских крышах сараев гигантские шапки снега. Некоторые жилые дома двухэтажные. Все строения не менее как столетней давности, но еще крепкие. И дома, и сараи кажутся нам с машины необычайно высокими, древними и могучими, как бы застывшими во времени крепостями из старинных русских былин...

Кто-то из заключенных говорит: «Это Чердынь!» Я еще раньше слышал о Чердыни: этот старинный русский город был основан новгородцами в XV веке. В прошлом веке Чердынь стала местом ссылки, но особенно увеличилось ссыльное население уже в нашем веке: в 20-е, 30-е годы. В начале 30-х годов сюда был сослан поэт Осип Мандельштам. Здесь он лежал в местной больнице и в полной безнадежности пытался покончить с собой, выбросившись со второго этажа больницы.

Машины с заключенными останавливаются посредине безлюдной площади. Кругом снег да черные от времени стены домов. Несколько школьников с сумками стоят неподалеку и внимательно смотрят на нас. Целая свора местных собак с пронзительным лаем устремилась к остановившимся машинам. «Бегут нас освобождать!» — пошутил кто-то из заключенных. Но чердынские собаки, увидев свирепых конвойных псов, спрыгивающих вместе с солдатами с машин на землю, разбегаются, поджав хвосты. «Плохие освободители, трусливые!» — шутят заключенные.

Остались стоять только школьники. Заключенные, особенно семейные, жадно, с тоской в глазах смотрят на них: у многих дома тоже остались ребятишки... Когда-то придется снова увидеть их? А дети все стоят и смотрят на нас: видно, не в первый раз им приходится видеть машины с заключенными, солдат с автоматами и свирепых конвойных псов. Что останется в их душах от всего увиденного: доброе или плохое? Сострадание или жестокость? Целые поколения ссыльных и заключенных прошли через этот город, многие ссыльные живут здесь и сейчас. Может быть, это их дети и внуки стоят здесь и молча смотрят на очередной этап?

По команде конвойного офицера нам разрешают сойти с машин и немного размяться. Но не всем сразу: сначала первая машина, затем — вторая, третья — по очереди. Солдаты с собаками охраняют нас возле машин: мы не можем ходить или прыгать, можем только немного шевелиться на месте, чтобы размять затекшие ноги и руки. Почти все заключенные курят, с жадностью глотая табачный дым. Все заметно повеселели. Один из них говорит мне, показывая на папиросу: «Тебе, верующему, этого не понять! А для меня курево дороже хлеба и даже свободы!»

Затем нас снова сажают в машину, но мы еще долго стоим, более часа. Солдаты по очереди куда-то уходят: возможно, обедать. Наконец, машины снова трогаются по таежной дороге. Наш маршрут — дальше на Север, только на Север, но мы уже знаем, что сегодня не попадем в свой лагерь Чепечанку, а доберемся только до очередного пересыльного лагеря Чепец. Но мы и этому рады, только бы скорей добраться к теплу... К вечеру резко похолодало, и мы страшно мерзнем. Полностью прекратились разговоры среди заключенных. Лица одеревенели, и если что-то пытаешься сказать, то непослушные губы с трудом произносят какие-то нечленораздельные звуки. Ясно одно: «Холодно-о-о! За-мер-за-ем!»

Часам к семи вечера наши машины подъезжают к лагерю Чепец. Высокий забор, да не один, а в несколько рядов, металлические ворота, по углам — вышки с солдатами. На вышках мощные прожекторы, заливающие ярким светом запретку. Чепец — лагерь строгого режима, здесь содержится около двух тысяч заключенных. Рядом с лагерем деревообрабатывающий завод, изготовляющий доски, брусья, мебель. Здесь работают заключенные. Чепецкий лагерь также используется как пересыльный пункт для этапов заключенных, прибывающих в этот район: отсюда их направляют дальше, в более отдаленные северные лагеря Урала.

По команде соскакиваем с машины на землю. Но до тепла еще далеко, предстоит обыск. Перед нами — высокие металлические ворота с опущенным шлагбаумом. Начинается обыск — прямо на морозе, на снегу, под ярким светом прожекторов. Проверяют все: одежду, обувь, личные вещи. Ужасно холодно стоять в одних носках на снегу, пока солдаты и офицеры тщательно нас обыскивают. Всех буквально трясет от холода. А вокруг, на некотором расстоянии, полукольцом стоят солдаты с направленными в нашу сторону автоматами и держат за поводки охранных овчарок.

Тяжело на сердце: как далеко я от Киева, от моей дорогой семьи и друзей, от Церкви. Север, тайга, лагерь! Если смотреть на все без веры и упования, то гнетущая безнадежность ледяным дыханием Севера охватывает душу. Как одинок христианин в этом до мелочи чуждом мире! Все направлено против нас, верующих. Мы подняли знамя духовного пробуждения, выступили в защиту духовных ценностей и абсолютного авторитета Библии во всех вопросах веры и жизни, говорим о победе добра и правды. Не мечта ли все это, не отрыв ли от суровой враждебной действительности? Как мало в огромной безбожной стране тех, кто верит в Христа и живет по Его учению. Кто они: мечтатели, «пережитки прошлого»? «Жизнь в лагере докажет вам ваше заблуждение!» — сказал мне месяц тому назад в Лефортовской тюрьме полковник КГБ Петренко. С тех пор я смог немного познакомиться с «прелестями» этапов, тюрем и пересылок, и уже в лагере выразил свои переживания в строках стихотворения «Размышления узника»:

Ты с юности за правду выступал,
Певец добра и вечного спасенья.
И вот теперь трудов твоих финал:
Таежный край и зона оцепленья.

Этапов, пересылок теснота...
Цементный пол теперь — постель поэта.
И вместо воздуха — зловонья духота,
И стены камеры — все части света!

Ты доброту и счастье утверждал,
И к свету призывал сынов неверья.
Ты благовествовал бессмертный Идеал,
И обличал порок и лицемерье.

Ну, как теперь?! Рассеялись мечты?!
Надежды юности и радужные грезы?
Конвойные собаки — не цветы,
И не поэзия — суровые морозы...

Но песнь по-прежнему звучит в груди
О вере и любви сквозь вой метели!
И голос говорит: «Смелей иди
Тропою верности к великой цели!»

Добро и Правда злобу победят!
Исчезнет тьма пред светом Воскресенья!
Темницы рухнут! Их стальной наряд
В музей отдадут для обозренья!

Собаки на поводках, окружавшие нас полукольцом. устали да и проголодались изрядно. Терпение их нa исходе: поскорее бы в казарму, в будки. Они нетерпеливо повизгивают, а иногда и свирепо лают в нашу сторону. А обыск на снегу продолжается. У меня в мешке с вещами — Библия. Солдат, обыскивавший меня, начал с мешка и сразу же обнаружил Библию. Он видит ее, возможно, первый раз в жизни, и очень удивлен:

— Это что, настоящая Библия?! — спрашивает он, медленно листая страницы.

— Да, настоящая, — с трудом отвечаю я, страшно замерзший и усталый.

— Тебе не разрешат ее иметь в лагере! — солдат оглядывается, ища глазами офицера, а Библия все еще в его руках и он не знает, что с ней делать, как поступить.

«Библия под угрозой! У меня могут отнять Библию!» — эта мысль пронзила меня, как молния. Мне даже жарко стало. В Лефортовской тюрьме полгода тому назад я боролся за право иметь Библию. Я написал заявление начальнику тюрьмы с просьбой разрешить мне в камере пользоваться Библией. Шесть дней я не принимал пищи и молился, чтобы Бог помог в этом деле.

Я тогда сидел в камере с заключенным лет тридцати пяти, его звали Миша. Он меня убеждал: «Не мучайте себя, перестаньте голодать, ешьте! Пища и так плохая, малокалорийная. Ваш организм ослаблен, не разрушайте своего здоровья! Никогда вам не дадут в Лефортовской тюрьме Библию. Лефортово — главная тюрьма КГБ: здесь никогда еще ни у кого не было Библии!»

Но через шесть дней я получил Библию. Мой сокамерник Миша очень удивился, когда в нашу камеру вошел офицер и вручил мне Библию. Офицер сказал: «Вот вам ваша книга, читайте ее сколько хотите!» После ухода офицера Миша спросил меня: «Разрешите мне почитать Библию? Я никогда еще не держал этой книги в руках!» Библия в нашей камере постоянно была у меня или у Миши, и полгода мы могли ее читать.

И вот теперь у меня хотят отнять Библию. Я уже не чувствовал мороза. Солдат стоял с Библией в руках и был в нерешительности: он ждал офицера. Но никто к нему не шел, так как все офицеры и солдаты были заняты обыском. Они спешили, потому что им самим тоже было холодно... «Положи Библию обратно в мой мешок, — тихо и миролюбиво попросил я солдата. — Не поднимай шума! Библия — хорошая книга, и она мне очень нужна. Я в московской тюрьме шесть дней не принимал пищи, пока мне не дали ее», — все это я говорю очень быстро и негромко, чтобы слышал только он один. Солдат на минуту задумался, а потом положил книгу в мой мешок. «Спасибо!» — так же тихо говорю я ему.

— Какая у тебя статья? — спрашивает солдат.

— Религиозная! Я осужден на 3 года за веру в Бога.

— А я сразу же догадался, что ты боговерующий, — сказал солдат, и не стал меня больше обыскивать. «Иди!» — громко крикнул он мне. А затем тихо добавил: «Читай свою Библию здесь, на пересылке. В лагере Чепечанка у тебя ее все равно отберут: там очень строгий начальник».

После обыска нас запустили в лагерь. Конвой и собаки остаются за зоной. А мы в сопровождении заключенного-нарядчика идем по зоне в пересыльный барак. Нарядчик объясняет: «Здесь пробудете дня три-четыре, а потом вас повезут по железной дороге на Чепечанку, в лагерь общего режима».

Я спрашиваю:

— А сколько километров до Чепечанки?

— Семьдесят, — отвечает он. Кто-то из заключенных уточняет:

— А что, здесь, на Севере, есть железная дорога?

— Да, есть, 70 километров длиной: от Чепца до Чепечанки, но только узкоколейка. Ее строили еще до войны, — разъясняет нарядчик.

В пересыльном бараке две небольшие комнаты или, как их называют в лагере, секции. Нет ни кроватей, ни нар. Спят на полу, но пол деревянный и в бараке тепло: топится печь. Как хорошо! «Нам бы чего-нибудь поесть горяченького, — просят заключенные. — Целый день без пищи!» Нарядчик ведет нас в лагерную столовую. Ужин уже давно закончился, и в столовой кроме дежурного повара никого нет. Нас с этапа человек шестьдесят. Каждому наливают по миске оставшегося лагерного супа: почти одна вода и несколько разваренных крупинок. Но суп горячий, даже кажется ароматным, и мы счастливы. Мы особенно радуемся, когда нам дают по большому куску черного хлеба: поели, согрелись и повеселели... Нарядчик ушел, а мы побрели из столовой в пересыльный барак.

Через трое суток нас везут дальше — на Чепечанку. Этапируют уже не на машинах, а в арестантском вагоне, по узкоколейной железной дороге. Эта дорога используется для вывозки леса из лесозаготовительного лагеря Чепечанка к реке Каме, откуда весной лес сплавляют вниз по реке. Вагон с заключенными тянет мотовоз. Несколько часов в пути, продвигаемся очень медленно, так как узкоколейная дорога в плачевном, почти аварийном состоянии.

К вечеру прибываем на Чепечанку. Опять перед лагерем обыск на снегу. Снова находят мою Библию и откладывают в сторону, прямо на снег. Вскоре всех заключенных впускают в лагерь. Открываются большие металлические ворота, дежурный офицер, громко выкрикивает по списку фамилии заключенных и каждый, называя свою фамилию, имя, отчество, год рождения, статью Уголовного кодекса, по которой осужден, и срок заключения, проходит в лагерную зону. Когда подходит моя очередь, офицер меня останавливает;

«Сначала пройдите к начальнику лагеря! Он будет с вами лично беседовать!» Затем офицер говорит одному из солдат: «Возьми его вещи и Библию, и отнеси к начальнику в кабинет».

«Следуйте за мной!» — обращается ко мне офицер. Он ведет меня на вахту — в служебное помещение, где расположен кабинет начальника лагеря. Кабинет начальника — небольшая комната с большим старым дубовым столом, два небольших окна с решеткой, в углу комнаты — массивный металлический сейф. На стене большой портрет Дзержинского во весь рост в длинной, до пят, шинели. Дзержинский на снимке очень худой со впалыми щеками. Так же выглядит и человек, сидящий за столом, — начальник лагеря Станицкий.

Когда офицер завел меня в кабинет, Станицкий уже внимательно просматривал мои бумаги; обвинительное заключение, приговор Московского суда, мои судебные записи. А их много, листов двести, я хранил их в большой папке. Перед ним также лежит самое дорогое, что я имею, — моя Библия московского издания — большая, тяжелая. Начальник внимательно просматривает буквально каждую бумажку. Затем берет в руки Библию и перелистывает, прочитывая подчеркнутые мною стихи.

— Библия — запрещенная книга, и в лагерь я ее не пропущу! — категорически заявляет он.

— Разве Библия официально запрещена в нашей стране? — спрашиваю я. — Конституция СССР не запрещает Библию!

Начальник долго и пристально смотрит на меня, затем на его лице появляется ироническая улыбка, и он медленно и значительно произносит:

— Есть законы писаные и неписаные! Мы живем в основном по неписаным законам. Это законы коммунизма и материализма. По этим законам Библия — вредная книга и как таковая — запрещена! А писаные законы — Конституция и прочее — это не для вас, баптистов, а для заграницы, для любителей прав человека. Пусть читают нашу Конституцию и удивляются, какая у нас свобода совести! — И он нагло рассмеялся.

Я понял, что начальник этого лагеря, затерянного среди лесов северного Урала, далеко не простой человек. Он хорошо разбирается в политике атеистического государства в отношении религии.

— На какой срок вы осуждены? — спрашивает начальник, опять просматривая мои бумаги.

— На три года, — отвечаю.

— А где судили?

— В Москве!

— Почему у вас так много бумаг?! — начальник указывает на свой стол. — Здесь несколько сотен листов. — Что-то божественное, стихи... Вы что, писатель?

— Люблю писать. Но это, — я указал рукой на бума-ги, — в основном мои записи при подготовке к судебному процессу в Москве.

Станицкий продолжает просматривать мои бумаги. Некоторые он внимательно прочитывает. «Садитесь!» — наконец указывает мне на стул у двери. В молчании прошло минут пятнадцать. Несколько раз Станицкий поднимал голову и бросал на меня изучающий взгляд. Затем он встал, вышел из-за стола и совсем не официально, а как-то тепло и почти дружелюбно спросил: «Скучно ждать? Хорошо, сейчас вы пойдете в зону. Ваши бумаги я оставлю у себя, еще просмотрю и, возможно, отдам. А Библию — нет!» Станицкий открыл дверь своего кабинета и громко позвал заключенного, мывшего деревянный пол в коридоре: «Дневальный!»

И тут происходит нечто невероятное: когда заключенный вошел в кабинет начальника, я был буквально потрясен от неожиданности — это был Федор Владимирович Маховицкий, которого я хорошо знал: пресвитер нашей Ленинградской незарегистрированной церкви, осужденный на 2 года лагерей. Мы обнялись и радостно приветствовали друг друга.

«Маховицкий, принимай своего брата во Христе! Посели в первом бараке, где и сам. Да смотри, чтобы его тут сразу не грабанули, знаешь, как у нас здесь встречают новеньких!» Начальник лагеря встал из-за стола и с интересом смотрел на нас. Федор Владимирович уже два месяца находился в этом лагере. Был в лагере и еще один верующий — Каншауби Джангетов с Кавказа. Все это мне в первые же минуты успел рассказать Федор Владимирович. Чувствовалось, что ему хотелось выговориться, поделиться своими впечатлениями.

«Не пойму я московское начальство — для чего они в мой лагерь направили уже троих баптистов?!» — начальник смотрит на нас вопросительно, но мы молчим. «Слушайте, Винс! Вы — баптистский секретарь? Так я понял из вашего приговора. Маховицкий, а вы — ленинградский баптистский поп. А Джангетов с Кавказа — глава баптистских мусульман! Ничего себе, баптистская троица!» А затем, махнув рукой, сказал, обращаясь к Маховицкому: «Проводи его в барак!»

— А как же с моей Библией? — спросил я начальника. — Верните мне ее! Я пользовался этой Библией в Москве, в Лефортово — в тюрьме КГБ.

— Нет. Библию я в зону не пропущу! Я не хочу, чтобы весь лагерь стал баптистским. Идите! — прикрикнул на нас начальник.

Когда мы вышли в зону, мои товарищи по этапу еще не разошлись по баракам, они стояли недалеко от ворот. Всех вновь прибывших, или как здесь принято называть «новый этап», окружала большая толпа местных заключенных. Маховицкого окликнул офицер с вахты, и я остался один среди заключенных. Обычные вопросы: «Откуда этап? Есть москвичи, ленинградцы? Что нового на воле? Как там жизнь?» Чувствовалась страшная оторванность обитателей таежного лагеря от жизни на свободе. Один высокий, худой заключенный говорит мне: «Я с шестнадцати лет в лагере, а сейчас мне 29. Я совсем не представляю себе жизни на воле!»

Меня окружают пять-шесть заключенных и почти насильно отводят в сторону: «Есть курево, чай, деньги?» — они смотрят на меня колючими глазами и ждут ответа. Я впервые в лагере и еще не знаком с его порядками.

— Я не курю, я — верующий, христианин! И денег у меня тоже нет. Разве в лагере можно иметь деньги? — задаю наивный вопрос.

— Где ты зашил деньги? — опять спрашивает один из заключенных, дергая меня за бушлат. Я молчу...

— Все равно найдем и отнимем! — вторит ему другой.

Я стою и молчу. После такой тяжелой дороги и обыска на снегу, вместо тепла и отдыха попасть в руки грабителей — как это невыносимо! А в стороне стоит еще один заключенный, тоже в черном бушлате. Он явно не русский, среднего роста. Этот человек молча внимательно смотрит на меня черными глазами и чего-то ждет... Наконец, я решаю покончить с этой неприятной ситуацией. «Слушайте, ребята! — обращаюсь к заключенным, окружившим меня (они явно моложе меня, лет им по 20–25). — Покажите мне лучше, как пройти в барак, — и я называю номер барака, куда я был определен начальством лагеря. — Я уже сказал, что нет у меня ни чая, ни денег, ни папирос! Я — христианин и осужден Московским судом на три года лагерей за веру в Бога!»

Недовольно ворча, эта группа расходится. Но заключенный, стоящий в стороне, не уходит с остальными. Он молча приближается ко мне: большие глаза, черные густые брови, нос с горбинкой, впалые щеки... С некоторой опаской смотрю на него: что ему нужно от меня? Кто он? Почему он стоял в стороне все это время и ждал, пока я останусь один? Может быть, он опаснее тех, кто требовал денег? Я круто повернулся и сделал несколько шагов в сторону от него, по направлению к ближайшему бараку, и вдруг услышал: «Вы — брат?».

Я резко остановился и обернулся к подошедшему. Может быть, я ослышался? Кто в таком месте может произнести это святое слово? Вдруг лицо его озарилось широкой, почти детской улыбкой, в которой отразилась вся душа... Нет, это не грабитель — это друг, мой брат во Христе!

Я быстро ответил: «Да, я брат во Христе! А вы кто?» И я протянул ему руку. Он подал мне свою, и сказал с радостью: «Я тоже брат во Христе! Я — ваш брат!» Мы обнялись, на глазах у нас — слезы... Я назвал свое имя, мой новый брат тоже представился: «Я — Джангетов, это моя фамилия. А имя мое — Каншауби. Я черкес по национальности, жил на Кавказе. Я из мусульман. В девятнадцать лет уверовал в Иисуса Христа, как своего личного Спасителя. Уже более двадцати лет я следую за Христом. И вот теперь я в лагере за проповедь Евангелия». Русская речь у него правильная, но голос какой-то приглушенный.

Какое счастье встретить брата по вере в лагере, заброшенном среди лесов и снегов так далеко на Севере! Тяжело быть в узах одному, но если нас двое или трое — это уже Церковь! Ободряют слова Христа, записанные в Евангелии и в наших сердцах: «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф.18:20).

Великие это слова — братство во Христе! Как они согревают и окрыляют душу, открывая новые горизонты жизни и веры. Я встретил братьев, и уже забыты трудности зимнего этапа, холод, гнет неволи, жестокость и произвол безбожного суда. Все это отступило куда-то далеко-далеко. Даже суровый режим таежного лагеря, где мне предстоит провести несколько лет, воспринимается уже более оптимистично, без подавленности и грусти. Братство во Христе — какая сила и вдохновение в этих словах!

Я люблю тебя, братство Христово!
Твоей веры могучий полет,
Благовестия веское слово,
Что во веки веков не умрет!

От Христа ты готово учиться
Упованию в стужу и зной,
И со злом никогда не родниться,
А идти только узкой тропой.

На Кавказе, в степях Украины.
В Подмосковье, в Уральских горах,
На просторах Сибирской равнины
Твоя вера окрепла в скорбях.

Как я рад быть твоею частицей,
Вместе радость и скорбь разделять.
О тебе постоянно молиться.
Скорой встречи с Христом ожидать!

«Вы были мусульманином, а теперь вы верите в Христа — как это произошло? Расскажите, Каншауби», — попросил я моего нового брата во Христе в один из свободных вечеров после работы. И он рассказал мне о своем народе, о своей жизни, о семье.

Среди гор и долин Кавказа живет немногочисленный горный народ — черкесы. Их на сегодняшний день не более ста тысяч человек. Высокие белоснежные вершины гор, бурные и стремительные горные реки, с шумом перекатывающие гладкие камни по каменистому дну, и зеленые, цветущие долины. А над ними небо, днем синее-синее, с южным слепящим солнцем, а по ночам — черное, таинственное, с ярко горящими звездами... «Это — моя Родина! — радостно улыбается Каншауби. — Там живет мой народ, который я очень люблю, и которому так нужен Христос!»

Каншауби вспоминает свои детские годы. Все его родственники — мусульмане. Недалеко от его родного аула расположена русская станица. В детстве он много раз слышал разговоры родных и соседей о русских, об их жизни и обычаях, об их вере... У русских свой Бог — Христос, а сами русские называют себя христианами. Старики-черкесы рассказывают, что когда-то, лет сто тому назад, между русскими и черкесами была большая война... Но сегодня они живут мирно — русская станица и рядом черкесский аул. Многие русские понимают черкесский язык, а многие черкесы, и особенно молодежь, хорошо говорят по-русски.

В центре черкесского аула стоит большая красивая мечеть с полумесяцем наверху, а в центре русской станицы — православная церковь с большим крестом. Однажды в аул из города приехали какие-то начальники. Они собрали жителей аула на большое собрание прямо на площади перед мечетью, долго о чем-то говорили, громко кричали и размахивали руками. Главное, что их волновало, — это черкесский Аллах и русский Бог — Христос! Они много раз повторяли: «Бога нет! И Аллаха нет!»

После собрания они закрыли мечеть и повесили большой замок на двери. А муллу забрали в тюрьму. Седобородые старики-черкесы недовольно качали головами и все о чем-то перешептывались. Вскоре стало известно, что и в русской станице закрыли церковь и повесили на дверь замок. А русского муллу — священника, тоже увезли в тюрьму. Через год и мечеть, и церковь превратили в склады для зерна.

Каншауби с детства любил о многом размышлять, особенно когда целыми днями в одиночестве пас овец. Часто он думал о русском Боге: какой Он?

«Благодаря милости Божьей я стал верующим, — продолжал свой рассказ Каншауби. — Господь определил пути моего духовного пробуждения. Моя мама верила в Бога, хотя истины евангельской она не знала. Она верила в Бога как Создателя, верила в загробную жизнь и в то, что будет над всеми, живыми и мертвыми, Божий суд. Она говорила нам, своим детям: „Дети мои! Не забывайте, что так же, как смерть ожидает каждого, ожидает всех и воскресение из мертвых. В свое время все люди предстанут на суд Божий и дадут отчет за каждое сказанное слово и за все свои дела, сделанные на земле“. Так мама часто нам говорила и с самого раннего детства посеяла в наших сердцах веру в Творца и Создателя, веру в воскресение мертвых.

Меня с детства страшила мысль о смерти. Я часто думал: „Почему Бог создал человека смертным? О, если бы человек никогда не умирал!“ В 1942 году умер мой отец. В 1946 году мама попала в аварию, на нее наехала машина. Так мы стали круглыми сиротами. В это время мой старший брат был в заключении. В нашем осиротевшем доме остались, кроме меня, двое братьев: одному было четыре года, другому — восемь лет, и сестренка — ей было двенадцать лет. Чтобы прокормить братьев и сестру, я нанялся пасти скот в горах в сорока километрах от дома. Там жила моя старшая двоюродная сестра с семьей, она забрала нас к себе. В ауле, или по-русски — станице, где она жила, население было смешанное: и черкесы, и русские. Но жили мирно, не ссорились.

В середине лета 1947 года я познакомился с одним пареньком, тоже пастухом. Как-то мы пригнали скот на водопой, это было в обеденный перерыв. Кто-то из родных принес ему обед, я тоже ожидал своих братишек с обедом. Мы разговорились, его Володей звали, и он мне рассказал: „У нас бабушка верующая, по ее молитве все ее сыновья остались живы на войне!“ Затем он добавил: „Мы — баптисты“. Я первый раз это слово услышал и подумал, что это такая национальность — „баптисты”.

Но Володя мне разъяснил: „Мы — верующие, у нас есть Библия. Отец часто нам из нее читает. Наш отец не пьет, не курит, не ругается“. И Володя стал рассказывать про христианский образ жизни их семьи. Когда он мне все это рассказал, то много высказываний приводил на память из Библии. Меня это очень заинтересовало, и я попросил:

— Слушай, Володя, принеси мне Библию, я хочу ее почитать!

Но Володя ответил:

— Библия не каждому понятна.

Я спросил:

— Почему так? Она же на русском языке! Я по-русски хорошо читаю.

Но Володя так и не принес мне Библию почитать. Он сказал:

— Знаешь, Каншауби, Библия — очень ценная книга. Отец ее сильно бережет и не разрешает выносить из дома.

В 1948 году я пошел работать в колхоз. И там опять я встретился с верующими. Я познакомился с девушкой, которая работала в колхозе учетчицей. Вначале я не знал, кто она, но сразу же заметил, что она отличалась от других своей скромностью. Я заинтересовался и стал расспрашивать о ней у ребят. Они говорят: „Она баптистка!“ Так я опять услышал это слово — „баптист“! У меня было много вопросов, я решил поближе с ней познакомиться, и она стала охотно рассказывать мне о сотворении мира и о Боге, как Создателе всего, об Иисусе Христе, о пути спасения. Я узнал, что в соседней деревне проживает пять семей евангельских христиан-баптистов.

Я попросил ее принести мне что-нибудь почитать, и она принесла христианский журнал „Братский вестник“. Я открыл первую страницу и прочитал: „Один Господь. одна вера, одно крещение“. Ну, „один Господь, одна вера“ — это еще понятно, а вот „одно крещение“ — что это означает? Потом я попросил ее принести мне Библию. И она принесла мне Евангелие от Матфея — маленькую книжечку, потому что всей Библии у нее не было. Я стал читать Евангелие, но многое было мне непонятно. И я вспомнил слова Володи: „Не каждому понятна эта книга!“ Теперь я сам убедился, что глубокая мудрость заключена в Библии, и не сразу можно ее понять.

Однажды, когда я работал в строительной колхозной бригаде, во время обеденного перерыва я остался на крыше строившегося дома и читал Евангелие. Я обратил внимание на двадцать четвертую главу Евангелия от Матфея, где описана беседа Христа с учениками о событиях последнего времени. Я уже и раньше слышал о последнем времени: о том, что солнце померкнет и луна не даст света своего, а земля и все дела на ней сгорят. Я очень этим заинтересовался и все думал: „А что же Сам Христос говорит о кончине века?“

Так вот читал я двадцать четвертую главу Евангелия от Матфея, стих за стихом, и думал: „Это все слова Самого Христа!“ В это время пришли с обеда мои бригадники и видят, что я читаю русское Евангелие. Кто смеяться стал надо мной, кто только удивлялся, но я не обращал внимания. Когда я прочитал четырнадцатый стих этой главы, мне вдруг все стало понятно: „И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам, и тогда придет конец“ (Мф. 24:14). Это разрешило все мои сомнения, удалило всякое недоверие к Евангелию.

До этого я рассуждал так: „Коран и Магомет — для нас, мусульман, а Христос и Евангелие — для христиан, для русских“. Но когда я прочитал, что „проповедано будет Евангелие... всем народам, и тогда придет конец“, я изменил свои взгляды. Я принял свидетельство Евангелия как единственную и абсолютную истину: Бог удерживает кончину мира до завершения проповеди Евангелия всем народам, в том числе и нам — черкесам! Значит, и нам, черкесам, нужно уверовать в Евангелие и принять Христа как Сына Божьего! Я вскочил на ноги с открытым Евангелием в руках. Недалеко от меня стоял мой двоюродный брат. Подхожу к нему и восторженно говорю:

— Смотри! Вот это Евангелие должно быть проповедано всем народам, и тогда придет всему конец!

Но он посмотрел на меня и с раздражением ответил:

— Отойди ты от меня со своим русским Евангелием!

Позднее встречаю эту девушку, которая дала мне почитать Евангелие от Матфея, и говорю ей: „Слушай! Оказывается, Евангелие принадлежит всем народам — не только русским, но и нам, черкесам! И Евангелие должно быть проповедано всем народам, в том числе и нам, мусульманам!“

С этого времени появилась у меня уверенность, что Евангелие — истинно, и что оно от Бога. Я решил побывать на собрании верующих. Мы очень бедно жили: у меня не было приличной одежды и обуви. Но я надел, что имел, и мы пошли: я и эта девушка со своей семьей. Богослужебное собрание было в русской станице, за шестнадцать километров от нашего аула. Часа четыре надо было идти. Идем, беседуем по дороге, я спрашиваю:

— Как понимать слова Христа, записанные в Евангелии от Мф. 10:35-36: „Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его“. Меня удивляют эти слова — неужели если я изберу Божий путь, оставлю греховный образ жизни, то меня за это возненавидят? Не может быть!

Но верующие мне говорят:

— А вот попробуй встать на Божий путь и увидишь сам, как тебя за это будут преследовать, и прежде всего близкие — твои родственники!

Я не верил этому. Пришли мы на собрание: обычный жилой дом, большая комната, стол накрыт белой скатертью. На столе лежит большая Библия, на стене текст: „Мы проповедуем Христа распятого“. В комнате собралось человек пятьдесят. Это было первое в моей жизни собрание верующих. В то воскресенье было хлебопреломление: верующие вспоминали страдание и смерть Иисуса Христа за грехи людей. Все пели псалом: „В рай мы идем чрез Голгофу“. А я смотрел, слушал и думал: „О рае я уже много слышал от своей мамы: она нас учила, что есть рай и ад“.

Проповедник говорил о Христе и о Его жертве за нас. Во время собрания я смотрел на людей, и мне запомнилось, что в выражениях лиц у всех было что-то общее: воодушевление и радость. После собрания руководящий спросил: „Кто не участвовал в хлебопреломлении?“ Я встал. Он говорит мне: „Вас это не касается, вопрос к членам Церкви, а вы сегодня только слушатель“. А другой проповедник улыбнулся и добавил: „Раз он встал, значит, скоро будет нашим братом!“ Очень большое впечатление произвело на меня это первое собрание: мне хотелось быть таким, как эти верующие.

Мои родичи знали, что я пошел на русское собрание верующих, но вначале ничего не сказали. Видимо, они подумали, что я пошел на собрание просто из любопытства. Но когда я пошел в собрание и в следующее воскресенье, они встревожились. Узнали об этом и наши соседи, и многие другие жители аула.

Однажды вечером я вышел за аул и на лугу преклонил колени для молитвы: „Господи! Открой мне истину Твою!“ Перед этим я прочитал в Евангелии от Матфея: „Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам“ (Мф. 6:33). Я был всецело поглощен обычными житейскими вопросами: работой, зарплатой, нехваткой одежды и пищи. Но Господь мне указал, что прежде всего нужно стремиться к духовным ценностям — общению с Богом, Царствию Божьему. У нас, магометан, надежда на Аллаха в этой жизни в вопросах в основном чисто материальных. А теперь Господь мне открывал через Свое Евангелие, что главная цель жизни — это вера в Бога и послушание Ему, чистая христианская жизнь по Евангелию.

Когда мои односельчане-черкесы узнали, что я начал верить в Христа, они стали настраивать моего старшего брата против меня. Ему говорили: „Твой брат изменил нашей мусульманской вере, изменил Магомету, отступил от веры наших предков. По нашей вере его нужно побить камнями!“

В первый раз мой брат хорошо им ответил: „Вы сами сначала живите, как учит Коран и Магомет! Будьте настоящими мусульманами, исполняйте все, что предписывает наша вера, а потом приходите учить вере моего брата!“ А им-то и сказать нечего, так как многие из них только по традиции назывались мусульманами, а жили как безбожники. Так мой брат заступился за меня. К сожалению, это было только вначале. Односельчане продолжали настаивать, чтобы брат запретил мне верить в Христа и ходить на собрания верующих, и он крепко ожесточился против меня.

Как-то вечером после работы сижу я дома возле печки, а брат расхаживает по комнате взад-вперед, взад-вперед, и говорит мне: „Ты опозорил нас перед всем черкесским народом! Ты предал своих мусульманских родителей, отца и мать! Ты отступил от Аллаха и его пророка Магомета!“

Я промолчал. Потом я вышел из комнаты, спустился в подвал, закрыл за собой дверь, преклонил колени и стал горячо молиться, чтобы Господь смирил сердце брата и открыл ему Евангельскую истину. В это время брат открыл дверь, зашел и увидел, что я молюсь. „А, ты и здесь молишься своему Христу?!“ — закричал он и стал избивать меня. Прибежали его дети, мои племянники, стали плакать и просить: «Не надо бить Каншауби!» Им было жаль меня, они меня очень любили.

Брат выгнал меня из дома и еще долго кричал во дворе: «Чтобы ноги твоей здесь больше не было!» Я вышел со двора. Тяжело было на сердце, но вместе с тем душу наполняла радость, что за Имя Господа я удостоился понести бесчестие и побои. Я вспомнил слова Христа, записанные в Евангелии от Мф. 10:22: „И будете ненавидимы всеми за имя Мое, претерпевший же до конца спасется“.

В 1949 году я принял водное крещение по вере и стал членом Церкви. Поселился я в соседней деревне, там же и работал. Через год я встретился со своим дядей. Он был очень опечален, что мой старший брат выгнал меня из дома. Мы с дядей стали беседовать, и он мне сказал, что сам он считает, что Христос был хорошим человеком. Но при этом дядя подчеркивал, что Христос был только пророком, а не Сыном Божьим. Дядя мне говорил: „Вот и Магомет свидетельствует о Христе, что был такой пророк — Иисус. Но христиане неправы в том, что называют Его Сыном Божьим. У Бога не может быть Сына! Аллах послал людям Магомета, Своего последнего пророка, и дал Магомету Свое последнее откровение, и потому слово Магомета — самое главное и верное!“

Я достал свою Библию, открыл книгу Откровения и прочитал слова Иисуса Христа: „Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний!“ (Откр. 22:13). „Так написано в Библии, — сказал я дяде. — Христос сказал это о Себе за 600 лет до Магомета, и поэтому после Христа для Магомета уже места нет! Христос есть Первый и Последний, начало всему и конец!“ Дядя не соглашался, но был очень добр ко мне и все уговаривал меня вернуться в родной аул.

В пятидесятые годы я возвратился в родной аул. Дядя еще был жив. Я поселился у его сына Яши, моего двоюродного брата. Устроился на работу. Прошло несколько дней, и как-то вечером собрались все наши родственники в дом к Яше. Пришел и мой старший брат, который когда-то прогнал меня из своего дома.

Родственники мне сказали: „Мы рады, что ты вернулся в родной аул. Но если ты останешься христианином и дальше думаешь так продолжать, то нет тебе места среди нас! Вот сегодня решай: если хочешь жить с нами, то откажись от Христа и живи так, как мы. Ты не лучше нас! Пойдем сейчас к мулле. Ты перед муллой покаешься в своем заблуждении, и он освободит тебя от клятвы Христу. Дядя научит тебя молиться Аллаху — он лучше всех нас знает Коран. А если не желаешь поклоняться Аллаху — то иди в комсомол, в партию, продвигайся в люди! Но сначала откажись от Христа!“

Я им ответил: „Меня не интересует продвижение в люди, не интересует карьера. Я — верующий, христианин! Я живу по Божьим заповедям. Бог хочет, чтобы и вы, мои родные, жили в вере и святости!“ Они стали смеяться надо мной: „Святой!“ А мой старший брат вскочил, схватил палку и несколько раз меня ударил. И в ту же ночь он выгнал меня из дома моего двоюродного брата Яши.

Я захватил свой полушубок и пошел ночевать в конюшню. Там я работал, убирал за лошадьми. На следующий день я пришел обедать к Яше. Его не было дома. Его жена сказала мне: „Яша ушел на работу, но велел мне накормить тебя обедом. Садись, ешь!“ Потом она прибавила: „Какой же ты несчастный! За какого-то русского Христа столько страдаешь!“

На следующий день я покинул мой родной аул...»

С большим интересом я слушал рассказ Каншауби: тернистым был его путь ко Христу. А теперь еще узы и преследования от властей, и этот таежный лагерь. Из его дальнейшего рассказа я узнал, что Каншауби, покинув родной аул, вскоре женился на молодой русской верующей.

«Имя моей жены — Тоня, Антонина Гавриловна. Она глубоко и искренне верит в Бога. Господь послал нам шесть детей. Вступив в брак, мы с Тоней поселились в станице Усть-Джегута, недалеко от города Черкесска. Я работал плотником в колхозе, а по воскресеньям проповедовал в церкви евангельских христиан-баптистов.

14 сентября 1966 года меня арестовали за проповедь Евангелия. Всех нас, верующих, представших перед судом, было восемь человек — из разных городов Кавказа и Ростовской области. Обвинения против нас были в основном за проведение богослужебных собраний. Среди нас, мужчин, на скамье подсудимых была также одна сестра по вере, мать 3 детей, бывшая школьная учительница. Ее судили за проведение христианских занятий с детьми. Она была в положении, ожидала четвертого ребенка, но ее все равно осудили на три года лагерей. Уже в лагере у нее родился сын. Из нашей церкви в Усть-Джегуте судим был только я. Меня также приговорили к трем годам лагерей общего режима.

Для отбытия наказания меня отправили сюда, на Север. Сначала в Пятигорске и в Ростове я был на пересылках вместе с другими братьями по вере, нас в камере было четверо верующих. Я заметил, что в тюрьме пересыльные камеры — самое подходящее место для свидетельства людям о Христе. Господь был с нами по молитвам народа Божьего, давал силу и мудрость свидетельствовать о Нем. В Ростове один уголовник сильно восстал на нас и противился нашему свидетельству. Но другие в камере останавливали eгo: „Не мешай им! Это святые люди, они говорят нам правду!“

После Ростова меня, к моему огорчению, отделили от братьев и отправили этапом на Урал. Мне пришлось пройти через многие пересыльные тюрьмы Пятигорска, Ростова, Урожаевки, Горького, Кирова, Перми, Соликамска. Незадолго до ареста я познакомился с одним старцем, нашим братом по вере по фамилии Мозалевич. Он рассказал мне, как в 1932 году был сослан за веру. Большую группу ссыльных везли по северной реке на барже и высадили в сибирской тайге. Вокруг — ни дома, ни жилья... Высадили их глубокой осенью в лесу прямо под открытым небом, а одежда у многих была летняя. Шли холодные дожди. Дали ссыльным в руки топоры и пилы, и сказали: „Вот лес — рубите его, стройте себе жилье!“

В этой группе ссыльных было двое верующих: Мозалевич и еще один брат. На двоих у них была одна старенькая телогрейка. Брат Мозалевич рассказывал мне: „Развели мы костер, холодно, ночь... Сидим у костра. Спать хочется, устали. И мы так договорились с братом: один будет поддерживать огонь в костре, а другой дремать. Так друг друга и сменяли. Менялись и телогрейкой. Но к утру оба заснули, и так как брат сидел спиной близко к костру, то загорелась на нем телогрейка. Половина выгорела. Вот и осталось у нас на двоих только половина телогрейки! Но выжили с помощью Божьей!“

Каншауби продолжал: „Когда я был на пересылке в Соликамске, на Урале, нас было сорок человек в камере, рассчитанной на 20. Воздух тяжелый, спертый, мест не хватало. Я приспособился спать, сидя на нижних нарах: если кто ноги во сне подберет, я там и присяду. Так и дремал, но когда человек во сне вытягивал ноги, я валился на пол. Поднимусь с пола, похожу по камере, а сам все смотрю: кто ноги снова подберет, чтобы мне там присесть. В таком положении я провел трое-четверо суток почти без сна. Страшно устал, и появился у меня ропот на мои обстоятельства, на мою жизнь. И тогда мне вспомнился рассказ брата Мозалевича: лес, ночь, холодный осенний дождь, костер и половина обгоревшей телогрейки на двоих. А я — в тепле, под крышей, обут, одет и даже почти сыт. Я стал просить у Господа прощения за мой ропот и благодарил Отца Небесного за Его заботу и попечение о мне».

Я спросил у Каншауби, как он, житель солнечного Кавказа, переносит лютые морозы Севера и суровые условия таежного лагеря, не жалеет ли сегодня об избранном пути следования за Христом?

— Нет, не жалею! — ответил Каншауби. — Это единственно правильный путь — твердо стоять на учении Библии, не изменять Христу.

— Да, но ведь вы, Каншауби, так непривычны к этим морозам, пурге и глубокому снегу!

— Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе, — улыбается он.

И мне вспомнились слова другого узника за веру, который жил в первом веке, апостола Павла: «Умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем: насыщаться и терпеть голод, быть и в обилии и в недостатке. Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе» (Флп. 4:12, 13).

Первое время в лагере на Чепечанке Каншауби был очень одинок. Начальник лагеря встретил его грубо, с насмешкой: «Я читал твой приговор и никак не могу понять, как ты — черкес, из мусульман — и вдруг стал баптистом? Зачем тебе русский Бог? Видишь, куда Он тебя завел — в ледяную страну, на Север, в таежный лагерь! Запомни: здесь, в лесу, хозяин — медведь, а в лагере — хозяин я! И нет здесь никакой другой власти, кроме меня. Бросай своего Бога-Христа и верь в коммунизм, в Ленина. Есть только одна настоящая религия — это коммунизм, и один бог — Ленин!»

В другой раз, увидев Каншауби в бараке, начальник лагеря спросил: «Ну, как дела с твоим Богом? Не передумал, все еще веришь? Да я таких, как ты, сам расстреливал при Сталине!»

Кличка у начальника лагеря была «Гнутый». Эту кличку дали ему заключенные на Чепечанке, и она прилипла к нему: уж очень метким и точным было это определение. Да, жизнь его крепко гнула, бросая то вверх, то вниз, однако вконец не сломала. И только спина стала сутулой, слегка согнутой.

Фамилия начальника — Станицкий. Это высокий, худощавый человек лет пятидесяти, седоволосый, всегда гладко выбритый, со щеками, отливающими синевой. Он строго официален с заключенными, а также со своими подчиненными — офицерами и солдатами лагеря. При беседе взгляд его серых глаз тяжел, почти неподвижен. Когда он трезв, что бывает нечасто, Станицкий немногословен, и тогда не только заключенные, но и офицеры старались избегать его, не попадаться на глаза.

Подвыпивший Станицкий резко менялся: много шутил, громко ругался, почти бегал по лагерю. Часто он стремительной, быстрой походкой направлялся в лес, где под охраной солдат на лесоповале работали заключенные. Он грозил заключенным страшными карами за малейшие провинности, но все это выглядело наигранно и совсем не страшно — даже когда он хватал палку и с палкой бросался на колонну заключенных.

Когда меня привезли в лагерь, Станицкий был в звании капитана. Он был уже лет десять начальником этого лесозаготовительного лагеря, затерянного среди лесов и болот. Зимой здесь морозы достигали 64 градусов ниже нуля. Глоток ледяного воздуха отдавался острой болью в груди и в легких. А летом — беспредельное царство комаров и мелких мошек. Их целые тучи, кажется, все небо покрыто ими, и от них нет спасения ни в лесу, ни в жилых бараках для заключенных, ни в поселке, где живут вольные.

В прошлом Станицкий был полковником КГБ и жил в Ленинграде. Никогда не предполагал этот преуспевающий, подтянутый полковник КГБ, что его ждут многие годы жизни в затерянном таежном крае. В 1953 году, после смерти Сталина и падения шефа КГБ Берии, полковник Станицкий также попал в немилость — он был разжалован до скромного звания младшего лейтенанта и переведен в Министерство внутренних дел (МВД). И лишь по особой милости одного из генералов КГБ, бывшего друга юности, Станицкий был назначен начальником лагеря Чепечанка на Северном Урале.

А Ленинград пришлось забыть — белые ночи, великолепие Невского и Летнего сада, а также высокую зарплату, голубые погоны полковника КГБ и многое, многое другое... Лишился Станицкий также и прекрасной ведомственной квартиры. Когда полковник с седыми висками превратился в младшего лейтенанта, жена отказалась от него и развелась с ним. Зачем ей было менять Ленинград на лютые северные мopозы и комариные болота? Даже дети Станицкого отвернулись от своего разжалованного отца.

После смерти Сталина и ликвидации Берии с его ближайшими помощниками, в КГБ шла так называемая «чистка»: многих сотрудников Берии выгнали, лишив всех преимуществ. Как справедливы слова Библии: «Что посеет человек, то и пожнет» (Гал. 6:7) — те, кто многие годы проливали невинную кровь, получили возмездие от рук своих же сообщников.

Приехав на Север, бывший полковник КГБ через несколько лет женился на молодой женщине, которую потом стал сильно ревновать к солдатам, охранявшим лагерь. Несколько раз она пыталась бросить его, уехать из таежного края, но Станицкий каждый раз настигал ее и возвращал в свой дом, расположенный в небольшом поселке рядом с лагерем.

Через несколько лет Станицкий стал капитаном. В таежном лагере он пристрастился к водке, часто был навеселе. В поселке при лагере был магазин, куда раз в месяц привозили из Чепца продукты, в том числе и водку. Несколько ящиков водки поступали в полное распоряжение начальника лагеря, и уже он сам составлял список, сколько бутылок причитается каждому офицеру. Конечно, большую часть водки Станицкий оставлял себе. Офицеры недовольно ворчали, хотя открыто протестовать боялись: что им несколько бутылок водки на месяц? Офицеры говорили об этом между собой, да и с заключенными делились своими переживаниями: «Опять Гнутый забрал себе всю водку!»

Подвыпивший Станицкий любил проверять в лесу, как работают заключенные. Солдаты, охранявшие заключенных на работе, обычно заранее предупреждали: «Гнутый идет!» Заключенные бросались усиленно работать. Если же кого Станицкий заставал отдыхающим или сидящим у костра, то тут же пускал в ход палку. Но вместе с тем Станицкий сам часто приносил заключенным в лес сигареты, махорку и пачки чая, и вместе с ними распивал так называемый «чефир» — крепко заваренный чай.

В лагере процветала картежная игра, часто сопровождавшаяся поножовщиной и даже убийствами. В карты заключенные обычно играли в жилом бараке по вечерам и даже ночами, часто до самого утра. У входа в барак картежники ставили нескольких наблюдателей, которые, в случае приближения к бараку солдат и офицеров, должны были срочно оповещать об опасности. Игра сразу прекращалась, карты прятались, игроки спешно разбегались по своим спальным местам.

Игра в карты в лагере привлекает многих зрителей, которые тесным кружком окружают играющих. Счет в игре идет на деньги, иметь которые в лагере официально запрещено. Проигравшие расплачиваются деньгами, папиросами, продуктами, своей одеждой, обувью, а при невозможности заплатить при крупном проигрыше — даже жизнью... Один заключенный с нашего этапа, москвич, проиграл в карты свои золотые зубы-коронки. И тут же золотые коронки сорвали у него с зубов, а инструментом при этом был большой железный гвоздь.

Однажды заключенный по кличке «Васька-картежник» проиграл все, что имел: все деньги и даже свою арестантскую одежду и сапоги. А чтобы отыграться, он предложил играть на жизнь начальника лагеря — если Васька выиграет, то получит назад все свои вещи и деньги, но если его снова постигнет неудача, то он должен убить начальника. Игра в карты возобновилась, но она для Васьки снова была неудачной. Васька сидел на нарах в одних только трусах — он все проиграл, даже носки и майку! А теперь вот и жизнь самого начальника... Он был крайне обозлен. «Не везет!» — сквозь зубы повторял Васька, скверно ругая все на свете.

Его партнер, многолетний враг и соперник по картам, установил срок — 3 дня для погашения долга через убийство, иначе Васька попадет в руки лагерных мужеложников. И Васька-картежник решил пойти и убить начальника лагеря. Он зашел в кабинет к Станицкому. Кабинет начальника был расположен в самом лагере. Кто-то временно одолжил Ваське свою одежду и обувь, но все это было ему явно не по размеру, и он нелепо выглядел в коротких брючках и чужой куртке с короткими рукавами. Сам Васька был высоким, худощавым, лет двадцати.

«Начальник! Я проиграл в карты твою жизнь и должен тебя убить!» — заявил он, приближаясь к столу Станицкого и держа правую руку в кармане брюк. Гнутый не дрогнул, только поднял голову и властно посмотрел заключенному прямо в глаза. Васька тоже молча смотрел в глаза начальнику. Так они с минуту смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

«Доигрался, горе-картежник! — наконец прорычал Станицкий. — Сейчас же иди назад в барак, и чтоб сегодня же ты выиграл назад мою жизнь! А теперь вынь руку из кармана и выбрось „перо“!» — и он указал рукой на корзинку для мусора. Васька молча повернулся и бросил в корзинку нож, а потом выскочил из кабинета начальника и почти бегом направился в барак. Всю ночь шла бурная игра в карты, а на следующее утро сияющий Васька был уже одет в свою одежду, а выигранные деньги передал дружкам, чтобы они их запрятали на случай обыска.

Начальник лагеря вызвал Ваську в свой кабинет. Там, кроме Станицкого, находились еще два офицера.

— Ну, рассказывай, горе-картежник, о своих подвигах! — строго приказал Гнутый.

— Гражданин начальник! Все в порядке: я отыграл вашу жизнь! — бодрым тоном начал сияющий и гордый Васька. Он рассчитывал, что начальник похвалит его. Но Станицкий прервал Ваську:

— Негодяй! На жизнь начальника играешь! Не умеешь играть — не бери карт в руки. Пятнадцать суток штрафного изолятора для начала, держать в одиночке! — свирепел Станицкий. — А после пятнадцати суток, не выпуская в зону, отправить его в другой лагерь, — приказал он офицерам.

Сияющий Васька, победитель в опаснейшей картежной баталии, из героя в собственных глазах да и в глазах всего лагеря опять превратился в жалкого «зека», когда его через всю зону в наручниках повели в штрафной изолятор. «Не бери карт в руки! Не бери карт в руки, если не умеешь играть!» — с издевкой кричали ему солдаты.

Таким был наш лагерь и его начальник. И в этот лагерь Господь послал троих проповедников Евангелия: Каншауби Джангетова, Федора Маховицкого и меня.

Лагерь Чепечанка был расположен на севере Пермской области на расстоянии 400 км от города Соликамска, где оканчивается магистральная железная дорога — единственный доступный вид транспорта в тех краях. А дальше на Север, включая и наш лагерь, — полное бездорожье. Лагерь относительно небольшой, около 700–800 заключенных. Лагерный режим общий: здесь содержатся заключенные, имеющие только первую судимость, хотя срок заключения у некоторых до 10 лет.

Первым из нас, троих верующих, в лагерь был доставлен Каншауби Джангетов — в январе 1967 года, в самые лютые морозы на Северном Урале. У Каншауби во время первого же обыска забрали всю его вольную одежду — теплую зимнюю рубаху, шерстяной свитер и даже шарф, и Каншауби сильно мерз в легкой арестантской одежде. Администрация лагеря назначила его в рабочую бригаду в лес, на прорубку и очистку просеки для будущей узкоколейной железной дороги. Расстояние от лагеря до места работы около 5 км, в бригаде 30–40 заключенных, в основном молодежь. На работу идти далеко, работа тяжелая, да и питание плохое. Охрана — трое солдат с автоматами и одна собака-овчарка, специально натренированная бросаться на заключенных по приказу солдат.

Зона голодная: заключенных кормят гнилой рыбой, из которой варят суп. Часто рыба, доставляемая в лагерь, настолько испорчена, что ее даже по лагерным меркам невозможно употреблять в пищу. И тогда эту рыбу просто выбрасывают рядом со столовой на одну кучу с гнилой капустой, гнилой картошкой и морковью.

Впрочем, выбрасывается только то, что уже совершенно испорчено и изъедено червями.

В лагере имеется несколько лошадей, на них возят продукты, дрова и воду из речки. Это страшно худые клячи, выражаясь лагерным жаргоном — доходяги. В свободные от работы время лошади пасутся на большой обледенелой куче пищевых отбросов, возвышающейся посреди лагеря рядом со столовой. Голодные лошади копытами бьют по ледяной куче, отрывая затем зубами замерзшую гнилую рыбу и другие отходы, и жадно поглощают все это вместе с костями и примерзшими к рыбе кусочками льда.

Часто рядом с лошадьми в этой же куче пищевых отбросов копаются и окончательно опустившиеся заключенные, их в лагере несколько десятков. Вечно голодные, небритые, грязные и завшивленные, в рваной одежде, они палками выковыривают из ледяной кучи гнилую рыбу или листья гнилой капусты и жадно едят. Иногда они выхватывают прямо из-под копыт у голодных лошадей куски гнилой рыбы, пинками отгоняя лошадей. Такое редко увидишь в обычной, нелагерной жизни. Мясо, которое выделяют в скудном количестве для приготовления лагерной похлебки, тоже порченое и протухшее. Но его не выбрасывают, как гнилую рыбу, а отмачивают в марганцевом растворе, а затем варят.

Трудно было Каншауби в первые дни: голодно, холодно, одиноко. По национальности Каншауби черкес, а в лагере были в основном только русские. Некоторые из заключенных к нему относились очень неприязненно: нерусский, да еще и верующий! А офицеры открыто издевались над ним и его верой: «Мусульманин — и баптист! Джангетов, почему ты веришь в Христа?! Христос — миф! Вот мы — русские, а не верим ни в Бога, ни в Христа! Как же ты, черкес, веришь в Бога — да еще не в Магомета, а в Иисуса Христа?!»

Каждый день продолжались подобные насмешки и издевательства. Когда Каншауби молился за столом перед приемом пищи, у него часто кто-то из заключенных потихоньку пытался утащить металлическую миску с супом. Когда он склонялся на колени для молитвы где-нибудь в укромном уголке жилого барака, в него бросали грязную обувь... А от семьи все не было и не было писем, хотя он каждую неделю посылал домой по письму. Он испытывал страшное одиночество.

Так проходили недели и месяцы, и Каншауби совсем приуныл. Не было у него ни Библии, ни Евангелия, не с кем было поделиться переживаниями: ни одной близкой души во всем лагере! Так тяжело было Каншауби только в годы юности, когда он уверовал во Христа и подвергся большим гонениям со стороны своих родных и односельчан-магометан. Но Каншауби знал, что Господь любит его, не оставит в одиночестве и скорби, и непременно поможет. В Слове Божьем записано:

«...когда попирают ногами своими всех узников земли, когда неправедно судят человека пред лицом Всевышнего, когда притесняют человека в деле его: разве не видит Господь?» (Плач 3:34-36). «Ибо Господь... не пренебрегает узников Своих» (Пс. 68:34).

В марте в лагерь прибыл новый этап заключенных. Каждый раз, когда приходит этап, — это большое событие для всего лагеря. «Откуда этап?! Есть ли земляки?» — интересуются обычно заключенные-старожилы, наблюдая за приемом этапа. В тот раз сам начальник лагеря встречал новоприбывших, некоторым он громко задавал вопросы. «За что осужден?! Вор? Убийца? Растратчик? Какая статья? Сколько принес?» — подстраиваясь под лагерный жаргон, спрашивал Станицкий новоприбывших, что означало: на сколько лет осужден?

Каншауби также издали наблюдал за приемом нового этапа. В его душе постоянно жила надежда: может, Господь пришлет в лагерь хотя бы одного брата по вере? Вдруг Каншауби услышал, как начальник лагеря выкрикнул фамилию: «Маховицкий! Какой срок? За что осужден?»

Высокий заключенный с открытым приветливым лицом ответил:

— За веру в Иисуса Христа, осужден на 2 года!

— Ты что, баптист? — спросил начальник.

— Да, я верующий, баптист.

— Откуда?

— Из Ленинграда.

— А, главный ленинградский поп! — захохотал начальник. — Ну, иди в зону! Там тебя уже ждет твой брат во Христе из мусульман, — издевательски произнес он.

А затем вполголоса начальник лагеря добавил: «И что это они, — имея в виду высшее начальство в Москве, — направляют в наш лагерь уже второго баптиста?! Хотят создать здесь баптистскую зону?»

Ободрился Каншауби: с прибытием Федора Владимировича Маховицкого стало светлей и радостней на душе — брат, родной брат по вере рядом! Каншауби не мог наговориться, и по вечерам, после работы, они подолгу беседовали обо всем пережитом, о своих семьях, о Церкви. «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!» говорится в Слове Божьем (Пс. 132:1). И уже холод — не холод, и затерянный в тайге лагерь — не каторга, а место прославления Бога и духовного укрепления.

Джангетов и Маховицкий поселились в одном бараке, в одной секции — помещении человек на 70. Они вместе открыто молились у своих нар по утрам и вечерам. Многие заключенные подходили и задавали вопросы о Боге, о вере, никто уже теперь не бросал в них обувь, когда они молились. Заключенные стали больше уважать верующих: «Смотри, — говорили они друг другу, — один баптист с Кавказа и не русский, другой — из Ленинграда, они раньше даже и не слышали друг о друге, а теперь как родные братья: все у них общее — как одна семья!»

Жизнь заключенных в бараке протекала своим чередом: громкие разговоры, споры, картежная игра, и никто, казалось бы, не обращал внимания на молящихся верующих... Но если в этот момент в помещение заходил офицер, то заключенные его сразу же предупреждали: «Начальник, тихо, не шуми — баптисты молятся!» И сами замолкали, как бы прислушиваясь к молитве. Наступала полнейшая тишина: были слышны только слова молитвы — и это в помещении, где проживает более 70 заключенных! Обычно в такой момент офицер терялся и, не зная что делать, пожимал плечами и быстро уходил из барака, даже не пытаясь помешать молитве.

А жизнь в бараке после ухода офицера сразу же возвращалась в свои привычные берега: шум, споры, крики. После окончания молитвы заключенные говорили Джангетову и Маховицкому: «Сейчас опять заходил офицер, но мы быстро его спровадили, а не то он бы еще придрался к вам!» А между собой заключенные рассуждали: «Видно, баптистам нельзя жить без молитвы! Они везде молятся: и на этапе, и в столовой, и утром, когда встают, и вечером перед сном. Такая у них вера! И чего их власти преследуют, в тюрьму сажают?! У баптистов самая правильная вера! Если бы все были, как баптисты, уже давно бы не было на свете тюрем и лагерей...»

А в апреле 1967 года в лагерь Чепечанку привезли и меня. Я был назначен электриком на дизельную электростанцию, которая находилась в рабочей зоне лагеря в небольшом деревянном здании. Рабочая зона вместе с электростанцией была расположена недалеко от жилой зоны и также находилась под охраной солдат и сторожевых собак.

Незадолго до моего прибытия в лагерь Каншауби был назначен на работу дневальным в ШИЗО — штрафном изоляторе, небольшой тюрьме в самом лагере, с несколькими камерами и служебным помещением для солдат. Заключенные, совершившие в лагере новое преступление или просто нарушившие лагерный режим, водворяются в ШИЗО обычно на 10–15 суток, где им положено одноразовое питание с пониженной суточной нормой хлеба: 400 граммов. Обычно камеры в ШИЗО очень холодные, а всю теплую одежду солдаты отнимают у заключенных перед водворением в ШИЗО, и только на ночь им выдаются старые грязные телогрейки, да к тому же еще завшивленные. Спят заключенные в ШИЗО на голых деревянных досках без каких-либо постельных принадлежностей.

Каншауби должен был раз в сутки под наблюдением солдат раздавать пищу заключенным в ШИЗО, а также топить дровами печи для обогрева камер, убирать помещение, поддерживать чистоту. Вначале ему было очень трудно работать в ШИЗО: многие заключенные в зоне хотели и даже требовали, чтобы Каншауби тайно передавал их друзьям в камерах ШИЗО табак, сигареты, спички, наркотики и даже ножи. Но Каншауби наотрез отказался, хотя за это некоторые угрожали ему расправой. Но он твердо сказал: «Я — христианин, и никогда не стану передавать табак, сигареты, наркотики и другие непотребные вещи. Можете меня убить за это! Но я даже в руки не возьму того, что запрещено в Библии и приносит только вред человеку! Я готов помочь вашим друзьям и тайно передать в ШИЗО хлеб, маргарин, сахар и другие продукты — я хорошо понимаю, как те, кто там находятся, страдают от голода и холода».

Так он и делал: когда ему давали кусок хлеба, намазанный маргарином или повидлом, Каншауби заворачивал все это в газету и клал в большой карман своей куртки. Потом, выбирая момент, когда рядом с ним не было солдат, он передавал хлеб в камеру заключенным. Вскоре все в лагере уже знали, что христианин Каншауби никогда не прикоснется к наркотикам или сигаретам, но всегда готов тайно передать в ШИЗО хлеб и другие продукты. «Такая у них строгая вера, у баптистов!» — поясняли друг другу заключенные. Каншауби стали еще больше уважать в лагере, многие заключенные были с ним приветливы и ласково называли его «батя»-отец.

Но один случай очень расстроил Каншауби. Дежурный офицер дал ему небольшую бутылочку с очень сильным средством для борьбы с вшами и кисточку. На ночь заключенным в камерах ШИЗО вместо одеял и матрацев выдавали телогрейки, которые были страшно завшивлены. Офицер поручил Каншауби аккуратно кисточкой обработать все швы телогреек, где больше всего бывает гнид, и предупредил быть очень осторожным с этим ядом: «Джангетов! Смотри, чтобы яд не попал на руки, это очень опасно: будут ожоги и язвы!»

Каншауби приступил к этой опасной работе в одной из пустых камер. Он предупредил солдат: «Не прикасайтесь к этому пузырьку, в нем яд!» Но каким-то образом об этом узнали заключенные, сидящие в камерах, и очень этой бутылочкой заинтересовались. В лагере трудно достать наркотики и водку. Некоторые из заключенных готовы выпить все что угодно, чтобы только впасть в опьянение или «кайф», как они говорят. Для этого они пьют антифриз для машин, даже разводят в воде зубную пасту и пьют этот раствор в большом количестве.

Узнав о средстве против вшей, заключенные решили выкрасть пузырек, так как они знали, что просить его у Каншауби было бесполезно. Они решили развести ядовитую жидкость водой и использовать как наркотик. И когда заключенных под охраной водили в туалет, они сумели выкрасть пузырек.

Каншауби заметил пропажу не сразу, а когда прошло уже несколько часов. Как только он обнаружил, что исчезла бутылочка с ядом, он в первую очередь спросил о ней у солдат. Те ответили, что не знают. Тогда они заглянули в одну из камер ШИЗО и увидели странную картину: пятеро заключенных в этой камере пели, смеялись, танцевали, прыгали. Один из них сидел на полу, бессмысленно глядя в потолок и заливаясь счастливым смехом. Другой пытался руками что-то схватить в воздухе. И никто из них не реагировал на вошедших в камеру солдат. Потом всех их стало сильно рвать, они кричали, стонали... Каншауби испугался за их жизнь. Вызвали дежурного офицера. Он приказал залить в рот каждому из наркоманов по полведра воды, им промыли желудки. Офицер сказал: «Выживут! Ничего с ними не случится. У них желудки луженые!»

На следующий день было очень тихо в этой камере, заключенные были спокойные и умиротворенные, никто не умер и не жаловался на недомогание. Когда они увидели Каншауби, то приветливо заулыбались. «Прости нас, батя, что увели твой пузырек! Такой был кайф, как от анаши! Нет ли у тебя еще такого пузырька?» — ласково спрашивали они у Каншауби.

Примерно через месяц после моего прибытия в лагерь начальник отдал мне все бумаги, которые он забрал у меня при поступлении в лагерь. Но Библию не вернул... Однако в моих бумагах было много выписок из Библии на отдельных листках, особенно из Книги Псалмов. Этим я занимался в Лефортовской тюрьме, когда у меня была Библия. Теперь все эти выписки были у нас — как это было дорого нам! По вечерам в свободное от работы время мы читали псалмы, а Каншауби аккуратно переписывал их в свою тетрадь. Особенно мы любили читать Псалом 83, который я также переписал в Лефортово:

«Как вожделенны жилища Твои, Господи сил! Истомилась душа моя, желая во дворы Господни; сердце мое и плоть моя восторгаются к Богу живому. И птичка находит себе жилье, и ласточка гнездо себе, где положить птенцов своих, у алтарей Твоих, Господи сил, Царь мой и Бог мой!

Когда я переписывал из Библии этот псалом, меня окружало безмолвие Лефортовской тюрьмы: тесная камера на 2–3 человека, со всех сторон — камень и железо, молчаливая охрана. Двойные решетки на высоких окнах. И полная тишина... В окнах вместо стекол — белый пластик. В верхней части окна под самым потолком — форточка. Только когда она открыта, виден крохотный кусочек неба с медленно проплывающими облаками. Скорбно смотрит заключенный на этот маленький квадратный просвет.

Но для верующего небо — это не только облака или мерцающие вдали звезды. «Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю» (Пс. 120:2). «Наше же жительство — на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа...» (Флп. 3:20). Так Сам Бог укрепляет душу верующего через Свое вечное Слово — Библию. Размышляя в Лефортовской тюрьме над 83 Псалмом, я написал стихотворение:

Как вожделенны жилища Твои,
Господи сил, Господи сил!
Молитвы мои, все силы мои
К Тебе, Господь, устремил!

Там, на вершине, сердце мое —
И дум, и желаний полет!
Там птичка находит себе жилье,
И ласточка гнезда вьет.

О, как истомилась душа моя,
Желая к Тебе, мой Бог —
К Твоим алтарям, в Твои края,
Где нет ни тюрьмы, ни тревог!

И теперь в этом таежном лагере как дорого было мне духовное общение с братьями моими по вере и служению Богу, братьями по узам за веру Христову! Полковник Петренко в Лефортовской тюрьме сказал мне, что тюремные стены и таежные лагеря — вот и все горизонты моей жизни! Но как он ошибся! Ему как атеисту трудно понять, как обогащает нашу жизнь Господь, понять Его величие и премудрость, Его любовь и сострадание к людям. Наши горизонты веры — это служение Богу и людям, это исполнение повеления Иисуса Христа: идите, научите все народы Евангельской истине! К этому мы стремимся здесь, на земле, и этому посвящаем всю жизнь. А впереди нас ожидает вечная жизнь в общении с Богом. Поэтому мы не унывали в этом суровом северном лагере, но были радостны и исполнены светлой надежды на Бога.

Каждый из нас знал много стихов из Библии наизусть, и мы решили их все записать в тетрадь. Каншауби взял также мои выписки из Библии, которые я сделал в Москве, в Лефортово, и каждый вечер пополнял свою тетрадь новыми стихами из Библии.

Мы часто вместе молились, беседовали, делились новостями из писем от родных и друзей по вере. Писем приходило много. Все они, безусловно, проходили проверку цензора в лагере. Но нам вручали почти все, хотя и с некоторой задержкой. Сами же мы имели право написать и отправить из лагеря четыре письма в месяц, и мы писали письма ободрения и утешения нашим родным и друзьям. В ту зиму я написал стихотворение своей старшей дочери Наташе в ответ на ее письмо:

Твое письмо, любимая моя,
С приветом ласковым и памятью о юге
Пришло в мои таежные края
В вечерний час, под песни злобной вьюги.

Едва поднялся утренний рассвет,
На землю опустив лучи косые,
Я передал горячий твой привет
Моей любимой и родной России:

Тайге задумчивой, где зверя вольный след
Мне говорит о радостях свободы.
Ручью таежному, что панцирем одет,
Откованным на кузнице природы.

Горам, верней — отрогам дальних гор,
И лагерю с колючими рядами,
Откуда сердце рвется на простор
И жаждет драгоценной встречи с вами!

Привет и от меня любимой стороне:
Родному Киеву, цветущей Украине,
Днепру, бегущему в долине,
И всем, кто помнит обо мне.

А между тем на Север пришла весна. Солнечные лучи, ласковые и щедрые, пробуждали тайгу к жизни. Большие уральские снега потемнели, сугробы стали оседать и быстро таять. Деревья, освободившись от тяжести снега, облегченно расправляли свои могучие ветви. Побежали веселые ручьи, небольшие таежные речки, сбросив ледяной покров, превратились в стремительные, шумные потоки талой воды. Над тайгой и над лагерем потянулись высоко в небе бесконечные караваны журавлей, гусей, уток. Тайга наполнилась многоголосным пением вернувшихся с юга птиц...

Стало теплей и в лагере. Заключенные сбросили свои тяжелые зимние бушлаты, громоздкие валенки, а вместо шапок одели синие или черные фуражки. По воскресеньям мы втроем уходили подальше от бараков, благо, зона была большая. В одной части зоны сохранились высокие пни от срубленных деревьев. Здесь мы проводили свои собрания: молились, пели гимны, делились друг с другом Словом Божьим, записанным в наших сердцах.

Каншауби получал много писем от жены и от друзей по вере. Дома у него осталось шестеро детей. Его жена Тоня могла работать не более 3–4 часов в день, так как все дети были еще школьного возраста. Но Церковь заботилась о нуждах семьи узника, верующие постоянно помогали им пищей и одеждой. Кроме того, большой помощью для семьи была корова по имени Зойка. Когда Каншауби был еще на свободе, он сам ухаживал за Зойкой, на ее молоке росли дети Каншауби. Теперь вся забота о корове легла на Тоню: она в письмах много писала о Зойке, спрашивала совета, как поступить, если корова плохо ест или приболела, что делать с родившимся бычком. Каншауби в письмах давал подробные советы Тоне, как поступать в том или другом случае.

Дети радовали Каншауби, особенно младшие: они посещали богослужения, их письма дышали детской верой и радостью в Господе. Но сердце его тревожилось о старших сыновьях: они были равнодушны к Богу, и это служило большой скорбью для Каншауби и Тони. Каншауби много молился о своих сыновьях.

Однажды я заметил на глазах у Каншауби слезы. Он получил письмо от своей семьи и торопливо читал его. А потом сказал мне: «Как тяжела разлука с семьей! Только Господь дает силы и мне и им переносить ее...» Я замечал подчас грусть и на лице Федора Владимировича. Да и мне самому было нелегко: как вспомню детей, жену, маму — заноет сердце.

Дети, дети мои! Снова годы разлуки... Через стены тюрьмы вижу ваши глаза. Ваши милые лица и нежные руки — И блестит на ресницах слеза. Чем утешу я вас в час коротких свиданий? Расскажу ль, как и сам в семь мальчишеских лет Расставался с отцом, подавляя рыданье, А потом лишь годами смотрел на портрет... Расскажу ли о том, как среди испытаний Полюбил я всем сердцем обширный наш край! Разноцветные нити полярных сияний, И родной Украины задумчивый гай. Дети, дети мои! Вам завет оставляю! Вера, правда, любовь — в этом смысл бытия! Жизнь пройти со Христом всей душою желаю, А затем — небеса, голубые края!

Очень интересные письма получал Каншауби от одного верующего старичка с Кавказа. В своих письмах тот обращался не только к Каншауби, но и к начальнику лагеря. Письма были примерно такого содержания:

«Дорогой брат во Христе, Каншауби, мир тебе!

В своих письмах старец Степан ободрял Каншауби: «Не малодушествуй, брат Каншауби, перед начальником, не молчи, призови его к покаянию!» Начальник лагеря Станицкий знал об этих письмах через цензора и, встречая в зоне Каншауби, говорил: «Что это твой старик беспокоится о моей душе?! Пусть о своей подумает, ему скоро сто лет будет, умирать пора. Развел баптистскую пропаганду! Или он к нам в лагерь захотел, на Чепечанку? Места хватит! Напиши ему, чтобы больше не присылал таких писем».

Когда я прибыл на Чепечанку, Федор Владимирович поделился со мной своей радостью:

— Знаешь, а у меня уже Клава была на свидании!

Я спросил:

— И разрешили?! Начальство не препятствовало?

Он ответил:

— Нет, без проблем, разрешили личное свидание.

В каждом лагере есть специальное помещение для свидания заключенных с их семьями. В этом помещении обычно две-три отдельные комнаты, туалет, кухня. На окнах — решетки, дверь на замке, под охраной. На Чепечанке было две комнаты свиданий. Как правило, личное свидание с семьей в те годы в лагерях общего режима разрешалось заключенным два раза в году на один или два дня, а в редких случаях — на три дня.

Нелегко было добираться на свидание в северный таежный лагерь женам, детям и матерям заключенных. Страшно тяжелая дорога, много опасностей в пути. Редко какая жена заключенного из Москвы, Ленинграда или с Украины рискнет отправиться на свидание в таежную глушь. Но жены верующих узников старались всегда, как только предоставится возможность, посетить своих мужей даже в самых отдаленных лагерях.

Жена Маховицкого, Клавдия Александровна, была в лагере Чепечанка уже через две недели после прибытия туда ее мужа. Она приехала из Ленинграда, и трое суток они были вместе. Клавдия Александровна привезла мужу продукты и теплую одежду. Но главное — она рассказала ему о друзьях по вере, передала многочисленные приветы, сообщила, что Церковь бодрая — и не только в Ленинграде, но и по всей стране, и это несмотря на усилившиеся гонения, аресты и суды. Много молодежи приходит ко Христу, много детей посещают собрания. Все это очень ободрило Федора Владимировича. Он же, со своей стороны, как пресвитер церкви евангельских христиан-баптистов в Ленинграде, передал через жену много добрых советов для братьев-служителей.

Вскоре после моего прибытия в лагерь моя жена Надя тоже приехала ко мне из Киева на двухдневное свидание. Было очень радостно, много привезла она новостей. Нас особенно обрадовало, что Надя, кроме продуктов, привезла маленькую бутылочку с виноградным вином: приближались дни Пасхи, и мы очень хотели совершить вечерю Господню в страстной четверг.

Одно только нас огорчало: не было у нас ни Библии, ни Евангелия. Администрация лагеря тщательно обыскивала наших жен — и Клаву, и мою Надю — перед началом свидания; искали Библию. Надя привезла на свидание Евангелие, но его отобрали у нее офицеры еще до начала свидания.

Два дня длилось свидание с Надей. Я расспрашивал о друзьях по вере, о Церкви, о каждом из наших четверых детей: Наташе, Пете, Лизе и самой маленькой — Жене, которой было всего два года. Перед моим арестом, в мае 1966 года, она сделала свой первый шаг. Когда мы теперь увидимся — знает лишь Господь! И хотя мы с грустью расставались с Надей, впереди у нас был не мрак отчаяния, не безнадежность, но светлые горизонты Божьей любви и Его водительства.

Со свидания я принес в зону небольшую бутылочку с вином для хлебопреломления, при обыске солдат не обратил на нее внимания. Мы хранили ее в жилом бараке в нашей тумбочке, где обычно держали дневную пайку хлеба, кружку и ложку. Продукты, которые мы получали в посылках или в передачах, нельзя было хранить в бараке — украдут. В лагере была специальная каптерка, где хранились личные продукты. Каптеркой заведовал один из заключенных — Костя-москвич, бывший таксист. Он находился в продуктовой каптерке круглосуточно, там же и спал. Добросовестный и честный, Костя был дружелюбно настроен к нам, верующим.

«Я хорошо знаком с баптистами, — говорил он. — У меня дома соседи верующие, баптисты. Хорошие люди, им можно полностью доверять! Никогда у нас с соседями не было ссор или скандалов. Правда, в газетах вас, баптистов, страшно ругают. Но не верю я этому, все это — пропаганда! Наша власть просто завидует вам, ваша христианская мораль выше их атеистической. За это и я вас уважаю! Да и Станицкий вас уважает, он только для порядка, по должности, рычит на вас».

Я спросил у Кости:

— Откуда ты знаешь, что Станицкий нас уважает?

— Сам слышал, как он хвалил вашу веру. Станицкий говорил, что сейчас из религиозников в тюрьмах и в лагерях находятся в основном баптисты, — горячо, убежденно утверждал Костя.

От него я услышал о том, как преломляются в сознании населения события, связанные с жизнью нашего евангельско-баптистского братства. Костя мне рассказал: «Я — московский таксист. А таксисты знают все новости в городе; и сами многое видят, и пассажиры рассказывают. Несколько лет тому назад в Москве я вез в такси какого-то деятеля из Сибири. Он только что приехал из Барнаула. Там, в Барнаульской тюрьме, убили вашего баптиста. И в Барнаул собрались баптисты со всей Сибири — тысячи. Так говорил этот сибирский деятель. В город ввели войска, боялись беспорядков! Ты слышал об этом?»

«Да, конечно, я слышал об этом», — ответил я Косте, и рассказал ему о нашем брате по вере Николае Хмаре из города Кулунды, Алтайского края. Николай Хмара был арестован за веру в Бога и подвергнут пыткам в Славгородской тюрьме, а затем его полуживым привезли в Барнаульскую тюрьму, где он и умер. Это произошло в декабре 1963 года. Тело Николая Хмары власти отдали родным для похорон. На похороны действительно собралось очень много верующих, но беспорядков не было, верующие вели себя спокойно, хотя и потребовали создания Правительственной комиссии для расследования этого дела.

— А еще я тебе расскажу о том, чему я сам был свидетелем в мае прошлого года, — продолжал Костя. — Я лично видел, как в Москве баптисты пытались захватить ЦК партии! Их тысячи съехались в Москву со всей страны. Я проезжал в тот день через Старую Площадь в центре и сам видел перед зданием ЦК многотысячную толпу народа — это были баптисты! Но власти вызвали войска и всех баптистов арестовали.

В рассказе Кости было много преувеличений, и я постарался ему объяснить:

— Да, действительно, наши верующие собрались в Москве в мае 1966 года. Они приехали из 120 городов страны и привезли с собой сотни заявлений и свидетельств о жестоких гонениях, документы, фотографии о массовых преследованиях за веру в нашей стране. Верующие не пытались захватить ЦК партии, да и было их всего около 500 человек. Они просили только встречи с главой государства, но их всех арестовали, а затем многих судили.

Так мы беседовали с Костей не один раз, но как только речь заходила о Боге и его личном отношении к вере, Костя замолкал и терял всякий интерес к дальнейшей беседе.

Заключенные, хранившие свои продукты в каптерке, обычно перед завтраком, обедом или ужином заходили туда и брали из своих запасов, что им было нужно. Мы тоже хранили у Кости свои продукты, но бутылочку с вином для вечери Господней оставили в тумбочке в жилом бараке, не доверив Косте, потому что он был большим любителем выпить.

Солдаты и офицеры часто проводили обыски в жилых бараках, проверяя содержимое тумбочек. Так была обнаружена и наша бутылочка с вином. Солдат хотел было выбросить ее в мусорное ведро, но офицер, руководивший обыском, взял ее в руки, понюхал содержимое и сказал: «Это церковное вино, баптисты берегут его для причастия. Нельзя его выбрасывать, Бог накажет!» И он поставил бутылочку с вином на место. Все это происходило в наше отсутствие, мы были на работе, и нам об этом рассказал вечером один из заключенных.

Приближались дни Пасхи. Нам нужно было найти помещение, чтобы совершить вечерю Господню в память Его страданий и мученической смерти за нас на кресте. Но где? В жилом бараке нельзя — очень шумно, да и помешает лагерное начальство. Каншауби как-то сказал: «Я говорил с санитаром, и он разрешил нам собраться в четверг вечером в больничной палате. Сейчас там никого из больных нет».

Так мы и поступили. В лагере в одном из бараков был расположен кабинет врача, хотя сам врач посещал лагерь только раз в два-три месяца. Рядом с кабинетом врача было небольшое помещение — палата для больных заключенных, где стояло 5–6 железных коек. В последнее время в этой палате никого не было. Больные в лагере, конечно, были, но врач уже несколько месяцев в лагере не появлялся. Лежавшие в этой палате или поправились и их перевели в жилую зону, или умерли, а новых больных без направления врача сюда не помещали.

Заведовал палатой и врачебным кабинетом санитар, один из заключенных — человек весьма далекий от медицины, шофер по специальности. Он разрешил нам совершить вечерю Господню в пустующей больничной палате. Вечером мы собрались там. Принесли с собой кусок черного арестантского хлеба, поставили на стол маленькую бутылочку с вином и стакан. Преклонили колени, помолились и попросили Господа благословить это маленькое собрание и сохранить нас от злых людей.

Братья, Федор и Каншауби, попросили меня совершить вечерю Господню. Нам особенно дорого было это духовное общение вокруг трапезы Господней здесь, в таежном лагере. Я уже больше года не принимал участие в хлебопреломлении, Федор и Каншауби — тоже. Для нас эта заповедь Господня имела глубокий смысл, так как Сам Иисус Христос совершил ее перед тем, как был арестован и предан на страдание и мучительную смерть на кресте. Сегодня Церковь Христова гонима, как и Он был гоним. Господь и нас, христиан XX века, удостоил испытать узы за верность Его Святому Слову.

Атеизм в нашей стране выступает в роли не просто идеологии или мировоззрения, но облачен государственной властью и обладает мощным аппаратом насилия: судами, секретной полицией, тюрьмами, лагерями. Атеистическая государственная власть пытается отнять у нас веру в Бога, лишить духовных ценностей. Нас троих государственный атеизм за веру в Бога лишил свободы, но и здесь, в таежном лагаре, мы собрались сегодня вокруг хлеба и вина, чтобы вспомнить крестные страдания Господа нашего Иисуса Христа. Вспомнить Его тяжкие мучения за нас и как над Ним издевались, как били Его тростью по голове и даже плевали на Него. И это все Он претерпел за нас, за наши грехи.

Вдруг кто-то постучал в дверь и тихонько приоткрыл ее. Показалась голова санитара.

— Гнутый с солдатами идет сюда!

— Что будем делать?! — смотрю я на братьев.

— Продолжать! — отвечают оба. Обращаюсь к санитару:

— Ты не будешь возражать, если мы продолжим наше служение?

— Нет, конечно, продолжайте! Я хотел только предупредить вас, — и санитар, прикрыв дверь, уходит.

Я произношу по памяти слова из Библии: «Ибо я от Самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: „приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание“. Также и чашу после вечери, и сказал: „сия чаша есть новый завет в Моей Крови: сие творите, когда только будете пить в Мое воспоминание“. Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1 Кор. 11:23-26).

Я взял в руки кусок лагерного хлеба и еще раз повторил слова Господа нашего Иисуса Христа:

«Примите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание». Память о страданиях Христа никогда не умрет. Проходят века, тысячелетия, но верующие продолжают вспоминать Его мучения и смерть на Голгофском кресте. Враги хотели не только физически убить Иисуса Христа, но и уничтожить всякое воспоминание о Нем, полностью стереть имя Христа из сознания человечества. Его предали мучительной, позорной смерти на кресте, рассчитывая на то, что если в будущем кто-то и вспомнит о Распятом, то только с ужасом и с отвращением.

Но невозможно предать забвению Христа. Иисус Христос — центр мировой истории. Более того, Он — Источник всего мироздания, «Ибо все из Него, Им и к Нему» (Римл. 11:36). Он был прежде всего творения, когда еще не было «ни земли, ни полей, ни начальных пылинок вселенной» (Притч. 8:26). «Все чрез Него начало быть... В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков» (Иоанна 1:3-4).

Последователи Иисуса Христа продолжают вспоминать Его страдания во все времена, при любых обстоятельствах. Я помолился над хлебом, разломил его на-три части и передал каждому из братьев. В это время опять раздался стук в дверь, и показалось улыбающееся лицо санитара: «Прошли мимо! Все нормально!»

Я вылил вино в стакан, набралось его с треть стакана. Взяв в руки стакан с вином, я продолжал: «Господь сказал: «сия чаша есть новый завет в Моей Крови, — сие творите когда будете пить в Мое воспоминание»». Затем я передал вино брату Маховицкому, он помолился над ним, и мы втроем разделили эту чашу воспоминания смерти нашего Господа.

После этого, опустившись на колени, мы горячо благодарили Бога за Его подвиг любви на Голгофском кресте. Мы благодарили Его за спасение, за жизнь вечную и за эти узы. И в тот момент не существовало для нас ни лагеря, ни пустой больничной палаты, а только радость от сознания, что Господь любит нас и мы спасены Им для вечной жизни! В заключение нашего служения мы даже спели потихоньку гимн:

Люблю, Господь, Твой дом, чертог любви Твоей;
Люблю я Церковь из людей искупленных Христом.
Я рад иметь всегда общенье духа с ней,
Нести все тяжести труда и крест ее скорбей.

Нам было хорошо вместе в этом северном лагере, как написано в Слове Божьем: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!» (Пс. 132:1). Но через какое-то время мы с Федором заметили, что Каншауби все больше и больше грустит по своей семье: детям и жене.

— Каншауби, а почему бы Тоне не приехать к тебе на свидание? — как-то спросил его Федор.

— Очень далеко наш лагерь от Кавказа, — сказал Каншауби печально. — Да и кто останется дома с младшими детьми?

— Напиши письмо братьям в церковь, чтобы помогли Тоне съездить к тебе, — посоветовали мы ему.

Каншауби написал об этом и церкви, и своей жене. Вскоре он получил письмо от Тони с сообщением, что она скоро приедет. Радости Каншауби не было предела: он ходил веселый, улыбающийся. Начальник лагеря дал разрешение на три дня свидания и официально назначил дату. Через несколько недель приехала Тоня.

Как-то вечером, придя с работы, я увидел улыбающихся, оживленных Каншауби и Федора.

— Тоня приехала! — почти крикнул Каншауби, когда увидел меня.

— Поздравляю, брат мой! — с радостью обнял я его. — Когда начало свидания?

— Сейчас пойду к дежурному офицеру и узнаю, — и Каншауби радостно заспешил на вахту.

Вскоре Каншауби уже был на свидании. Трое суток его не было с нами, и мы радовались, что он получил такой подарок от Господа — быть вместе со своей женой после почти годовой разлуки. Мы с нетерпением ожидали, когда Каншауби вернется со свидания и расскажет нам о жизни верующих на Кавказе, а также новости о своей семье. А еще мы с затаенной надеждой ждали, что, может быть, на этот раз через Тоню получим Евангелие. Мы усиленно молились об этом в последнее время.

На второй день свидания Каншауби мы с Федором Владимировичем подошли к помещению для свиданий. Дело было вечером, одно из окон комнаты выходило в нашу зону. Окно было на две трети закрашено белой краской, снаружи была прибита металлическая решетка, но в верхней части окна стекло было чистое, прозрачное и можно было видеть лица людей. Тоня и Каншауби увидели нас и стали радостно улыбаться и приветливо махать руками. Мы тоже улыбались им и показывали рукой на небо, где наш вечный дом и где нет тюрем и лагерей, нет скорбей и никогда не будет разлук.

Окончились три дня свидания, и вот Каншауби опять с нами. Радостный и в тоже время грустный после разлуки с Тоней, он загадочно посматривал на нас.

— Есть хорошие новости? — спросил я.

— Евангелие! — тихо произнес брат Каншауби.

— Слава Богу! — в один голос воскликнули мы. — Господь услышал наши молитвы! Как мы истосковались по Его Слову!

Это чудо Божие, что Тоня пронесла Евангелие в комнату свидания, а Каншауби сумел пронести его в зону. Теперь мы могли читать Слово Божие! И не только мы, но и другие заключенные — в лагере было уже человек десять, которые интересовались Евангелием.

Тоня также привезла и передала Каншауби продуктовую передачу. В нашей зоне было много голодных людей, которые не получали продуктовых передач или посылок от родственников. Поэтому продуктами, которые привозили в лагерь наши жены: Клава, Надя, а теперь и Тоня, мы делились с другими заключенными.

Особенно мне запомнился один высокий худой паренек из Ташкента: продолговатое смуглое лицо, черные выразительные глаза. Осужден он был за какое-то мелкое воровство. Его отец узбек, а мать — еврейка. В детстве он был беспризорником. Паренек этот хорошо пел грустные песни о маме. Заключенные дали ему кличку «Джага». Он постоянно был голоден. Застенчивый, робкий, с печалью в глазах, он тихим голосом просил: «У вас не найдется лишнего кусочка хлеба?» Мы старались помочь Джаге, чем только могли, и не только пищей или одеждой, но ободрить его, указать на Христа.

В бедственном положении, вечно голодным был также один москвич. Высокий, страшно худой, одни кости да кожа. Звали его Сергей. Он имел небольшой срок, всего один год заключения — за какую-то пьяную драку в Московском метро. Всегда молчаливый, он работал в жилой зоне лагеря на подсобных работах: что-то штукатурил, красил, ремонтировал в кабинетах начальства лагеря, в столовой, в жилых бараках. Одежда его постоянно была выпачкана в известке и в краске. Сергей был каким-то запуганным, скрытным, заключенные его не любили и все допытывались: «Кем ты был в Москве?! Где работал? Ты не похож на простого человека!»

Иногда на него замахивались кулаком, чтобы ударить, и Сергей молча отходил в сторону. Мы видели, что этот человек очень страдает от недоедания и одиночества, и старались уделить ему внимание, ободрить добрым словом. Мы делились с ним хлебом, повидлом, маргарином — чем могли. Когда мы говорили ему о Боге, он внимательно слушал нас, но редко задавал вопросы. И мы не знали его действительного отношения к вопросам веры, к Богу: может быть, он внимательно слушал нас просто из вежливости?

Срок Сергея уже подходил к концу, когда он однажды сказал мне: «Георгий, когда я буду освобождаться. то в последний день хочу с тобой наедине о чем-то очень важном поговорить!» В день освобождения он зашел в наш барак, простился с Федором и Каншауби, поблагодарил нас за помощь. «В этом лагере только вы — люди в полном смысле этого слова!» — сказал нам Сергей на прощание.

Затем он попросил меня проводить его до вахты. «Георгий! Я хочу тебе открыть душу. Никто в лагере не знает, кто я, кроме офицера спецчасти... Я случайно попал в этот уголовный лагерь, меня не должны были здесь содержать. В Москве я был офицером милиции в звании майора. Однажды в метро я крупно поссорился с одним молодым человеком. Я был немного пьян, мы о чем-то поспорили, он меня толкнул, и я его ударил. А он оказался родственником министра внутренних дел. Так я здесь оказался, это месть министра. Обычно нас, работников милиции или КГБ, осужденных за преступления, содержат в специальных лагерях, где нет уголовников. Если бы только заключенные здесь узнали, кто я на самом деле, то меня бы ночью убили, задушили!» — говорил с горечью Сергей.

Затем он продолжал: «Я очень благодарен вам, верующим, за проявленное ко мне добро! И не только за хлеб и маргарин — спасибо вам за ваше человечное отношение ко мне! Спасибо за слова о любви Божьей!» Сергей разволновался и почти со слезами выкрикнул: «Я как майор милиции участвовал в разгонах богослужений ваших баптистов под Москвой, в Дедовске. Я арестовывал ваших братьев по вере, издевался над ними! Я — ваш гонитель, и вот здесь, в лагере, мне никто не помог, кроме вас — верующих!»

«Сергей, когда вернешься в Москву — найди верующих, которых ты гнал, посещай их собрания, — попросил я его. — Тебе нужен Христос! Ты нуждаешься в спасении, Христос любит тебя!» Потом мы крепко пожали друг другу руки. «Я буду молиться за тебя, Сергей, всю мою жизнь!» — сказал я на прощание. Возвратившись в барак, я рассказал братьям о беседе с Сергеем, и мы каждый день вспоминали о нем в наших молитвах пред Отцом Небесным.

Когда меня из Москвы везли этапом в этот северный лагерь, на пересылке в Перми я познакомился с молодым заключенным лет восемнадцати, его звали Валерий. У него сильно болели зубы: возможно, был нарыв, так как одна щека сильно опухла... От боли он не мог ни есть, ни спать, и сильно мучался. Я старался хоть чем-то ему помочь, и отдал ему свой сахар, чтобы он мог хотя бы сладкого горячего кипятка выпить и немного подкрепиться. Потом, когда опухоль спала, Валерий сблизился со мной, мы с ним о многом беседовали. Он рассказывал о своей жизни, я — о своей. Валерий был мелким воришкой, он что-то украл и получил два года.

Он очень интересовался моими взглядами на жизнь и веру. «Георгий, ты действительно веришь в Бога?! Это так странно! Я никогда серьезно об этом не думал. Мне с раннего детства внушали, что Бога нет: сначала родители в семье, потом учителя в школе. Мой отец был офицером Советской Армии, он погиб в 1956 году в Венгрии. Мать вскоре снова вышла замуж, родилась сестренка от второго брака, а я стал ненужным. Отчим меня почему-то невзлюбил. Я плохо учился в школе и стал мелким воришкой. И вот теперь я здесь — в тюрьме», — так в нескольких словах Валерий описал свою жизнь.

Когда нас с Валерием в числе других заключенных привезли в лагерь Чепечанку, я познакомил его с Федором и Каншауби. Он как-то сразу стал для нас своим, близким. А когда у нас появилось Евангелие, Валерий был одним из первых, кто стал его читать. Вскоре он начал открыто вместе с нами молиться.

Через полгода после прибытия Каншауби, а затем и нас с Федором, в лагере было уже более десяти человек, которые стали приближаться к Богу. Но открыто молиться с нами решался пока один только Валерий. Администрация лагеря была встревожена, а начальник лагеря Станицкий как-то заявил среди офицеров: «Если не принять решительных мер, то через полгода половина лагеря станут баптистами!» Конечно, он сильно преувеличивал, но основания для тревоги у атеистов были.

В начале июля в лагерь прибыла из Москвы комиссия Министерства внутренних дел. За несколько дней до этого начальством лагеря была срочно организована для заключенных баня, всем выдали чистое нижнее белье, брили заросшие щетиной лица, сменили постельные принадлежности: простыни, наволочки, одеяла. Лагерную зону тоже чистили, приводили в порядок, привезли даже чистый речной песок и посыпали им дорожки в зоне. Было срочно сделано несколько клумб и посажены цветы. В столовой уничтожили мух, которые до этого тысячами кружились над мисками заключенных. А также присыпали песком жалкие остатки зимних пищевых отбросов посреди зоны, которые лошади не успели за зиму съесть. Сейчас лошади уже потеряли всякий интерес к остаткам гнилой рыбы: много было зеленой сочной травы вокруг!

На стенах бараков были прибиты большие фанерные щиты с портретами Ленина, а также обновленные свежей краской лозунги: «Учение Ленина верно и потому — вечно!», «Ленин и теперь живее всех живых!», «Партия и народ едины!», «На свободу с чистой совестью!», «Дадим Родине больше леса!»

Шел 1967 год, приближался юбилей пятидесятилетия Советской власти (1917–1967 гг). По всем лагерям заключенные ожидали большой амнистии. Московская комиссия пробыла в нашем лагере только два дня. Члены комиссии прошли по лагерю, заглянули в жилые бараки заключенных, посетили столовую. Они также вызвали для беседы десятка два заключенных, среди них был и Маховицкий. Беседа состоялась в кабинете начальника лагеря, где, кроме членов московской комиссии, присутствовали еще начальник лагеря Станицкий и два-три лагерных офицера. Председатель комиссии, полковник МВД, спросил Маховицкого:

— Вы, наверное, знаете, что в этом году ожидается амнистия для заключенных по случаю пятидесятилетия Советской власти?

Маховицкий подтвердил, что знает.

— А как вы лично считаете — вас освободят по амнистии?! — спросил полковник.

Маховицкий неопределенно пожал плечами:

— Не знаю!

— За что вы находитесь здесь? — последовал вопрос.

— За веру в Бога!

— За веру в Бога у нас никого не судят, — стал разъяснять полковник. — Вас лишили свободы за конкретные действия — за нарушение советских законов!

Маховицкий ответил:

— Я согласен с вами, гражданин начальник, что верующих у нас в стране судят за конкретные действия! за веру, за молитвенные собрания, за проповедь Евангелия.

— Где вы работали в Ленинграде?

— На Кировском заводе.

— О, это знаменитый завод с большими революционными традициями, бывший Путиловский. На нем сам Владимир Ильич Ленин много раз выступал! Как же это такой коллектив с большими революционными традициями вас, Маховицкий, не перевоспитал?! — удивляется полковник.

— Кто вы по вероисповеданию? — уточняет полковник, хотя сам отлично знал, что Маховицкий — христианин-баптист.

— Я — христианин евангельско-баптистского вероисповедания.

Полковник обратился к начальнику лагеря:

— Сколько у вас в лагере баптистов?

— Привезли к нам троих. Но сегодня их в лагере больше, человек 10–15. Маховицкий и его братья по вере развернули активную религиозную пропаганду в лагере! Я уже об этом докладывал в Москву, в Министерство. Жду указаний, что с ними делать!

— Маховицкий, почему вы занимаетесь в лагере религиозной пропагандой? Хотите получить новый срок?! Мне сообщили, что вы и ваши сообщники открыто молитесь в жилом бараке и навязываете другим заключенным ваши религиозные взгляды. Если вы не прекратите молиться, то вам не видать амнистии! — заявил московский полковник.

— Мы не можем не молиться, гражданин начальник! В этом наша жизнь! Молитва — это дыхание нашей веры, нашей любви к Богу! За это мы и находимся в лагере: за молитву, за веру! — ответил Маховицкий.

Начальник лагеря:

— Маховицкий, молитва или свобода — выбирайте!

— Мы будем молиться нашему Богу! — ответил Федор Владимирович.

Московский полковник:

— Поймите, Маховицкий, лагерь — это государственное учреждение! По закону церковь в нашей стране отделена от государства. Вы не имеете права молиться в государственном учреждении, даже в жилом бараке!

— Но где же нам молиться?

— В туалете! — цинично рассмеялся полковник.

— Если не прекратите свои молитвы и проповеди, отправим вас в другие, еще более дальние лагеря, где солнца нет по полгода! — добавил один из членов комиссии. — Когда освободитесь, тогда и молитесь себе дома, а пока потерпите до освобождения.

— Мы молились и будем молиться у наших нар в жилом бараке. Вы лишили нас свободы, оторвали от наших жен и детей, привезли нас на Север, в лагерь. Сегодня барак и нары — это наш дом, и здесь мы молимся!

— Отправим вас еще дальше на Север! — пригрозил московский полковник.

— Гражданин начальник! Дальше на Север — нет дороги, там уже Ледовитый океан. Если повезете нас в другой лагерь — то только на юг, где теплее и нет комаров, — спокойно ответил Федор.

— Назначьте его на самые тяжелые работы! — приказал московский полковник.

— Беседа окончена! Можете идти! — сказал Станицкий.

А затем, когда Федор уже выходил из кабинета, полковник крикнул:

— Маховицкий! Подумайте об амнистии! Ваша свобода — в ваших руках. Вас ждут дома жена, дети и даже ваши верующие!

В последующие дни после отъезда московской комиссии начальник лагеря стал вызывать к себе в кабинет тех заключенных, кто особенно часто беседовал с нами о Боге. Станицкий обещал каждому из них скорое освобождение по амнистии, если они прекратят контакты с нами. Но таковых не оказалось. А Федора Владимировича назначили на работу в бригаду по постройке жилых домов в поселке, расположенном рядом с лагерем. Но он не унывал. «Давно соскучился по плотницкой работе!» — весело говорил он нам.

В начале июля один из офицеров лагеря, втайне нам симпатизировавший, сказал Каншауби: «Через два-три дня вас троих отправят из Чепечанки в другие лагеря». Нас это известие очень взволновало: как все это отразится на тех людях в лагере, которые стали приближаться ко Христу? Мы стали молиться Господу: «Оставь хотя бы одного из нас здесь, на Чепечанке, чтобы продолжать нести духовное попечение о приближенных душах!»

Через день дежурный офицер приказал нам троим с вечера сдать все казенные вещи: матрасы, одеяла, простыни, подушки, и приготовиться к этапу. В наш последний вечер мы решили провести тайное молитвенное собрание, пригласив всех заключенных, которые были близки к познанию Бога. Один из наших новых друзей работал в лагерной прачечной. Это было довольно просторное помещение. Нас собралось человек десять, остальных по разным причинам не было.

Братья поручили мне первому прочитать из Евангелия. Я посмотрел на наших новых друзей: как все они стали дороги и близки нам! Бог начал Свою работу в их сердцах, свет Его истины проникал в самые сокровенные тайники их душ, обличая все злое и преступное. Воистину Слово Божие — меч духовный, как написано в Библии: «...слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные» (Евр. 4:12).

Господь не только обличает и обнажает греховную суть человеческой души, но и вселяет в душу светлую надежду на выход из гибельного критического состояния, надежду на прощение и воскресение — от мрака нечестия к новой, радостной и чистой жизни в союзе с Богом. Воскресение души — когда сердце, закоренелое в грехах и преступлениях, пропитанное ложью, цинизмом, ненавистью — вдруг открывается для добра, любви и сострадания... И уста, прежде извергавшие неудержимый поток брани, проклятий и злословии, — теперь с радостью кротко произносят святые слова: «Господь! Мой Бог!»

Каждый из нас троих прочитал для собравшихся из Евангелия и сказал короткую проповедь. В первый раз в лагере мы провели такое большое собрание, когда почти все приближенные были вместе. «Нам сегодня объявили, что завтра утром мы трое будем отправлены на этап!» — сказал я в заключение. Наши новые друзья были опечалены и встревожены предстоящей разлукой.

«Мы будем постоянно молиться за всех вас, и верим, что Господь пошлет сюда Своего служителя и вы не останетесь сиротами! Мы оставляем вам это Евангелие и хотим выбрать ответственного за вашу маленькую группу, возможно — будущую лагерную церковь. Мы уже с братьями обсудили и решили тебе, Михаил, передать Евангелие и поручить духовное попечение обо всех, здесь присутствующих. Свидетельство о Христе должно продолжаться в этом таежном лагере. Господь не оставит вас!» — и я передал Евангелие Михаилу, одному из заключенных, с которым я познакомился еще во время этапа из Москвы. В заключение Каншауби помолился, мы простились с каждым участником нашего собрания и по одному осторожно разошлись.

Перед сном в бараке мы снова вместе склонились на колени и долго молились. В ту ночь мы еще спали на своих нарах, но уже без матрасов, подушек и одеял. На следующее утро рано встали, помолились. Незадолго до подъема в барак вбежал наш отрядный: «Баптисты, на этап!»

Отрядный, воспитатель нашего барака, худой высокий офицер лет тридцати в звании лейтенанта, очень не любил нас, верующих. Он вел с нами постоянные дискуссии о вере и о Боге, пытаясь переубедить нас, перевоспитать в духе атеизма и материализма. «Я вам вправлю мозги! Поставлю вас на путь праведный!» — часто говорил нам отрядный в присутствии других заключенных. Но успеха он не имел, а лишь вызвал среди заключенных большой интерес к вопросам нашей веры.

«Баптисты, быстро в столовую, получайте свою пайку и в дорогу!» — прокричал отрядный. Уже в дверях он добавил: «Наконец-то наш лагерь избавится от этих баптистов!»

Когда мы вернулись из столовой, в барак опять вбежал отрядный: «Маховицкий! На свидание с женой! — снова громко прокричал он. — И везет же этим баптистам — подумать только, жена из самого Питера прикатила!»

Заключенный Костя, таксист из Москвы, понимающе улыбается отрядному, который рад избавиться от неподдающихся перевоспитанию баптистов.

— Гражданин начальник, — говорит Костя, — а согласитесь, что сильный профсоюз у баптистов! Из самого Ленинграда прибыла жена Маховицкого! Крепко помогает им баптистский профсоюз — представляете, ехала за две тысячи километров!

— Да еще и с сыном! — уточняет отрядный офицер.

— Да, крепкий у них профсоюз, — еще раз повторил Костя. — Не то, что у нас... — И Костя трагически развел руками.

Неожиданный вызов на свидание глубоко взволновал Федора. Да и мы с Каншауби поражены: этап и вдруг — свидание! Но мы счастливы за нашего брата.

— Давайте, братья, помолимся, поблагодарим Господа за эту неожиданную радость! — говорит Федор.

— «В тесноте Ты давал мне простор!» — произносит Каншауби слова из 4 Псалма.

Мы встали на колени, и Федор в молитве горячо поблагодарил Господа за Его удивительные пути. Начальник отряда терпеливо ждал, пока мы помолимся. «Пусть уж баптисты в последний раз помолятся в моем бараке! Раз они такие твердолобые — никак не могут без молитвы», — так, видимо, думает он. Затем Федор в сопровождении отрядного уходит на вахту на свидание. В бараке кроме нас с Каншауби находятся еще несколько заключенных, все остальные уже вышли из барака и направились на развод к лагерным воротам на вахте.

Каждое утро кроме воскресенья в 7.00 начинается развод на работу. Почти все трудоспособные заключенные отправляются в лес под охраной вооруженных солдат и собак. Начинается развод с громких ударов о кусок рельса, висящего на столбе у лагерных ворот: «Бум! Бум! Бум!» Тяжелый металлический звон проникает во все уголки бараков и других помещений, когда один из охранников раз десять ударяет куском железа по рельсу.

Затем лагерное радио объявляет так громко, что слышит не только зона, но и тайга: «Граждане осужденные! Объявляется развод на работу! Бригадиры, выводите свои бригады!» Нас уже не именуют «заключенными», а только «гражданами осужденными» — это недавнее нововведение. И лагерь официально уже не называется лагерем, а ИТУ — исправительно-трудовым учреждением.

«Развод на работу! Выходи!» — громко кричат охранники-надзиратели, заходя в каждый барак. И вот уже из всех бараков медленно, нехотя поползли к воротам лагеря заключенные с угрюмыми заспанными лицами. Впереди длинный день и изнурительный, подневольный труд... Возвращаются заключенные в 6–7 часов вечера, страшно уставшие и голодные, многие еле передвигают ноги. Наш лагерь — лесозаготовительный: «Стране нужен лес!» В жилой зоне остаются только больные, инвалиды, престарелые, да хозяйственная обслуга — те, кто убирает, ведет ремонтные работы в зоне и готовит пищу в лагерной столовой.

Мы с Каншауби вышли из барака. Тихо, безветренно, из тайги летят тучи комаров — соскучились, видно, за ночь по зековской крови, проголодались... Мимо нас идут заключенные, направляясь на развод, на работу. Они с ожесточением отмахиваются от комаров. Но что их ждет в тайге, на лесоповале — страшно подумать! Комариное царство: десятки, сотни комаров впиваются в открытые части тела, в лицо и руки.

Некоторые заключенные уже знают о нашем этапировании. Приветливо машут руками, прощаются, желают нам скорого освобождения. Кое-кто останавливается, расспрашивает:

— Куда этап? Сколько человек? Куда вас отправляют?

— Не знаем! — отвечаем мы с Каншауби. — А на этап, как будто, только нас троих.

— Во всяком случае вас повезут на юг, где меньше комаров! На Север дороги нет, — уверяют некоторые.

Один из заключенных, с которым мы вроде бы и незнакомы, подошел попрощаться и, пожимая нам руки, улыбается:

— Желаю вам и дальше так же крепко стоять за вашу веру! Начальство испугалось ваших слов в защиту веры. Вы — победили! Держитесь и дальше так!

— А вы?! Какое ваше отношение к Богу? — только и успели мы спросить.

Мимо пробегал один из офицеров. Увидев нас, окруженных заключенными, он беззлобно крикнул: «Баптисты, кончайте пропаганду! Поберегите силы для новых лагерей! Счастливого пути!»

Мы вернулись в барак. Через час Федор возвратился со свидания. Он улыбается, счастливый.

— Что так быстро со свидания? — спрашиваю я.

— Больше не разрешили — этап, — отвечает он. — Приехала Клава, да еще и Миша, сын! Он был очень рад, давно уже меня не видел. Клава привезла передачу, но начальство не разрешило. Вот разрешили только три помидора!

Федор вынимает из кармана куртки и кладет на нары ярко-красные, большие помидоры. Какие же они красивые и ароматные! Мы берем их в руки и нежно гладим: давно не видели свежих овощей! Даже картофель в лагерном супе сушеный. На помидоры с завистью поглядывают и другие заключенные, по тем или другим причинам не вышедшие в этот день на работу. Федор достал из тумбочки спрятанный там маленький ножичек, сделанный из полотна ножовки, и разрезал каждый помидор на несколько частей: получилось 10 долек. Примерно столько же и заключенных в бараке.

«Угощайтесь, ребята! Свежие помидоры, только что с воли!» — весело обратился он ко всем. Помидоры мы положили на развернутую газету, а кто-то из заключенных принес щепотку крупной соли. Мы встали и попросили Божьего благословения на пищу, и каждый взял себе маленькую дольку свежего, удивительно вкусного помидора. В это время прибежал солдат с вахты и крикнул:

— Маховицкий, Винс, Джангетов! На вахту, на этап!

— Прощайте, ребята! — сказали мы всем остальным заключенным и пошли с солдатом на вахту.

На вахте нас завели в комнату обыска, в ней — массивный длинный стол. Трое солдат уже ждут нас. «Кладите вещи на стол! Вынимайте все из карманов!» — раздается команда. «Деньги есть? Ножи, бритвы, наркотики?!» — спрашивают солдаты.

Мы кладем на стол свои мешки с теплой зимней одеждой: телогрейками, ватными брюками, валенками, шерстяными носками и теплыми меховыми рукавицами — без них нельзя зимой на Севере — пропадешь! Вот и приходится хранить их все лето в мешке и возить с собою из лагеря в лагерь. Один из солдат вытряхивает на стол содержимое моего мешка и смотрит на меня:

— Почему не отвечаешь? Деньги есть? Есть что-нибудь запрещенное?!

— Ничего запрещенного у меня нет! — отвечаю я солдату.

— А если найду?! Дам по шее! — Солдат еще очень молод, ему не более девятнадцати лет, но он уже хорошо обучен грубости.

— Ищи! — говорю я спокойно. Другой солдат подсказывает молодому, обыскивающему меня:

— Спроси его о Библии — где он ее прячет?!

— Где твоя Библия?! Давай сюда! — грубит молодой солдат.

— У начальника лагеря, — по-прежнему спокойно отвечаю я.

— Ты что, боговерующий? Людей дурил, пропагандой веры занимался?! Да тебя расстрелять мало!

— Стреляй! — отвечаю спокойно.

Мое спокойствие солдату явно не по душе.

— Ты у меня напросишься! — буквально рычит он на меня. — Выбью из тебя твою веру!

Окончив обыскивать мои зимние вещи, солдат приказывает:

— Снимай одежду! Все снимай, и носки тоже!

Я все снимаю с себя и кладу на стол. Солдат тщательно все осматривает, ощупывает пальцами каждый рубчик. Но не найдя ничего запретного, возвращает мне одежду:

— Забирай! Быстро одевайся!

Когда я был уже почти одет, в комнату обыска зашел начальник лагеря Станицкий. Каншауби и Федор тоже уже оделись после обыска.

— Закончили обыск? — спросил Станицкий у солдат.

— Закончили! Все в порядке, товарищ майор! — Станицкий был в новенькой военной форме с майорскими погонами: ему только что присвоили это звание.

Я обратился к Станицкому:

— Гражданин начальник! Разрешите обратиться к вам!

— Да, слушаю вас, — ответил Станицкий.

— Когда я поступил в лагерь, вы забрали у меня Библию. Где она сейчас? Вы обещали мне ее вернуть при моем освобождении или при этапировании из лагеря.

— Да, обещал отдать, — подтвердил Станицкий. — Она у меня в сейфе! Сейчас верну.

И Станицкий вышел из комнаты обыска. Вскоре он вернулся с Библией в руках.

— Возьмите! — протянул мне Станицкий Библию. — Но только у вас ее снова заберут в новом лагере, —добавил он.

— Спасибо, гражданин начальник, — поблагодарил я Станицкого. — А вы ее читали?

— Читал! Интересная книга, только много непонятного.

— Главное в Библии — это вопрос спасения во Христе Иисусе, — пояснил Каншауби. — Разрешите вам прочитать самое основное из этой Книги.

Каншауби взял Библию у меня из рук, открыл ее и прочитал из Евангелия от Иоанна 3:16,17: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него».

«Бог любит вас, гражданин начальник! Христос умер на кресте и за ваши грехи!» — обратился к Станицкому Федор. Станицкий больше ничего не сказал, продолжая задумчиво смотреть на Библию в руках Каншауби. Потом он так же молча повернулся и вышел из комнаты обыска... Я положил Библию в свой мешок с вещами. Солдаты безмолвно наблюдали за всем происходящим.

После обыска трое солдат вывели нас из лагеря и повели к железной дороге. Когда мы отошли метров на 100 от лагеря, нас неожиданно остановили: из лагеря нас догонял один из офицеров. «Джангетов! Назад, в лагерь — вы остаетесь!» — прокричал офицер. Это было так неожиданно, что не только Каншауби, но и мы с Федором остановились: в чем дело? что происходит?! Офицер подошел к нашей группе и тронул Каншауби за плечо: «Пошли в лагерь!»

Каншауби страшно растерян... Он был уже с нами в пути — и вдруг внезапно такое резкое изменение! Первым пришел в себя Федор: «Каншауби! Господь оставляет тебя в лагере! Ты здесь нужен!» Большего Федор не мог сказать, так как рядом стояли солдаты и офицер. Солдаты стали нас торопить: «Ну, что встали?! Пошли!» Мы обнялись с нашим дорогим Каншауби, и офицер повел его обратно в лагерь, а нас солдаты повели к железной дороге — на этап. «Прощай, Каншауби! Господь да хранит тебя!» — в последний раз крикнул я.

От нашего северного лагеря Чепечанка отходит на юг до головного лагеря Чепец узкоколейная железная дорога, по которой вывозится лес к реке Каме. А дальше, весной, лес идет по Каме сплавом: бревна сталкивают в воду и они плывут по реке до Соликамска или еще дальше на юг, до самой Волги. Дорога узкоколейная, и хотя протяженность ее всего 70 километров, название у нее очень громкое — «Чепечанская железная дорога». В поселке Чепец даже есть крошечный вокзал: небольшая деревянная будка, вмещающая не больше десятка пассажиров, однако при этом над входом в будку красуется вывеска «Вокзал».

Сталин еще в 30-е годы хотел через весь Крайний Север проложить железную дорогу: от Белого моря на западе и до Охотского на востоке, наподобие Транссибирской магистрали, да не успел. Построил только до Воркуты, а дальше — война помешала. Строили эту дорогу миллионы заключенных. Но тайга и болота поглотили ее, и остались только небольшие штрихи от этой грандиозной затеи — вроде 70-километровой узкоколейной «Чепечанской магистрали». Весной, летом и осенью эта железная дорога — единственное средство сообщения с лагерем Чепечанка. Кроме как зимой, таежные автодороги в районе Чепечанки и Чепца для машин совершенно непроходимы из-за многочисленных речек и болот.

И вот нам теперь предстояло путешествие на юг по этой железной дороге. Вагон з/к, ожидавший нас, выглядит как большая звериная клетка, правда, с крышей от дождя. Эта клетка поставлена на узкую железнодорожную платформу, и занимает в длину примерно две третьих платформы — это для нас, заключенных. А одна треть платформы — площадка для конвоя, состоящего из 2–3 солдат. В случае необходимости на ней может поместиться еще и собака. Стены нашего вагона — это только решетки из толстых стальных прутьев — гуляй ветер!

Нас в з/к вагоне пятеро: я, Федор и еще трое больных заключенных, которые направляются в лагерную больницу в Чепец. Один из них лежит прямо на полу вагона и тихо стонет. Двое других сидят на узких скамьях, у обоих переломы рук. Сломанные руки привязаны к каким-то деревяшкам и обмотаны тряпками, о гипсе нет и речи... В составе всего два вагона: наш з/к и пассажирский вагон, именуемый «классным». Впереди — мотовоз. В «классном» вагоне едут Клавдия и Миша.

Перед самой отправкой около нашей «клетки» появляется Станицкий. Он видит всех нас, но спрашивает у конвоя:

— Сколько всего на этап?

— Пять заключенных: трое — в больницу в Чепец, а двое баптистов — дальше!

Станицкий молча смотрит на нас с Федором. Он стоит почти рядом с нами, и только толстые прутья клетки отделяют его от нас. Станицкий как будто хочет что-то нам сказать, но при солдатах охраны воздерживается. Мы смотрим на него через решетку.

— Гражданин начальник, до свидания! Спасибо вам за все доброе, — говорит Федор.

Я также прощаюсь и благодарю Станицкого, но он криво усмехается, как бы возражая против нашей благодарности.

— Какое же добро я вам сделал?! Держу в клетке? — тихо спрашивает он.

— Мы благодарны вам, что вы лично не делали нам зла, не издевались над нашими женами, когда они приезжали на свидания. Большое вам спасибо, гражданин начальник! — горячо говорит Федор.

Лицо Станицкого светлеет:

— Счастливого вам пути и скорого освобождения!

— Мы будем молиться за вас, гражданин начальник, чтобы Господь открыл вам путь спасения, — говорю я на прощание.

Солдаты конвоя заинтересованно прислушиваются к нашей беседе. Станицкий еще несколько минут молча постоял у нашей клетки, а затем медленно пошел к лагерю. Федор сказал о Станицком: «Томится его душа без Бога! Он когда-то в тридцатые годы был большим начальником в Ленинграде и сам лично расстреливал верующих! Мне он сам рассказывал. А за последние месяцы здесь, в лагере, он много слышал о Боге, наблюдал за нашей христианской жизнью, да и Библию тайно читал, когда она хранилась в его сейфе. Он приходил сюда с нами прощаться. Может быть, в нас он видит продолжение веры тех христиан, которых сам когда-то убивал. Дай ему Бог покаяние и спасение!»

А я добавил: «Знаешь, Федор, я уверен, что Бог работает над его душой! Вот и Каншауби неожиданно оставлен в лагере — это не случайно. Господь через Каншауби будет продолжать стучаться в сердце Станицкого».

Мотовоз резко протрубил, и мы тронулись: прощай, Чепечанка — наш первый лагерь на арестантском пути! Сколько их еще впереди в нашей жизни — знает лишь Господь. Прощай, наш дорогой брат Каншауби, храни тебя Бог!

Мотовоз с двумя вагонами медленно движется по очень ветхой, прогибающейся под тяжестью состава, таежной узкоколейке. Дорога в аварийном состоянии: ее все время подправляют и ремонтируют строительные бригады заключенных. Проходит дорога по низменным болотистым местам. Мы очень медленно продвигаемся вперед, часто останавливаемся: впереди идут составы с лесом. Иногда платформы с бревнами «забуриваются», т. е. сходят с рельсов, и мы подолгу стоим, пока не подойдут к месту аварии специальные дорожные бригады заключенных и не поставят платформы на место.

Во время частых остановок Клавдия Александровна с Мишей выходят из своего пассажирского «классного» вагона и подходят к нашему. Конвой не препятствует.

— Как церковь? Как настроение у верующих? — спрашивает Федор у жены.

— Все хорошо! Все бодры, собрания проходят регулярно. Много молодёжи в церкви, — рассказывает она.

— А как внешние? — интересуется Федор.

— Очень часто посещают наши собрания, угрожают, штрафуют, иногда разгоняют. Но собрания продолжаются!

— А что слышно про Киев, как там наша Киевская церковь? — задаю я вопрос.

— Киевская церковь переживает очень большие гонения: власти пытаются разогнать почти каждое собрание, около десяти проповедников в настоящее время в тюрьме. Но церковь живая, бодрая, собрания продолжаются, — рассказывает сестра Клава.

Конвой с интересом прислушивается к нашему разговору о жизни верующих в разных городах, также внимательно слушают и заключенные. А нам с Федором просто не наговориться — мы не нарадуемся такому неожиданному и продолжительному свиданию! Во время остановок Миша часто забегает в свой пассажирский вагон и приносит нам пищу: помидоры, яблоки, xлeб с колбасой. Мы делимся этим богатством с другими заключенными. Таких остановок-свиданий в течение всего дня не менее пяти или шести, и каждая длится по полчаса, а иногда и по часу.

— И как это ты решилась приехать с Мишей на свидание? — спрашивает Федор у жены.

— Сейчас лето, каникулы у детей, вот и решилась. А вчера, когда мы добирались до вашего лагеря, произошло очень интересное событие. От Ленинграда до Соликамска мы ехали поездом, а потом на пассажирском вертолете летели до Чепца. Прилетели мы в Чепец днем, но только поздно вечером отправились на Чепечанку в «классном» вагоне. И знаешь, кто с нами вместе ехал? — спросила Клавдия.

— Не знаю. Кто же?

— Ваш начальник Станицкий! — громко крикнул Миша. — И он пел вместе со мной наши гимны!

— Станицкий?! Пел наши христианские гимны?!

— Да, он пел вместе с Мишей, — подтвердила Клавдия. — Посадил его к себе на колени и попросил: «Спой мне что-нибудь божественное!» И Миша стал петь наши гимны, а Станицкий ему подпевал, и так они почти всю дорогу вместе пели!

— Поразительно! — воскликнул Федор.

— А еще он мне много рассказывал о вас троих, — продолжала сестра Клава. — В Перми недавно прошло совещание начальников лагерей Урала и речь шла о вас, верующих заключенных. Власти просто не знают, что с вами делать! Во всех лагерях, где сидят наши братья и сестры, большое свидетельство о Христе: все только и говорят о Боге — и заключенные, и охрана. Власти сильно встревожены: они решили не держать в одном лагере более одного баптиста. Вот потому и вас решили разбросать по разным лагерям. Все это мне вчера рассказал Станицкий.

— Значит, теперь наши верующие будут во многих лагерях и еще больше заключенных услышит о Христе! — обрадовались мы с Федором. — Слава Господу за Его заботу об этих душах. Наши узы за Христа — это евангелизация в тюрьмах и лагерях, причем евангелизация внутри самих лагерей и тюрем.

На дорогу длиной в семьдесят километров ушел весь день. Поздно вечером прибываем в Чепец. Прощаемся с Клавой и Мишей. Конвой медленно ведет нас по поселку к пересыльному лагерю, так как один из наших больных не может быстро идти. Ночь проводим в пересыльной камере, где кроме нас разместили еще до 10 заключенных.

Утром мы с Федором проснулись рано, часов в пять. Встали, умылись, помолились и стали читать Библию. В шесть часов общий подъем в лагере и на пересылке. Всем нам дали по пайке черного хлеба граммов по 500, по 10 граммов сахара, чайник с кипятком и каждому еще по несколько ложек какой-то жидкой каши.

Позавтракав, мы снова стали читать Библию. Давно уже не держали ее в руках! Некоторые заключенные заинтересовались и спросили:

— Что вы читаете?

Я показал им Библию и говорю:

— Библию читаем.

Заключенные попросили нас прочитать что-нибудь из Библии. Мы стали читать вслух, но один из заключенных, человек лет сорока — маленький, лысый, суетливый, забегал по камере и стал кричать: «Прекратите пропаганду религии! Библия — антисоветская книга! Я сейчас заявлю на вас оперуполномоченному!»

Такого мы еще не встречали: в первый раз мы слышали, чтобы заключенный открыто заявлял о своей близости к оперчасти, то есть лагерному КГБ. Федор обратился к этому стукачу:

— Послушай, любезный, что ты нападаешь на Библию?! Ты ее читал?

Тот подбежал к нам:

— Сейчас же отдайте мне вашу Библию, я ее передам начальству!

— Да кто вы такой? — спросил я, крепко прижимая Библию к груди. — Вы кто — КГБ или заключенный?

Но этот человек стал стучать в дверь камеры и звать охрану:

— Гражданин начальник! Откройте скорее! Откройте!

Вскоре загремел замок в железной двери и она с грохотом открылась.

— Что случилось?! Кто стучал? — в камеру вошли два надзирателя.

— Гражданин начальник! — засуетился стукач. — Эти баптисты, — он указал рукой на нас, — хотят всех нас обратить в свою веру, проповедь здесь развели о Боге и читают Библию! Это запрещено в нашей стране!

Один из охранников насмешливо посмотрел на стукача и сказал:

— А тебе что за дело? Читают и пусть себе читают! Библия у нас не запрещена. Покажи Библию, — обратился он ко мне.

Я показал.

— На каком языке? На русском? — спросил второй охранник.

— Да, на русском! — отвечаю я.

— Читай, — и охранник отдал мне Библию. Но стукач не унимался:

— Доложите обо мне начальнику оперативного отдела! Вопрос о баптистах очень серьезный. Вы не должны им потворствовать!

Охранник пожал плечами:

— Хорошо, доложу! Как твоя фамилия? — Стукач назвался. Оба надзирателя удалились, дверь с грохотом закрылась.

— Я это так не оставлю! — продолжал бушевать стукач.

— Смотри, как беснуется, как его носит, — вполголоса сказал мне Федор.

Мы опять сели на нары и стали читать Библию. Но заключенные уже не подходили к нам и не просили почитать вслух, а только с испугом посматривали то на нас, то на стукача, то на дверь. Через полчаса дверь снова открылась, и надзиратель вызвал стукача по фамилии. Когда его увели, все облегченно вздохнули. Один из заключенных сказал:

— Вот лысый бес! И держит земля таких! — и с досадой плюнул на пол.

— Сейчас придет оперативник и заберет вашу Библию, — предположил другой заключенный.

— Возможно, и заберут, — подтвердили мы. — Но не всю Библию заберут, а только одну эту книгу! А то, что записано Богом в наших сердцах, не заберут! Библия — полезная книга, в ней написано, что Бог любит каждого из вас, Он и за ваши грехи пострадал на кресте. Но дьявол боится, что вы уйдете из-под его власти — вот он и беснуется, — стали объяснять мы заключенным.

Снова загремела дверь, и в камеру вошел полный, круглолицый офицер среднего роста, в звании майора, а с ним два прежних надзирателя. Майор цепким взглядом обвел всю камеру, остановил взгляд сначала на нас с Федором, а потом на Библии, которая лежала на нарах. Глаза его злобно прищурились, лицо стало жестоким. Все заключенные в камере как-то съежились, застыли в молчании, держа руки за спиной.

— Чья это книга? — майор указал рукой на Библию.

— Моя, гражданин начальник, — ответил я.

— Это что, Библия? — переспросил майор.

— Да, Библия, — ответил я.

— Библия запрещена в исправительных учреждениях МВД, а также запрещена религиозная пропаганда! — медленно отчеканил майор. Затем он продолжил:

— Вы можете получить новый срок наказания за пропаганду Библии!

Я молчал. Майор снова обвел всех глазами и обратился ко мне:

— Какой у вас срок?

— Три года лагерей общего режима, — ответил я.

— А сколько вы уже отбыли? — новый вопрос майора.

— Один год.

Майор иронически улыбнулся:

— Только один год! Значит, еще ничему не успели научиться в местах лишения свободы и продолжаете пропагандировать свою Библию. Три года — это детский срок. При Сталине за Библию давали по двадцать пять лет! Прекратите пропаганду вашей веры! Будем наказывать! Жестоко будем наказывать! Вас сюда прислали для исправления, для перевоспитания, а не для пропаганды религии, — гневно отчеканил майор.

Затем он подошел к нарам, взял Библию и направился к выходу. Надзиратели молча следовали за ним.

— Гражданин начальник! Это моя Библия, прошу вернуть! — я сделал несколько шагов к двери.

— Я конфисковываю вашу Библию! — металлическим голосом произнес майор.

— В таком случае, гражданин начальник, прошу вас дать мне официальный документ о конфискации Библии! — снова обратился я к майору.

— На небе получите официальный документ! От Бога! — крикнул майор и со злостью захлопнул дверь камеры.

В камере наступила гнетущая тишина. «На небе получите документ!» — осуждающе повторил один из заключенных. А затем вспомнил стукача: «Вот что этот лысый натворил!»

«Будем молиться!» — решили мы с Федором. Мы встали на колени у нар и долго молились: и за майора. и за душу стукача, и за Библию, только что отнятую у нас — чтобы Господь побудил майора читать ее. А после молитвы мы запели наш евангельский гимн «Люблю, Господь, Твой дом». Узники молчали и внимательно слушали.

На следующий день, часов в 8 утра, конвоиры вывели нас с Федором из пересыльного лагеря и повели к реке. Лагерь Чепец расположен на берегу большой уральской реки Камы. Нам предстояло путешествие по реке. Для транспортировки заключенных в летнее время используются специальные самоходные баржи. Вот и нас конвой по узкому трапу заводит на баржу. Баржа небольшая, металлическая. Трюм открытый и неглубокий, мы опускаемся в него. Наши головы высовываются из трюма, и нам хорошо виден берег, поселок, лагерь. Конвой — трое солдат — располагается на палубе, с ними большая злая собака. Поплыли!

Мы плывем вниз по течению. Самоходная баржа идет довольно быстро. Мы стоим у борта трюма и все смотрим и смотрим по сторонам: как хорошо, как красиво кругом! Зеленая тайга подступает к самой реке, высокие стройные ели и широкие ветвистые сосны — все так зелено, так празднично! Речной таежный ветер, чистый и свежий, ласкает лицо и грудь. А небо — светло-голубое, с легкими белыми облаками. Нежно и ласково греет солнце, кругом так тихо, спокойно. Необозримый речной простор, совсем рядом воля — такая, казалось бы, близкая! Но, взглянув на охрану, осознаем, как далека свобода от нас.

Красив Урал! Красивы, полноводны северные реки: из маленьких безвестных таежных ручейков и речушек они превращаются в могучие речные просторы. Мы с Федором восхищаемся, как удивительно мудро сотворил все Господь! Хочется петь, прославлять Создателя! И мы поем — все, чем обогатил нашу жизнь Господь, находит отражение в наших христианских гимнах. И как бы сама река, величественная и полноводная, и зеленая тайга, и голубое небо — вместе с нами поют торжественные гимны хвалы и благодарения Богу: «Как Ты велик, Господи!»

Мы проплываем мимо каких-то поселков, деревень, расположенных по обе стороны реки. Некоторые дома, особенно на высоком каменистом берегу, стоят очень близко к реке. Видны окна домов и даже белые занавески на окнах. Можно различить бревна домов: толстые, массивные, потемневшие от времени. Раньше, в старину, дома на Урале строили прочно, капитально — на века. Вот стоят они и сегодня несокрушимо, не страшась ни мороза, ни снега, ни затяжных осенних дождей... А окна, выкрашенные ярко-голубой краской, с резными узорчатыми рамами и белыми занавесками, так принаряжают дома. И все вокруг в этот солнечный летний день светло, радостно и празднично!

Мы видим и людей, стоящих на берегу: чаще всего это женщины, которые, прикрыв ладонью глаза от яркого солнца, провожают взглядом нашу баржу. Особенно радостно нам смотреть на детей, купающихся в реке недалеко от берега. Иногда навстречу нам, вверх по реке, поднимается пассажирский пароход с высокой трубой еще старой конструкции, весело шлепая по воде огромными клицами колес. Встречаются и небольшие рыбацкие лодки с загорелыми рыбаками. Все люди — и с парохода, и с лодок, и с берега — настороженно смотрят на нашу баржу, особенно на вооруженных солдат с собакой. Возможно, они замечают и наши стриженые арестантские головы, торчащие из трюма... Всем ясно, что наша баржа — это плавучая тюрьма, а в ней невольники-заключенные.

Мы с Федором понимаем, что скоро нас ожидает разлука — развезут по разным лагерям. Но сейчас мы вместе, и опять вспоминается любимый стих из Библии: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!» (Пс. 32:1). Часто вспоминаем Каншауби: как там наш дорогой брат? И где сейчас Клава с Мишей?

Плавно течет река, плывет наша баржа, плывут облака, да и вся наша земля и вся вселенная плывет в необозримом, необъятном пространстве, сотворенном Богом по Его планам и законам. Велик наш Бог, и Он любит нас! Что эти узы, эта неволя по сравнению с Его любовью, по сравнению с вечностью! И кто сумеет отнять у нас Божью любовь и нашу веру в Него?! Никто!

В полдень от жаркого солнца металлическая баржа сильно накаляется, и мы уже не стоим у бортов трюма. К металлу не прикоснешься — так горячо, прямо обжигает. Стоим посреди трюма, и прохладный речной ветерок освежает нас.

Наше путешествие по реке занимает часов шесть-семь. Прибываем в поселок Бондюг. На пристани нас уже ожидает открытая грузовая машина с охраной из Соликамска, и солдаты из Чепца передают нас новому конвою. От Бондюга до Соликамска 120 километров, и дорога для таежных мест относительно хорошая. Правда, она грунтовая, не асфальтированная, но ехать можно, хотя и сильно трясет на ухабах. Машина едет очень быстро, и к вечеру мы прибываем в Соликамск. Опять тюрьма, пересылка, снова обыск и новая камера.

На Соликамской пересылке нас поместили в пустую камеру. Камера небольшая, на 10–15 человек. Как только мы в нее вошли, в нос ударил резкий запах какой-то химии: в воздухе парили мелкие белые частички с сильным запахом, а на полу, на нарах, на стенах лежал слой белого порошка. Дышать было нечем: ядовитый воздух в камере обжигал гортань и проникал в легкие. Появился кашель, глаза начали слезиться. После речного свежего воздуха — и вдруг очутиться в этой «душегубке»!

Мы стали стучать в дверь камеры:

— Гражданин начальник! Откройте! Задыхаемся! —Долго мы так стучали, но ответа не было...

— Откройте! Откройте!

Мы старались меньше двигаться, так как от малейшего нашего движения белый порошок с нар и с пола поднимался в воздух, образуя целое облако ядовитого тумана. А дышать-то надо! Так прошло часа два. Страшно болела голова. Мы сидели у стены на полу, пытаясь дышать через носовые платки. Но все напрасно — все внутри нас пропиталось этим белым веществом! Да и снаружи — вся одежда покрыта белым налетом: «Господи! Ты все видишь! Помоги нам!»

Мы стараемся закрыть глаза, чтобы не было такой сильной рези в глазах, вдыхаем воздух малыми порциями... Наконец открывается дверь нашей камеры, и пожилой надзиратель изумленно смотрит на нас.

— Как вы сюда попали?! Эту камеру только что обработали порошком ДДТ, была проведена дезинфекция. Кто вас сюда завел?— спрашивает он.

— Кто завел?! Конвой, конечно! Мы же не сами выбираем камеру!

— А за что вы сидите? Какая статья? — допытывался охранник. Он был словоохотлив, весь какой-то домашний, лет шестидесяти.

— Мы — верующие! Сидим за веру в Бога, — отвечаем ему.

— Баптисты, значит! — добродушно уточняет охранник.

Мы жадно дышим относительно свежим воздухом, поступающим из коридора через открытую дверь.

— Ну, тогда понятно, почему вас поместили в эту камеру! Перевоспитывают, значит, отучают от веры, — продолжал он свою неторопливую речь. — Давайте, выходите, а то вы скоро тут окочуритесь! А мне отвечать — моя смена, мои камеры! А начальству что? Посадили вас в эту душегубку за вашу веру, а если что с вами случится — начальство ни при чем! Виноват будет «стрелочник» — я! Куда смотрел? Ну, пошли, пошли, горемычные! Слава Богу, что живы остались, не задохнулись! А я и не знал, что здесь кто-то есть, только что смену принял!

Мы выходим в коридор тюрьмы — грязные, перепачканные белым порошком. Наши мешки с зимней одеждой — тоже белые. Охранник ведет нас по коридору и открывает одну из камер. Там уже находятся несколько заключенных.

— Откуда вы, мельники? — приветствуют нас обитатели камеры.

Мы действительно выглядим, как мельники, с головы до ног обсыпанные белой мукой.

— С особой мельницы, где только клопов, да нас, верующих, травят! — отвечаем им.

В камере есть кран с водой: отлично! Умываемся и жадно пьем холодную чистую воду. Осторожно стряхиваем с одежды белый порошок, но его так много, что в камере появляется белое облочко.

— Но, но, поосторожнее! А то и нас отравите! — кричат нам заключенные. Через полчаса открывается дверь камеры, и тот же добродушный охранник называет мою фамилию:

— На свидание с женой, выходи!

Снова сюрприз — ничего не понимаю! Федор тоже.

— Это, наверное, Маховицкого на свидание? — пытаюсь я уточнить,

— Твоя фамилия Винс?

— Да, Винс! — отвечаю.

— Вот и выходи на свидание! К тебе жена приехала из Киева!

Растерянный, я выхожу из камеры. Не спеша идем по тюремному коридору. Мой добродушный надзиратель, играя ключами, напевает вполголоса: «Судьба играет человеком, она изменчива всегда: то вознесет его высоко, то в бездну кинет без следа!»

— Не судьба, а Бог руководит нашей жизнью, — поправляю я его.

— Может быть, и Бог! Кто знает? — охотно соглашается надзиратель. — Вот и тебе Бог прислал жену на свидание из самого Киева. Видно, хороший у вас, баптистов, Бог!

При выходе из корпуса пересыльной тюрьмы меня принимает другой конвоир, молодой узбек. Он ведет меня через большой тюремный двор к помещению свиданий, затем заводит в специальную комнату, где стоит длинный стол и несколько стульев.

— Посиди тут, — говорит он мне, а сам уходит. Через пару минут в комнату заходит моя жена Надя и двое незнакомых молодых людей лет 25.

— Это наши братья по вере! — говорит Надя, подойдя и обнимая меня.

— Но что это — ты весь выпачкан в чем-то белом? Что случилось?!

Надя пытается стряхнуть с моей одежды остатки белого порошка. Я останавливаю ее:

— Осторожно, этот порошок очень ядовитый. Это — дуст!

— Да что же с тобой произошло? — опять спрашивает она с тревогой в голосе. Я ее успокаиваю:

— Не волнуйся, это все уже в прошлом. Здравствуй, родная! Вот не ожидал, что ты приедешь!

— Это целая история, как я тебя нашла! Здесь со мной Клава Маховицкая, мы вместе прилетели в Соликамск. Если бы не она, я бы сейчас понапрасну добиралась на Чепечанку, — торопится рассказать Надя.

Я знакомлюсь с молодыми братьями. Это верующие из местной баптистской церкви в Соликамске. Их родители были сосланы с Украины на Северный Урал еще в 1941 году и с тех пор живут в Соликамске. А мои новые знакомые родились уже здесь, на Урале.

— Мы никак не ожидали, что нас пропустят на свидание к вам, дорогой брат! — радостно и оживленно говорят они.

— Как ваша церковь в Соликамске? — расспрашиваю я их.

— Наша церковь небольшая, около ста человек. Мы вместе с гонимым братством, — отвечают братья.

Они занесли большой чемодан с продуктами, который Надя привезла из Киева. Она спросила у надзирателя:

— Можно мне покормить мужа?

Надзиратель-узбек улыбается:

— Кормите, кормите на здоровье!

Я удивился: узбек, а говорит хорошо по-русски. Надя постелила на стол белую салфетку, разложила продукты, нарезала хлеб, колбасу, сыр.

— Ну, теперь ты можешь приступать к еде, — сказала она.

— Нет, я один не буду! Давайте вместе! — Мы помолились и принялись за еду. Узбек-надзиратель с интересом наблюдал за нами, прислушиваясь к нашему разговору. А Надя продолжает свой рассказ о том, как она очутилась здесь:

«Ты знаешь, я совершенно случайно встретилась с Клавой в Чепце. Я прилетела пассажирским вертолетом из Соликамска, нас было человек 12 пассажиров. Вертолет приземлился, и мы стали спускаться по узенькой железной лесенке. Еще находясь в вертолете, я посмотрела вниз и обратила внимание на женщину с мальчиком лет девяти. Они стояли среди пассажиров, ожидавших посадки на обратный рейс в Соликамск. Мне лицо ее показалось знакомым. Я спустилась на землю, а она тоже на меня внимательно смотрит, а затем подошла и спрашивает:

— Вы — Надя? Жена Георгия Петровича?

И тут я ее узнала: мы раньше никогда не встречались, но я фотографию их семейную видела.

— А вы — Клава Маховицкая?!

Мы обнялись и заплакали... Я ей говорю:

— Вот еду к Георгию в Чепечанку. А вы уже со свидания возвращаетесь?

Но тут Клава быстро, взволнованно заговорила, так как посадка уже началась:

— Надя, бегите скорее в кассу и берите обратный билет на Соликамск. Наших мужей уже нет в Чепечанке! А чемодан ваш я постерегу.

Я, ничего еще толком не понимая, побежала в помещение аэропорта за билетом. Вертолет немного задержали, пока я оформляла билет. И вот мы здесь! И Клава с Мишей тоже в Соликамске! Возможно, что и ей дадут свидание с Федором Владимировичем».

Примерно часа два длилось наше свидание. Надя рассказывала мне о семье, о детях, о Церкви. Нашей самой младшей дочке Жене исполнилось два года, она уже хорошо разговаривает. А когда у нее спрашивают: «Женечка, где твой папа?» — она, показывая на фотографию на стене, говорит: «Мой папа — в тюрьме. Я скоро поеду к папе в гости и заберу его домой!»

В конце свидания Надя положила часть продуктов в небольшой мешочек и попросила надзирателя: «Я хочу передать мужу немного продуктов. Вы разрешите?» Узбек молча кивнул головой в знак согласия. «Большое вам спасибо!» — поблагодарила его Надя.

В заключение мы помолились, благодаря Господа за эту неожиданную встречу. Я простился с моей дорогой женой и с братьями по вере.

— Бодритесь, братья! Будьте верны Господу во всем! Передавайте от меня большой братский привет вашей церкви в Соликамске и всем верующим на Урале.

Через Надю я передал привет Киевской церкви, а также попросил ее обнять за меня наших детей и мою старушку-мать. И мы расстались.

Когда узбек-надзиратель вел меня со свидания через тюремный двор, он спросил:

— Ты в тюрьме находишься за свою веру?

— Да, за веру в Бога, — ответил я.

— А почему так мало взял передачи?! Надо было взять больше!

— Спасибо за ваше доброе расположение! — поблагодарил я узбека.

Когда меня завели в нашу камеру, Федора там уже не было — его также вызвали на свидание с женой. Вскоре и он вернулся со свидания. А на следующее утро — снова этап. Нас с Федором, а также еще человек десять других заключенных, вывели за ворота пересыльного лагеря. Нас уже ждал воронок. А недалеко, в сторонке, стояли наши жены, Миша и человек двадцать соликамских верующих, в основном молодежь. Наши жены и верующие друзья машут нам, прощаются. Солдаты с автоматами окружают нас, овчарки враждебно натягивают поводки...

Мы с Федором смотрели не на солдат, собак, или мрачный воронок — мы видели лица молодых верующих, их глаза, сиявшие радостью и упованием на Бога. Молодежь — это сила Церкви, ее будущее! Атеизм бросил все силы против христианской молодежи — чтобы не допустить молодежь ко Христу, оторвать от любви Божьей! Но в Библии, еще на заре христианства, в первом веке, апостол Иоанн обращался к молодежи с такими словами: «Я написал вам, юноши, потому что вы сильны, и Слово Божие пребывает в вас, и вы победили лукавого» (1 Иоанна 2:14).

Вот и эти молодые друзья из Соликамской церкви пришли сюда, к пересыльному лагерю, чтобы ободрить нас, своих братьев по вере — узников за Христа. Они не побоялись, не смутились! Глядя на них, радовались наши сердца: мы видели перед собой новое поколение христиан, рожденных духовно в бурное время преследованья Церкви. Мы верили, что они пойдут дальше нас — и понесут в народ вечное Евангелие Христово! Господь открыл перед ними горизонты веры — живой, реальной, победной!

Началась погрузка заключенных. Снова перекличка по фамилиям, статьям, срокам, после чего каждый заключенный по очереди вбегает в воронок. Вот и мы уже в машине. Но дверь воронка открыта, и нам видны дорогие лица наших жен и друзей по вере, а также голубое небо, и раскинувшаяся вдалеке зеленая тайга, уходящая за горизонт... Машина стоит на месте, и мы еще долго, минут двадцать, смотрим в открытую дверь воронка. Возможно, нашим родным и друзьям нас не видно, так как трудно что-либо различить внутри воронка, но они не уходят. В воронке все заключенные обращают внимание на наших друзей.

— Это к вам? Это ваши? — спрашивают они.

— Здесь наши жены и мой сын, — отвечает Федор.

— А остальные?

— Это верующие, наши друзья по вере!

— Такие молодые — и тоже верующие?

— Да, они в юные годы нашли во Христе смысл жизни.

Вопросов много, заключенные, перебивая друг друга, расспрашивают нас о вере, о Боге, о нас самих: за что судили, на какой срок? Мы объясняем нашим попутчикам: «Нас судили за веру, за проповедь Евангелия, за то, что мы рассказывали о Боге таким же людям, как вы!» Мы едва успеваем отвечать на вопросы заключенных, а на сердце радостно — вот они, новые возможности свидетельствовать о Христе.

А воронок все не трогается и продолжает стоять с открытой дверью. Охрана здесь же, но собак уже не видно — наверное, увели... Миша стоит впереди группы верующих. В руках у него авоська с помидорами и булкой белого хлеба. Кто-то из заключенных вздыхает:

«Сколько уже лет я не видел помидоров...» Приводят еще двух заключенных и подсаживают к нам в машину. Вдруг Миша быстро бежит к воронку. Солдаты растерялись, а Миша вскочил в машину вместе с последним заключенным и бросил нам сетку с помидорами и хлебом. Солдаты кричат, захлопывают дверь воронка, но мы успеваем заметить, что Миша уже среди своих: стоит, улыбается.

Заключенные в воронке страшно возбуждены. Федор перевел дух: «Ну и Миша! Как смело!» Он держит в руках сетку с помидорами и хлебом, и обращается к заключенным: «Сейчас мы помолимся, поблагодарим Бога за посланную пищу, и приступим к еде». Он громко молится, а затем раздает всем по помидору, а я отламываю для всех от буханки по куску хлеба. Хлеб свежий, белый, мы такого давно не видели.

Вдруг открывается дверь воронка, и вошедший офицер спрашивает:

— Что тут у вас произошло? Что вам передали?

— Помидоры и хлеб, начальник! — отвечают заключенные.

— Покажите, я посмотрю! — говорит офицер.

— А уже ничего нет! Все съели! — дружно кричат заключенные.

— Вот только сетка осталась, — протягивает кто-то офицеру пустую сетку.

Офицер махнул рукой и отошел в сторону, а дверь оставил открытой.

В открытую дверь воронка мы снова видим лица наших родных и друзей, и еще успеваем крикнуть: «Прощайте, родные! Прощайте, друзья по вере!»

Дверь захлопывается и машина трогается: впереди этап! Но не только этап: впереди — новые горизонты служения, горизонты веры! И хотя мы знаем, что ждут нас десятки новых пересылок, тюрем и лагерей, и возможно — многие и многие годы разлуки с близкими и родными — на душе радостно. Впереди у нас — еще годы духовной борьбы за торжество учения Христа. Иисус Христос есть путь и истина, и жизнь! Он — наш Спаситель, наша светлая надежда, наша непоколебимая уверенность в победе и радость! В Нем наше настоящее и будущее, горизонты нашей веры!

Как прекрасны на Божьем просторе
Неба синь, полноводье рек!
Во Христе мои светлые зори —
И свободы, и счастья вовек!

Господь с нами — с нашими детьми и женами, с нашими друзьями по вере. Но Господь любит не только нас, верующих. Он любит всех людей — русский народ, черкесский, украинский — все народы мира. И Он дал нам, христианам, Свое повеление: «Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам, и се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь» (Мф. 28:19, 20).

Бог имеет Свои вечные планы о каждом народе: «От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию...» (Деян. 17:26). Для всех народов земли, в том числе и для русских, украинцев, черкесов, Бог предопределил времена и пределы обитания. Как удивительны Божьи мысли и планы. Божья стратегия в жизни каждого человека, в жизни всех народов и стран. «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его...» (Рим. 11:33).

Какое счастье быть верующим — и даже в тесноте этого воронка видеть Божьи горизонты, понимать, к чему направлена вся человеческая история. И воспринимать свою маленькую жизнь, свою судьбу как частицу Божьей благодати. Его внимания и любви. Как это удивительно и прекрасно, что Бог хочет, чтобы все люди, все народы «...искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли — хотя Он и недалеко от каждого из нас; ибо мы Им живем и движемся и существуем...» (Деян. 17:27-28).

Так провозгласил в Афинах, в Древней Греции, великий проповедник Евангелия апостол Павел еще на заре христианства. Так и мы, по милости Божьей, провозглашаем сегодня, в конце двадцатого столетия, великую правду о Христе. Вот Бог и послал нас возвещать Истину перед судьями и прокурорами, а также среди заключенных, среди солдат и офицеров — в тюрьмах и лагерях, на этапах и пересылках. Идет великий посев Божьей Истины! Бог имеет Свои вечные планы о духовном пробуждении народов России, Украины, Белоруссии, народов Урала, Кавказа, Сибири — всех народов земли.

«И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам: и тогда придет конец» (Мф. 24:14). Этот евангельский стих коснулся когда-то сердца молодого черкеса Каншауби Джангетова, изменив его мировоззрение и всю его жизнь, сделав его проповедником Евангелия Христова черкесскому народу. Евангельская весть достигла в свое время и молодого рабочего Кировского завода в Ленинграде, Маховицкого Федора Владимировича, сделав его благовестником любви Господней в большом 4-миллионном городе. Евангельский призыв коснулся и моего сердца в Сибири, когда мне было 16 лет. И с момента обращения к Богу проповедь Евангелия — это великое поручение Христа — стало для нас троих (да и не только для нас, но и для многих миллионов верующих по всей земле) основным призванием и главной задачей жизни. В этом наша вера, наше упование, наши горизонты жизни и веры!