По мнению религиозного философа Н. Бердяева основной отличительной чертой русской литературы второй половины девятнадцатого века является ее нравственный и религиозный характер несмотря на то, что сами писатели временами в душе отвергали христианство. И в самом деле, литература как в общественно-политической, так и в религиозной сферах общества, стала барометром духовной жизни России. Литература, будучи наименее ограниченным средством общения, превратилась для писателей в путь для нападения, защиты или просто открыла возможность отобразить реально существующее религиозное учение через какой-либо отдельно взятый человеческий характер или через целую группу людей с религиозными убеждениями. Религиозный кризис во всех его проявлениях среди нигилистов и в высшем свете, растущее диссидентство вообще и различные попытки возродить христианские идеалы — все это нашло свое отражение в произведениях художественной литературы. Широкое обсуждение религиозных проблем в литературе говорило о духовном кризисе и о попытках найти праведность и истину в области религии.
Наряду с такими известными религиозными мыслителями, как Достоевский, Толстой, Леонтьев, Соловьев, Розанов и Шестов, существовало большое количество менее известных писателей, поборников религиозной правды, — все они были искренне обеспокоены насущными проблемами жизни. Последние были менее озабочены метафизическими проблемами, а скорее изображали различные религиозные характеры: духоборов, богоискателей, староверов, русских монахов с их аскетическими устремлениями или целые группы диссидентов. Наиболее интересными представителями этого писательского круга являются Н. Лесков — "Соборяне" (1872), "Мелочи армейской жизни" (1878), "Некрещеный поп" (1872); П. Мельников (Печерский) — "В лесах" (1865-75), "На горах" (1875-81); В. Короленко — Труня" (1887-89), "Художник Алымов" (1880 годы), "За иконой" (1880 годы), "Птицы небесные" (1880 годы); Д. Мамин-Сибиряк — "Приваловские миллионы" (1883), "Три конца" (1890), "Золото"(1892) и С. Кравчинский (Степняк) — "Штундист Павел Руденко"(1900).2 Как бы ни различались религиозные мировоззрения этих писателей или их героев, основополагающим пафосом их произведений был гуманизм и милосердие. Подобные труды послужили не только вкладом в изучение русской религиозной жизни, но в свою очередь и способствовали религиозному возрождению последних десятилетий девятнадцатого века.
Постоянное возвращение к религиозной теме в русской литературе существовало параллельно с трактовкой религиозных проблем в публицистике после эпохи реформ 1860-х и 1870-х годов. Таким образом за газетными и журнальными статьями о редстокизме или движении Пашкова в 1870-х годах тут же следовали художественные произведения, которые полностью или частично посвящались религиозному возрождению в среде высших классов. Учитывая общее количество художественных произведений, написанных в то время, и ту сенсацию, которую произвели редстокизм и пашковст-во, следует все же признать, что об этом явлении писали немногие. Но зато среди них были наиболее талантливые в то время писатели: Лесков, Достоевский, Толстой, затем Боборыкин, Уорд де Шарье и Мещерский. Эти писатели не только жили в С.-Петербурге во время религиозного возрождения 1870-х годов, и таким образом из первых рук узнавали о редстокизме, но и сами часто посещали собрания и могли лично по достоинству оценить это уникальное движение, охватившее светские круги С.-Петербурга. Лишь Толстому, живущему в своем имении, вначале приходилось полагаться на рассказы своих родственников и друзей.
Одним из наиболее важных звеньев, соединяющих аристокра-тов-редстокистов высшего петербургского общества и таких писателей как Лесков и Достоевский была страстная приверженица учения Редстока Юлия Денисовна Засецкая (7-1883), дочь знаменитого Дениса Давыдова. Засецкая и ее младшая сестра графиня Е.Д. Висконти стали центром, приковывающим к себе внимание многих интеллектуалов и писателей, включая Лескова, Достоевского, французского посла и критика русской литературы Е.М. де Вогюэ, философа В. Соловьева и многих других. Достоевский познакомился с Засецкой еще в 1873 году. И хотя их религиозные взгляды не совпадали, Достоевскому, наверное, было приятно находиться в компании столь интересной и темпераментной дамы из высшего общества. Причиной их первой встречи было открытие Засецкой первых ночлежек для бездомных столицы. На это мероприятие Достоевского пригласили как редактора "Гражданина". Вторая жена Достоевского Анна Григорьевна вспоминает их встречу: "Ю.Д. Засецкая была редстокисткой, и Федор Михайлович по ее приглашению не раз присутствовал на религиозных собраниях лорда Редстока и других известных проповедников того времени".3
Кроме того что в своей жизни Засецкая жила идеалами христианства по тому, как проповедовал Редсток, она к тому же старалась посвятить этому движению свои литературные способности, издав в духе религиозного возрождения сборник поучительных рассказов под общим названием "Часы досуга" (1877). Но более значительной ее литературной работой является перевод романа Джона Буньяна ''Путешествие пилигрима" — романа, обретшего необычайную популярность среди редстокистов. В русском переводе роман вышел в 1878 году в трех частях и получил одобрение Лескова в "Религиозно-общественном вестнике" (1878). Говоря об этой "новой поучительной книге" он отмечает, что "роман переведен с той теплотою, которую женщины умеют придавать переводам сочинений, пленяющих их сердца и производящих сильное впечатление на их ум и чувства".4
Засецкая — единственная из редстокистов, открыто заявивших о своем разрыве с Православной Церковью; это был поистине мужественный поступок, поскольку в то время такого рода признания могли привести к серьезным последствиям. Именно этим мужеством, этой искренностью восхищался Достоевский, хотя и был огорчен тем фактом, что она оставила Православную Церковь ради иностранного вероучения. По словам Лескова, Достоевский говорил то, что говорили многие, то есть, что "православие есть вера самая истинная и самая лучшая, и, что не исповедуя православия, нельзя быть русским".5 Однако Засецкая была другого мнения, что привело к горячим спорам, так как Засецкая считала себя настоящей русской, не менее русской, чем ее выдающийся отец — закаленный солдат наполеоновских войн. Более того, она растратила все свое состояние в пользу бедных и лично занималась ночным приютом, который и основала. Она жила подлинно христианской жизнью. По словам жены Достоевского: "Федор Михайлович высоко ценил ум Засецкой и ее необыкновенную доброту; он часто ее посещал и они вели переписку.6 Она также часто посещала наш дом, и я любила ее, как милую добросердечную женщину, которая разделила мое горе по смерти моего мужа".7 Достоевский, будучи опечален утратой для православия такого великодушного человека, неоднократно делал попытки вернуть ее в лоно национальной церкви. Но доводы его были безуспешны. Ни разу великий писатель не выходил из споров победителем: "В его боевом арсенале недоставало оружия".
Тогда как Засецкая превосходно знала Библию и современные исследования английских и немецких теологов.8
Хотя Достоевский и не изображал редстокизм в своих романах, он, тем не менее, оставил нам ценную характеристику этого движения и его основателя лорда Редстока в мартовском выпуске "Дневника писателя" (1876). Рассматривая Россию как единственную страну, где сохранился истинный образ Христа, он, естественно, с неодобрением относился к появлению в ней какого бы то ни было протестантского движения. "Признаки" евангельского христианства, т.е. штундизма среди простых людей и редстокизма в высшем обществе России Достоевский рассматривал как результат "полного невежества в своей религии".9 Успех редстокизма он приписывал лишь тому, что высшие классы были полностью отчуждены от народа, а, следовательно, и от своей родной Православной Церкви. И хотя исследования Достоевского верны, следует отметить, что он избегает упоминаний об исторических причинах, приведших к этому отчуждению, и о роли в этом отчуждении церкви и государства. При таких убеждениях Достоевского, защитника православия как в личной жизни, так и в своих произведениях, друга Победоносцева, с которым он разделял свою нелюбовь к культуре Запада, можно было ожидать к английскому лорду только критическое отношение. Вот что он пишет о Редстоке и его движении: "Говорят, в эту минуту у нас в Петербурге [март 1876 год] лорд Редсток, тот самый, который еще три года назад проповедовал у нас всю зиму и тоже создал тогда вроде новой секты. Мне случилось его тогда слышать в одной 'зале' [Американской Часовне], на проповеди, и, помню, я не нашел в нем ничего особенного: он говорил ни особенно умно, ни особенно скучно. А между тем он делает чудеса над сердцами людей; к нему льнут; многие поражены; ищут бедных, чтоб поскорей облагодетельствовать их, и почти хотят раздать свое имение [курсив мой]. Впрочем, это может быть только у нас в России; за границей же он кажется не так заметен. Впрочем, трудно сказать, чтоб вся сила его обаяния заключалась лишь в том, что он лорд и человек независимый, и что проповедует он, так сказать, веру чистую, "барскую". Правда, все эти проповедники-сектанты всегда уничтожают, если б даже и не хотели того, данный церковью образ веры и дают свой собственный. Настоящий успех лорда Редстока зиждется единственно лишь на "обособлении нашем", на оторванности нашей от почвы, от нации. Оказывается, что мы, то есть интеллигентные слои нашего общества, — теперь какой-то уж совсем чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький, но имеющий, однако, уже свои привычки и свои предрассудки, которые и принимаются за сьоеооразность, и вот. оказывается, теперь лаже и с желанием своей собственной веры. Собственно про учение лорда трудно рассказать, в чем оно состоит. Он англичанин, но говорят, не принадлежит к англиканской церкви и порвал с нею, а проповедует что-то свое собственное. Это так легко в Англии: там и в Америке сект, может быть, еще больше, чем у нас в нашем "черном народе". Секты скакунов, трясунов, конвульсионеров, квакеров... — всего этого не перечтешь.
Я, конечно, не в насмешку говорю об этих сектах, сопоставляя их рядом с лордом Редстоком, но кто отстал от истинной церкви и замыслил свою, хотя бы самую благолепную на вид, непременно кончит тем же, чем эти секты. И пусть не морщатся почитатели лорда [Редстока]: в философской основе этих самых сект... лежат иногда чрезвычайно глубокие и сильные мысли... Я не слыхал из рассказов о лорде Редстоке, чтоб у него вертелись и пророчествовали...: я слышал только, что лорд Редсток как-то особенно учит о "схождении благодати" и что. будто бы, по выражению одного передававшего о нем. у лорда "Христос в кармане". — то есть чрезвычайно легкое обращение с Христом и благодатью .... Правда ли, что лорд Редсток хочет ехать в Москву? Желательно, чтоб на этот раз никто из нашего духовенства не поддакивал его проповеди. Тем не менее, он производит чрезвычайные обращения и возбуждает в сердцах последователей великодушные чувства [курсив мой]. Впрочем, так и должно быть: если он в самом деле искренен и проповедует новую веру, то, конечно, и одержим всем духом и жаром основателя секты. Повторяю, тут плачевное наше обособление, наше неведение народа, наш разрыв с национальностью, а во главе всего — слабое, ничтожное понятие о православии".10
Хотя отношение Достоевского к редстокизму было и осталось отрицательным, он все же признал, что это движение вызвало у его последователей ''великодушные чувства". Таким образом, он признал в нем потенциальную опасность православию еще до того, даже еще прежде чем религиозное возрождение достигло своего апогея в 1877-78 годах; что, несомненно, усилило его антипатии к этому "иностранству". Но вряд ли Достоевский одобрил бы те суровые меры, предпринятые Победоносцевым, по прекращению распространения этого религиозного движения в 1880-х годах, ибо меры эти в корне противоречили гуманизму писателя. Его мнение о преемнике Редстока, полковнике Пашкове, распространявшем новое учение в массах, было менее непреклонным, чем мнение обер-прокурора Святейшего Синода. В ответ на две одобрительные статьи о новом религиозном учении в газете "Новое время" (11-го и 13-го мая 1880 года) он пишет редактору этой газеты А.С. Суворину следующее: "... зачем Вы хвалите Пашкова и зачем написали, что Пашков хорошо делает, что проповедует? И кто это духовное [православное] лицо, которое дня три тому назад написало у Вас статью в защиту пашковцев? Неприятная статья, извините пожалуйста за эту откровенность, мне именно потому и досадно, что все это является в "Новом времени", в газете, которую я люблю"'."
Князь Владимир Петрович Мещерский (1839-1914 гг.), племянник Карамзина и друг таких реакционеров, как Катков и Победоносцев, был одним из наиболее откровенных противников редстокизма. Будучи как основателем первого в российской столице газетного еженедельника "Гражданин" (его редактором в 1873-1874 годах являлся Достоевский) с открытой целью бороться с господствующим либерализмом, в 1870-х годах Мещерский также проявил себя как писатель. Как истинно православный и реакционер, он не мог по достоинству оценить тот духовный кризис, выпавший на долю аристократии, классу, к которому принадлежал он сам. В его комедиях и особенно романах критика высших классов за их слепое увлечение западными идеями перерастает в критику петербургского света вообще. Даже названия его романов указывают на сатирический подход к тому, что он изображает: "Граф Обезьяна", "Один из наших Бисмарков", "Один из наших Мольтке", и особенно, что является предметом нашего внимания — роман "Лорд-Апостол в большом петербургском свете".12
Хотя произведения Мещерского принадлежат к массовой утилитарной литературе, вышедшей в свет во второй половине девятнадцатого века, его оценка насущных проблем жизни высшего общества в 1870-е годы придала его произведениям популярность. Его романы раскупались не столько из-за их высокого художественного качества, сколько из-за описания в них текущих скандалов, интриг и других событий петербургской жизни. Ярким примером этого является роман Мещерского "Лорд-Апостол в большом петербургском свете" (1876).13 Редстокизм едва только пустил корни в С.Петербурге, как Мещерский помимо своих анти-редстокистских статей начал серийно публиковать в журнале "Гражданин" (1875)14 свой роман, в котором он высмеивает английского лорда и его последователей. Годом позже объемный "рассказ", как он его назвал, был переиздан в четырех томах общим количеством в 1730 страниц.
Главная тема романа, по сути, продолжает тематику ранних периодических нападок Мещерского на редстокистов. Будучи жестким защитником православия, писатель осуждает прозападное высшее общество С.-Петербурга, и особенно то внимание, которое оно уделяло учению английского лорда Хитчика. Роман Мещерского напоминает модную популярную историю, насыщенную разного рода скандалами, сенсациями, любовными сценами, прелюбодеянием, ревностью и даже дуэлями. Он является, по существу, иллюстрацией образа жизни высших классов России. В то же время в контрасте с ним автор изображает идеальный христианский образ жизни, который он находит в первую очередь в монастырях русской глубинки. Православный монастырь в романе- исчерпывающий символ, разрешающий духовную дилемму России. Христианский дух исходит из этих святых мест, побуждает многих "падших" аристократов вернуться к Православной Церкви. В результате такой сюжетной взаимосвязи почти все события в этом романе происходят попеременно то в гостиных российской столицы, то в монастырях.
Мещерский начинает свой роман, говоря о религиозном кризисе, переживаемом аристократическим обществом столицы. Причиной этого кризиса, по мнению автора, явились энциклопедисты и, в не меньшей степени, протестантские произведения Э. Ренана, этого "Вольтера девятнадцатого века". В одинаковой мере причиной послужили и враждебные нападки на традиционное христианство, выраженные в популярном в то время в России французском либеральном журнале "Revue des Deux Mondes".
Переход от православия к безверию, но в конечном итоге к религиозному пробуждению знати проиллюстрирован на примере графини Труваровой, князя Ширяева, графа Куролесова, графини Кельтовой, графа Головинского, графини Павловой и сенатора Симонова, каждый из которых придерживался официального православия. Разочаровавшись формализмом в своей родной церкви, они начали требовать, чтобы в церкви было меньше обрядности и больше религиозности. Вся столица охвачена волнением, все с нетерпением ждут приезда английского лорда Хитчика, в учении которого они надеются найти высшую истину. И в самом деле, английского лорда принимают, как "истинного апостола Христа". Поразившись его проповедям на молитвенных собраниях, они просят, чтобы он проводил с ними личные беседы. Именно здесь он предстал в глазах аристократов пророком с поразительным внутренним видением человеческих проблем. На этом этапе читатель уже знает, что у лорда Хитчика вошло в привычку разузнавать все о человеке, с которым он проводил беседу. Автор иронически добавляет, что "достопочтенный лорд делал то, что делает фокусник перед представлением".15
Тем временем лорд Хитчик становится сенсационно известным. Он — основной предмет разговоров в салонах и театрах, танцевальных залах и даже правительственных учреждениях. Его проповеди приводят слушателей в восторг, а его рассказ овсеобщей милости и прощении грехов ими приветствуется, так как это позволяет его последователям и дальше жить "в царстве великосветской фривольности". Англофил граф Симонов и его супруга, заручившись поддержкой лорда Хитчика, основывают среди аристократов "Общество по распространению нравственности и христианской этики", перспективной целью которого является преображение всей России на новых нравственных и этических принципах. Автор неоднократно показывает, что сами члены этого общества не живут согласно этим принципам.
Английскому лорду не раз приходилось иметь дело с русскими священниками. Вот только один пример: отец Леонид, которого приглашали на собрания лорда Хитчика с целью его просвещения, завершает свою риторическую речь, направленную против новой религиозной причуды, такими словами: "Братья, тот из вас, кто станет проповедником легкого спасения и легкого прощения грехов, тот является еретиком, посланником лжехриста. Горе тому, кто покидает лоно своей родной церкви и не внимает ее учению. Ему придется дать отчет в своей слепоте и в том, что он увел своих детей, своих слуг и всех других меньших братьев с пути истинного, для которых он по сути должен был служить примером".16 Едва он успел это сказать, как высшее общество С.Петербурга начало требовать расправы с дерзким и "жалким батюшкой". Вместо того, чтобы поддержать священника в его попытках изгнать лорда Хитчика из России, власти делают ему выговор и переводят его на другое место, — с сожалением сообщает автор читателю.
Отсюда Мещерский начинает безжалостно высмеивать англичанина и его учение. Он посвящает целый раздел изображению "истинного" характера лорда Хитчика; этот раздел озаглавлен "Лорд-Апостол снимает маску". Автор отрицает не только его учение; он низводит английского лорда как личность и как семьянина, оставившего в Англии свою собственную семью, дабы беспрепятственно посвятить свое время петербургским дамам. Поистине, дамы эти видят в нем красивого эффектного героя из романтического романа. В свою очередь лорд не преминул воспользоваться этими своими качествами "спасая души". Далее мы обнаруживаем лорда Хитчика в целой серии комических ситуаций, венцом которых является его признание графине Сухановой в любви.
Раскрыв истинные намерения лорда Хитчика, Мещерский показывает читателю целую серию персонажей, шаг за шагом переживающих внутреннее очищение; и вследствие этого они узнают, что к идеальному образу жизни приводит православие. В первую очередь это демонстрируется на примере князя Баянова. Разочаровавшись в бесцельной жизни С.-Петербурга, он уезжает в свое имение. Здесь он посещает местный монастырь и знакомится с жизнью обитателей этого святого места; Баянову открывается доселе неизвестный мир. Он просит отца Сергия и князя Измайлова научить его верить и молиться по-православному. Рассказывая о своем возращении в лоно православия, отец Сергий открывает ему тот факт, что в свое время он был последователем нигилистов и страстным защитником взглядов Писарева, их лидера. Он обличает дурное влияние на умы молодых россиян в 1860-е годы произведений таких писателей-радикалов как Герцен. Добролюбов, Чернышевский и Антонович. Вину за свое безверие в молодости и безверие других он возлагает главным образом на произведение Д.Т. Штрауса "Жизнь Иисуса" (1835), в котором автор утверждает, что христианство основано на чистом вымысле. Только после тщательного анализа утверждений этих писателей и после прочтения "Преступления и наказания" (1866) Достоевского, истории о грехе и о возмездии за него, он начал думать самостоятельно и нашел путь к своему личному спасению.17 Как и отец Сергий, князь Измайлов, предстает перед читателями как оплот старой России. Он советует Баянову не читать последних публикаций в российской периодике, так как они написаны незрелыми людьми и приносят больше вреда чем пользы. Несомненно, Мещерский намекает на большое количество произведений народников, написанных писателями-разночинцами. Вместо этого он предлагает для чтения биографию и дневник Бенджамина Франклина, в которых можно найти отражение его внутреннего духовного перехода от безверия к вере.
В конце романа Баянов полностью порывает со светской жизнью и предстает перед читателем, как православный герой своего времени. Он становится защитником бедных, раздает деньги нуждающимся и выступает инициатором многих общественных начинаний: строит школы и больницы и даже думает о том, чтобы в монастыре посвятить всю свою оставшуюся жизнь церкви. Оставив освобожденного от грехов Баянова и явив триумф православия, Мещерский завершает свое повествование словами: "Читатель этого долгого романа поймет, что во всех этих событиях нет никакой заслуги лорда Хитчика".18
Тенденциозность этого романа непогрешимо очевидна. Чувствуется, что не создание произведения искусства являлось главной целью автора. Автор, используя форму романа, стремился дискредитировать новое религиозное учение и идеализировать дух православия. Тем не менее в произведении содержится несколько талантливых отрывков, в частности, реалистическое воспроизведение наивного разговора крестьян и кучера, когда они дают оценку этому новому религиозному учению и его "заморскому английскому проповеднику". Один из наиболее раздражающих недостатков романа-вездесущность автора и его многословные религиозно-нравственные отступления, перерастающие в публицистическую полемику. Правда произведение и было задумано как полемическое, на что и указывает его заглавие и уничижительная и неблагозвучная фамилия его главного героя — лорда Хитчика. Несмотря на эти художественные недостатки, роман с его интригующим заглавием был быстро раскуплен. Это было единственно; произведение, которое, казалось. обещало рассказать о лорде Редстоке, знаменитом проповеднике того времени. Увы, книга не оправдала ожиданий ни тех, кто знал настоящего английского лорда, ни тех, кто ожидал непредвзятого рассказа о новом религиозном учении!19 Ввиду того, что Мещерский воспроизводит тип мышления поколения 1860-х и 1870-х годов, его произведение принадлежит к разряду ценной литературной хроники того времени, но его лорд Хитчик, которого он изображает насмешливо-сатирически, вряд ли имеет какое-либо сходство с лордом Редстоком. Правда, что подлинный английский проповедник был рыжеволосым и одевался просто. Но он совсем не был легкомысленным Дон Жуаном. Это карикатурное истолкование побудило Лескова написать свой рассказ об английском лорде и его учении, который вошел в его книгу "Великосветский раскол" (1876 г.).
Постоянное переживание Лесковым религиозных проблем в разнообразных вопросах от первобытных суеверий до идеального христианства как и его многочисленные статьи о православии и религиозных диссидентах: староверах, штундистах и редстокистах, — несомненно является отражением личных поисков самого Лескова абсолютной религиозной истины.20 В своем стремлении возродить идеальное христианство Лесков в последние годы своей жизни все более и более склонялся к христианству, не имеющему ни национальных, ни деноминационных отличий. Здесь начало сказываться его увлечение В. Соловьевым и Л. Толстым.21 На исходе жизни в письме к Толстому (1893) Лесков свидетельствует о своих религиозных исканиях. Он пишет: "... я с ранних лет жизни имел влечение к вопросам веры и начал писать о религиозных людях, когда это почиталось за непристойное и невозможное ("Соборяне", "Запечатленный ангел", "Однодум", "Мелочи архиерейской жизни", и т.п.), но я все путался и довольствовался тем, что "разгребаю сор у святилища". Однако я не знал, как войти во святилище. На меня оказывали давление церковники и Редсток (Засецкая, Пашков и А.П. Боборинский), но от этого мне становилось только хуже. В себе я узнал то, что увидал у Вас, но один я боялся, что могу ошибиться, потому что хотя я и пришел к тому же заключению, что и вы, но все было хаосом мрачным и непонятным. Я не доверял себе, но когда я проникся Вашими разъяснениями, такими логичными и убедительными, я понял все..."22 Стремления Лескова найти религиозную истину можно по сути сравнить с усилиями, которые прилагал к этому Толстой. Он восхищался рассказом Толстого "Исповедь" (1879) и его "Объединением и переводом четырех Евангелий" (1881-1882), и с энтузиазмом поддерживал толстовство. Но в отличие от Толстого, символ веры которого заключался в евангельских заповедях, Лесков был не в состоянии понять доктрину непротивления, неоднократно спрашивая Толстого, что бы он делал, если бы в его присутствии оскорбляли его мать. Более того, хотя Лесков и благосклонно относился к идее возвращения к апостольской церкви с ее практическим христианством, сам он всецело так и не порвал с русской национальной религией.23
Лесков проявил интерес к религиозному возрождению в среде русских аристократов в тот самый первый год, когда лорд Редсток приехал в С.-Петербург (1874). В последующее за этим десятилетие он обнаружил "неподдельный интерес" к движению24 и его лидерам: Редстоку и Пашкову, которых он знал лично. Он посещал их собрания и из всех русских писателей он, несомненно, лучше всех понимал это новое религиозное движение и поистине много писал о нем в своих статьях для периодически издававшихся газет и журналов. В ряде его рассказов и очерков ("Шера-мур", 1879; "О куфельном мужике и проч.", 1886) мы также находим краткие упоминания о редстокистах; в других он противопоставляет штундистов из числа южнорусских крестьян аристократам, последователям Редстока, на севере25 ("Два свинопаса", 1884). Но в своих произведениях Лесков никогда не изображал редстокистов в той мере, как он это делал с образами других религиозных диссидентов. О его отношении к редстокизму мы узнаем в первую очередь из его очерка "Великосветский раскол: лорд Редсток и его последователи", который сначала серийно вышел в свет в журнале "Православное обозрение" (1876-77),26 а затем в 1877 году — в виде двухтомного книжного издания.
По признанию самого Лескова, основной целью написания "Великосветского раскола" было дать объективное представление о лорде Редстоке и его учении.27 Непосредственным толчком к написанию этого очерка послужило сатирическое изображение английского лорда в романе Мещерского и в фельетонах российских газет. По словам Лескова, лорд был оскорблен, и оскорблен так, "как умеют оскорблятьтолько в России, где не гнушаются, начав спор с вопросов веры или политики, свести его к обвинению противника чуть не в воровстве серебряных ложек".28 В своем труде Лесков выступает в роли как защитника, так и критика редстокиз-ма в том виде, в каком это учение распространялось в столице России вплоть до 1876 года. Но в то же время он использует это новое учение для того, чтобы указать на бесплодность и недостаточность проявления христианской веры на деле среди православных верующих.
Лорд Редсток неоднократно изображен как образцовый, добродетельный и честный человек. Он — старательный слуга, отдающий все свои способности на службу Всемогущему. Но Лесков скептически относится к новым религиозным взглядам и к тому, каким образом они преподносятся. Он не может смириться с тем, что слово Божие упрощено и сведено к одному единственному толкованию.29 В поддержку своей критики Лесков в деталях воспроизводит продолжительную "экзотическую и изотерическую проповедь" лорда Редстока и в оправдание этого говорит: "Как невозможно представить себе океан, не видев его, так и невозможно получить истинное представление о Редстоке, не ощутив полностью влияния его проповеди от начала и до конца".30 Критика Лескова затрагивает саму суть редстокизма и вместе с ним всю протестантскую доктрину оправдания верой. Он не соглашается с доктриной спасения верой через искупительную смерть Иисуса Христа. По мнению Лескова, на любой отрывок из Библии, который приводит лорд Редсток в защиту своего учения, можно найти другие отрывки, которые означают совсем противоположное. Лесков может по достоинству оценить убеждения Редстока, который лично пережил духовное возрождение уверовав во Христа, но он не одобряет того, что такие сугубо личные переживания представлены как абсолютная истина для всего человечества. Признавая Библию как "'благую весть", лорд Редсток фанатически убеждает людей принять его "узкое верование'\ без того чтобы остановиться и подумать: не ушел ли он в сторону, не сбился ли с пути. Но Лесков утверждает, что, наоборот, Редсток представляется ему человеком, убежденным в том, что слово Божие способно изменить весь мир и человечество к лучшему.31 В равной степени не может Лесков согласиться и с тем, что Редсток отказывался молиться за умерших. Как он может знать, что эти молитвы напрасны? — вопрошает Лесков. В этом — психологическая потребность всего человечества, возражает он. Лесков ожидает, что наиболее убедительно возразят на это не догматические богословы, а души любящие.
Но хотя Лесков и критиковал ограниченность редстокизма, сообразованную с "религиозным вкусом" его основателя, он, как и Достоевский, признавал тот факт, что народ толпами стекается слушать Редстока, и что он оживотворяет дух истинного христианства. В чем бы Редстока ни обвиняли и как бы над его фанатизмом ни насмехались, нельзя отрицать, что его последователи "пели и плясали под его дудку'". Факт остается фактом, и надо признать, что в аристократической среде С.-Петербурга христианство уступало свои позиции, и что духовенство мало что предприняло ради человечества. Лесков продолжает в аллегорическом ключе: "Редсток один сумел как-то поднять эту давно невозделанную целину и бросить в ее едва вспаханные холодные пласты доброе семя". Он добавляет: "Видели мы гораздо лучших пахарей, которые имели при себе гораздо чище отвеянное семя, и они пробовали сеять, но безрезультатно, а Редсток тем не менее преуспел. Пора бы, — настаивает Лесков, — оставить этот старый прием, затыкать рот говорящему словами: "вы, де, не призваны". Кому судить, кто призван, а кто нет?", — спрашивает он. "Даже русский мужик на сей день знает, что 'Христос не носил белого ефода левитов'."32
Книга Лескова вызывает и хвалу, и критицизм. Православная иерархия в лице протоиерея В.Б. Бажанова, наставника Александра II, рассматривала эту книгу как "прехитростную", подразумевая, что ее автор сам стал "свободным христианином".33 Друг Лескова И.А. Шляпкин, который вместе с ним посетил одно из собраний лорда Редстока в доме Пашкова, пишет о Редстоке, что тот "Великосветским расколом" не только не обиделся, но даже чрезвычайно полюбил эту книгу.14
Однако многим последователям Редстока книга показалась оскорбительной, особенно Засецкой, которая предоставила автору для этой книги много материала. Она была оскорблена и чувствовала вину за то, что стала "орудием для насмешки над человеком, которого она безгранично уважала".35 Это удивило и обеспокоило Лескова, ибо он был искренне убежден, что хотя он временами сурово осуждал своего героя, в целом его книга все же защищала лорда Редстока от несправедливых нападок, особенно со стороны князя Мещерского. Вот отношение к этому и ответ Лескова, изложенный им в письме к М.Г. Пейкер (1879 г.), другой последовательнице Редстока: "Непонятливость и примитивность мышления, обнаруженные 'светом' в отношении книги о Редстоке чрезвычайно меня беспокоит. За исключением Бобринского, Тернера [профессора русской литературы] да самого Редстока, там по всей видимости 'не умеют читать напечатанное'..."36
Двойственное отношение Лескова к редстокизму, иными словами его одобрение и скептицизм, можно понять только в контексте его отношения к отдельной религиозной группе вообще и его собственных поисков религиозной истины. Он по достоинству оценивал хорошие качества любого вероучения, особенно если оно побуждало христиан на добрые дела; но в то же самое время он критически относился к любому, кто в догматическом духе утверждал, что "нашел единственно правильный путь к истине".37 Впрочем, такое отношение Лескова не помешало ему впоследствии прийти на защиту редстокизма. Год спустя после своей критической публикации о Редстоке он открыто признал в журнале "Религиозно-общественный вестник" (1878), что его суждение относительно английского проповедника было поистине слишком суровым, и впоследствии он продолжает изображать его в более благоприятном свете. Эта переоценка восстановила дружеские отношения с Засецкой, которую Лесков, по словам своего сына-биографа, всегда очень высоко ценил.38
Непоследовательность Лескова в его отношении к новому учению еще более проявилась в его общении с мадам М.Г. Пейкер, редактором ежемесячного журнала "Русский рабочий", издававшемся в С.-Петербурге (1875-1886 гг.). В "Русском рабочем" печатались наиболее важные материалы редстокистского "Общества поощрения духовно-нравственного чтения". До своего знакомства с редактором этого журнала, одной из наиболее пылких последовательниц Редстока, Лесков критически относился к "Русскому рабочему".39 И хотя журнал не будучи сектантским, политическим и совершенно неполемическим изданием был предметом лишь доступного назидательного и нравственного чтения, Лесков расценивал его как "ненужную затею". Что раздражало его более всего, так это то, что большинство материала, состоящего из разнообразных религиозных иллюстраций и рассказов нравственного содержания было взято из изданий лондонского "Общества по распространению религиозных брошюр", и не было изменено в соответствии с повседневной обстановкой простых русских людей, чтобы им было понятно.40 Редактор этого ежемесячника, а позже — ее дочь Александра Ивановна, по всей вероятности приняли во внимание эту критику Лескова, так как впоследствии они стали искать его совета и пытались заинтересовать его в своей работе. К 1879 году Лесков изменил свое мнение о полезности этого массового издания. Теперь его точка зрения в связи с этим совпадала с идеями Толстого, который, начиная с 1875 года, сам занимался изданием недорогой поучительной литературы для крестьян.41 В 1879 году Лесков писал М.Г. Пейкер: '"Русского рабочего' надо воссоздать, чтобы он стал действенным предприятием и исполнил свое предназначение, или прекратить его издание. Так, как дело идет сейчас, — нельзя. Дело издания журнала требует огромного внимания, более того, оно еще и ревниво, как влюбленная женщина, его необходимо созидать и улучшать неустанно, иначе оно рухнет и погребет под собой своего создателя. Журнал для народа в свободном истинно христианском духе является самым добрым и благочестивым предприятием в России с числом его подписчиков от ста до двухсот тысяч. Вас это не должно удивлять, ибо поистине это так. Но публикацию должно вести продуманно, старательно и только в христианском духе, не вдаваясь ни в какую догматическую религию, с православным она или с редстоковским уклоном".42
В том же году Лесков становится консультантом "Русского рабочего", на протяжении года он издает ряд номеров, куда вошли несколько его статей. Позднее он их опубликует отдельно под заглавием "Изборник отеческих мнений о важности Священного Писания" (1881).43 Участие Лескова в издании журнала и его советы относительно самой природы настоящего журнала для простых людей без сомнения способствовало быстрой раскупке "Русского рабочего", тираж которого достиг трех тысяч в месяц. Между Пейкер и ее читателями развернулась интенсивная переписка, в которой читатели приветствовали этот небольшой ежемесячник, ценя его как свежее и добросердечное напоминание о нравственной и религиозной стороне жизни. Однако отношение цензуры к этому ежемесячнику было неясным. Хотя в нем и не проповедовалось какое-либо конкретное учение, духовная цензура увидела в журнале намек на новое свободное христианское учение. Тем не менее русское духовенство отзывалось о многих выпусках этого журнала как о лучших изданиях, содержащих в себе полезное и понятное для простого народа чтение. Православное Общество содействия в распространении полезных книг одно время вновь издало не менее десяти рассказов из "Русского рабочего", отпечатав по 12.000 копий каждого рассказа с целью распространения их среди крестьян.44
Именно это их родство в христианском духе и единство их цели благоприятствовали установлению между Лесковым и М.Г. Пейкер полной взаимоуважения дружбы, которая продолжалась вплоть до внезапной смерти Пейкер в 1881 году. Некролог Лескова на ее смерть являлся последней данью уважения одной из наиболее верных редстокисток, усилия которой были неустанно направлены на религиозное возрождение и распространение христианской этики в 1870-е годы. Далее в нем говорится о тщательном анализе, который всякое учение, не всегда совпадающее с учением духовных властей, должно претерпеть. В газете "Новое время" (1 марта 1881 г.) было напечатано: "Вчера, 27 февраля, неожиданно скончалась Мария Григорьевна Пейкер, урожденная Лашкарева. Покойная принадлежала к высшему свету, в котором прошла вся ее молодость; она отличалась выдающимися умом и дарованиями, проявившими себя в весьма серьезных занятиях. Рано овдовев и оставшись с единственной дочерью со сравнительно небольшими средствами к существованию, Мария Григорьевна всецело посвятила себя общественной деятельности в духе христианства. Помимо других дел, следуя своему сильному религиозному побуждению, она предприняла издание иллюстрированного журнала для простых людей под заглавием "Русский рабочий". В этом издании весьма полно выразился ее благочестивый дух, хотя и англоманский, но чистый и высокий. При издании своего журнала покойная имела множество хлопот и препятствий, не оставлявших ее до последнего дня ее жизни. Духовная цензура настолько тщательно следила за всеми занятиями госпожи Пейкер, что часто она находилась в полном недоумении от того, что от нее требуют и что ей возбраняют. Бывали случаи, когда ей запрещали печатать отрывки из Священного Писания и с трудом дозволяли публиковать мнения отцов церкви...
Мария Григорьевна была на редкость хорошо образована и имела много высокопоставленных друзей в крупных городах Европы. В 1872 году она принимала участие во Всемирном тюремном конгрессе в Лондоне и была председателем С.-Петербургского тюремного комитета, который по ее почину устроил в Петербурге убежище для женщин, освобожденных из тюремного заключения. Этим домом Мария Григорьевна управляла несколько лет с огромной заботой и участием. Она также умела быть полезной для крестьян села Ивановского [неподалеку от ее имения на Украине] и для множества людей, искавших ее совета или помощи. В целом это была умная и образованная женщина, каких не много, и притом глубоко убежденная христианка".45
Утрата двух ближайших своих друзей-редстокистов М.Г. Пейкер в 1881 и Ю.Д. Засецкой в 1883 году,46 не ослабила внимания Лескова к новому религиозному движению. К тому времени, однако, основная роль в религиозном возрождении перешла к "доморощенному Редстоку" — зажиточному Гвардии полковнику В.А. Пашкову, чья основная заслуга была в распространении нового религиозного учения среди народа. Лесков уже критически высказывался о нем в 1879 году, когда писал: "... к Пашкову не пойду... и незачем... Ужасно скучаю, если говорить по совести... я вечером предпочитаю полежать часок с доброй книгой, которая мне открывает гораздо более, чем толкование о Писании без научной подготовки... У Пашкова благие намерения и он открыт для простых людей, но слушать его..."47 Здесь еще раз проявилось то двойственное отношение, которое Лесков испытывал позже, когда он выступал в защиту редсто-кизма, или пашковщины — название, с которым это движение стало широко известным в 1880-х годах.
Распространение пашковства среди низших классов усилило нападки консервативных сил, и кульминацией ему стала ссылка Пашкова в 1884 году. В ответ на нападки Мещерского, возлагавшего вину на Пашкова и его последователей за то, что они уводили крестьян от православной церкви, Лесков написал статью "Княжьи наветы'", помещенную им в "Новостях" (1884). Но то, что задумывалось как защита, на деле обернулось критикой. Лесков назвал ред-стокистов "туманным мистическим обществом", которое держится за счет самого Пашкова и его денег, и что их доктрина оправдания верой не принесет положительных результатов. То, что говорит Лесков здесь, совершенно противоречит тому, что он говорил ранее. Вполне вероятно, что этим он хотел уменьшить угрозу редстокизма в глазах православной иерархии и посредством этого смягчить те суровые преследования, которые с полной силой развернулись в 1884 году.48 Свою статью он завершает призывом к другим российским газетам не перепечатывать "необоснованные клеветнические измышления против Пашкова".49 (Впрочем обвинения Мещерского были верны: Пашков и его последователи действительно стали причиной того, что русские крестьяне ушли от официальной церкви. Более существенно то. что это послужило основанием для суровых преследований со стороны обер-прокурора).50
И снова непоследовательность Лескова вызвала соответствующую реакцию. Российские газеты в основном приняли ответ Лескова Мещерскому за страстную защиту Пашкова.51 Единственными, кто выступал против этой статьи, были В.Г. Чертков, ближайший соратник Толстого и сын наиболее преданной редстокистки, и сам Пашков; оба они рассматривали статью как клеветническую. Пашков ответил на критику Лескова письмом из-за границы, где он был в изгнании, "весьма действенно и с замечательной христианской выдержкой".52 Он ответил на утверждения Лескова пункт за пунктом,53 написав, что ему "невыразимо жаль, что он [Лесков], который в прошлом поддерживал все истинное и доброе, теперь подвергает редстокистов насмешкам за все то, чему учили они во имя Христа ...".54 Удивленный такому неверному истолкованию своей статьи, Лесков ответил Пашкову, что его целью было просто сказать правду, а не оскорбить: "Вы видите "насмешку" в моей статье, но здесь в С.-Петербурге ее расценивают как страстную поддержку и, возможно, неуместную защиту вашего общества".55 Но примирительные слова Лескова приобретают в конце письма обвинительный тон. Он еще раз предостерегает опасаться какой-либо группы людей, заявляющей, что нашли единственно верный путь к спасению. Те, кто верит этому, по сути выступают против свободы духа, утверждает он и добавляет: "Те, кто пели "Те Деум" [благодарственный молебен] у пылающих костров, на которых жарилась кожа "еретиков", тоже считали себя на истинном пути".56 Похоже на то, что этим предостережением заканчивается серьезная заинтересованность Лескова религиозным возрождением в аристократической среде, плодам которого предстояло созреть через много лет после его смерти в 1892 году, только после 1905 года в Российской империи начала преобладать религиозная терпимость.
Нападки газет на редстокизм и критическое его изображение литературными деятелями России не получили в обществе существенного опровержения. Понимая, что их самозащита расценивалась бы в целом как признание раскольнического характера своей веры, последователи Редстока в целом избегали публичных конфронтации с церковными властями. К тому же в их рядах не было образованных богословов, способных опровергнуть обвинения в том, что их движение противоречит истинному христианству, которое, по сути было синонимом православию. У них также недоставало литературного таланта, дабы ответить на изощрения сатирического пера Мещерского. И даже если бы у них были такие талантливые писатели, их произведения вряд ли пропустила бы цензура. Лишь в одном романе находим мы сочувственное изображение нового религиозного движения, но и этот роман был написан на французском и анонимно издан за границей.
Автором этого романа в триста шестьдесят страниц "Сергей Батурин" (Лозанна, 1879 г.) была Элизабет Уорд де Шарье (1854-1915 гг.). Несмотря на его переиздание (в 1882 году) в Париже и перевод его на немецкий язык (1894 г.),57 роман, как и его автор, был предан забвению.58 Уорд де Шарье родилась в С.-Петербурге. Она была потомком швейцарской дворянской семьи де Шарье, урожденная де Коссонай. До своего замужества в 1881 году с Шарлем Г. Уордом она жила в российской столице и поэтому имела глубокое знание духовной жизни светского общества. Ее дружба с последователями Редстока, с которыми она была близка по духу, предоставила ей много материала для трех ее поучительных романов.59 Роман "Сергей Батурин" является наиболее выдающимся, так как в нем повествуется о религиозном возрождении в С.-Петербурге (1877-78 гг.). По всему чувствуется, что этот роман был написан в противовес исполненному насмешек роману Мещерского "Лорд-Апостол ... ". От героев Уорд де Шарье мы узнаем, что произведение Мещерского читалось с интересом и распродавалось тысячами экземпляров.60 ''Сергей Батурин" также вторит некоторым возражениям, которые высказал Лесков в своей монографии об английском лорде. На протяжении всего романа автор, не оскорбляя и не нападая ни на одно вероучение, поддерживает учение о всеобщей благодати в противовес спасению добрыми делами как психологическое освобождение совести от бремени греха. Книга написана с убеждением, что новое учение и в самом деле является единственным путем ко спасению.
"Сергей Батурин" предоставляет нашему вниманию не только исполненный участия рассказ о движении возрожденцев в С.-Петербурге, но также и, по словам одного из современников, он является выразителем того духа, который объединял всех тех, кто непосредственно познал это новое учение.131 В характерах многих персонажей этого произведения можно легко узнать реальных людей из аристократических семей, лидеров движения. Прототипами таких героев как генерал Истинев, княгиня Броницкая, госпожа Крестова, граф Библейский и князь Батурин являются соответственно Пашков, госпожа Черткова, госпожа Засецкая, княгиня Лейвен, барон Корф и граф Бобринский. И хотя английский лорд в романе появляется только один раз, многочисленные ссылки на него и на его учение представляют его главным действующим лицом и движущей силой этого духовного возрождения. Описание его внешности очень отличается от облика того аристократического франта, которого изобразил Мещерский.62 Подробное описание благотворительной деятельности редстокистов в романе, посещения больниц и фабрик, помощь нуждающимся, библейские чтения и молитвенные собрания, проводимые в роскошной светской обстановке, — все это по всей видимости основано на фактах. Уорд де Шарье сделала попытку создать картину большей правдоподобности, передавая отличительные черты места действия романа, С.-Петербурга, и описывая определенные события, которые имели место в 1877-х и 1878-х годах, когда Россия была поглощена войной с Турцией. Мы обнаруживаем точные даты битв, подлинные имена российских военачальников, описание роковой попытки взять болгарский город Плевну, и в конце — триумфальное возвращение Александра II и российских войск в столицу после подписания договора в Сан-Стефано. Но где бы ни происходило действие — на поле битвы, среди раненых в военном госпитале или среди оплакивающих своих возлюбленных мужей и сыновей в столице — читатель повсюду встречает участников нового движения, которые всегда готовы помочь и прочитать утешительные тексты из Библии, чем и занимались на самом деле русские редстокисты в это военное время. Таким образом, мы можем сказать, что "Сергей Батурин" — это роман, где вымыслом является только сюжет.
Роман открывается описанием русского военного лагеря накануне большой битвы с турками. Затем автор знакомит нас со многими молодыми офицерами. Все они принадлежат к петербургской аристократии. Из всех этих офицеров князю Сергею Батурину и его другу князю Михаилу Броницкому уделено особое внимание. Подобно многим своим современникам вопросы религии их не волнуют. Они отвергают новое духовное возрождение с издевкой Мещерского, находя весьма остроумным его сатирическое изображение Редстока. Однако в самом начале битвы мысль о том, что через несколько часов их может уже не остаться в живых, вызывала у них самые различные мысли. В то время как Батурин мечтал о подвигах, которые прибавят славы его фамилии, Броницкого, не менее храброго, нежели его друг, офицера, мучила мысль о том, что может произойти с ним, после его смерти. Ему не давало покоя предчувствие, что прежде чем он ответит на зов Всемогущего, его могут убить, и он начал искать Новый Завет, который он получил в качестве прощального подарка от своей матери. Его молитвы, чтение Библии и последующее спокойствие, с каким он принял бой с турками, Батурин понял только после губительной атаки на турецкий город-крепость Плевну в июле 1877 года. Друга Батурина нашли на поле битвы смертельно раненого с Библией в нагрудном кармане.
Уцелев на поле битвы, раненый, и избежав увечья от турок, которые избавлялись от захваченных ими раненных тем, что убивали их, Батурин выздоравливал в близлежащем военном госпитале. Мысли его были мрачны, и, подавленный, он чувствовал только сожаление и уныние при виде окружающих его страданий. Хотя он и не был в состоянии объяснить причину человеческих страданий, все же он осознавал, что не меньшую роль здесь играет отсутствие истинного духа любви и само поведение человека. Со временем он начал думать об общечеловеческом братстве, предмете размышлений многих русских интеллектуалов того времени. Он вспомнил ту готовность, с какой выходцы из его класса воспринимали проповеди английского лорда, он также с живостью вспомнил молитвы и чтение Библии его другом, ту радость и покой, которые он при этом испытывал, хотя и недолго. Он был свидетелем того, что в госпитале в непосредственной с ним близости неустанно трудятся графиня X. и сестра Анна — редстоки-стки, оставившие привычный петербургский уют с тем, чтобы помогать больным и раненым... День и ночь их можно было видеть у лож умирающих солдат. Хотя и тронутый их беззаветным служением в военном госпитале, Батурин все же остается скептически настроенным в отношение нового духовного движения в целом и его возможностей возродить человеческие идеалы.
Возвращение Батурина в С.-Петербург и его посещения различных аристократических семей дало автору возможность дать развернутую панораму движения редстокистов в столице. С этого момента повествования главной целью Уорд де Шарье представляется убедить своего героя Батурина, а вместе с ним и своих читателей, в том, что новое религиозное возрождение не противоречит учению официальной государственной церкви, что оно полностью основывается на учении Библии, и как в таковом в нем содержится зерно того братства, о котором мечтали Батурин и другие. Обращение Батурина к христианству происходило успешно. Он начал посещать библейские чтения, и признался своему другу: "Чем больше я углубляюсь в Библию, тем более осознаю, что в учении лорда Редсто-ка нет ничего дурного или нового, и что оно не противоречит нашему православию, так как и то, и другое — в согласии со Словом Божиим"."3 Впоследствии участие Батурина в распространении новых взглядов принесло ему много неприятностей. Граф Марлин, консерватор и православный верующий, дочь которого, Людмилу Андреевну, полюбил Батурин, категорически отвергает его, говоря: "Моя дочь принадлежит к православной церкви и никогда не выйдет замуж за ученика лорда Редстока". Даже его отец, адмирал, узнав что его сын отказался от должности при дворе из-за своих религиозных убеждений, вынуждает его покинуть столицу и поселиться в их тверском деревенском имении Горошино.
Там, в Горошино, молодой князь посвящает свое время раздаче религиозных брошюр и чтению Библии. Его материальная помощь крестьянам, строительство местной школы напоминают нам Баянова, героя романа Мещерского. Хотя местного священника отца Василия непривычные занятия этого дворянина сначала приводят в замешательство, он приветствует библейские чтения, проводимые Батуриным в дополнение к его церковным службам. Отец Василий объясняет себе заметно изменившуюся православную жизнь прихожан и их неожиданно регулярное посещение церкви только влиянием на них Батурина. Прототипом единодушного сотрудничества Батурина с отцом Василием по возрождению религиозной и этической жизни в Горошино, несомненно, стал пример графа Бобринского, чья успешная деятельность на поприще нового религиозного движения в его деревне в 1870-е годы была широко известна. Говорят, что Бобринский так хорошо толковал Библию, что деревенский священник предложил ему прочитать проповедь с церковного амвона. Но он не получил разрешения от архиерея.
Последний раздел романа, оканчивающийся довольно-таки неожиданно, автор, казалось, специально приберег для примирения всех противостоящих сторон. Отец Батурина прощает непослушание сына, а граф Марлин больше не видит в редстокизме ничего дурного и, следовательно, соглашается видеть в Батурине своего зятя. К тому же возвращение нашего героя в С.-Петербург совпадает по времени с Пасхой — наиболее значительным религиозным праздником в России, символом единства, по крайней мере как это представляется автором. Все герои романа, независимо от их религиозных убеждений собраны автором на пасхальной службе в молитве за матушку Россию. И в самом деле кажется, что новые религиозные идеи, провозглашение всеобщей благодати даром уже более не вызывают противодействия со стороны защитников православия.
Стиль романа соответствует этим благородным надеждам и идее примирения. Он отличается совершенным отсутствием полемики и едкой сатиры, столь щедро используемой Мещерским в своем романе. Однако роману не достает изощренных богословских рассуждений Лескова. Как и Редсток, герои основывают свои доводы на Библии, избегая дискуссий о догмах. Весь роман являет собой выраженный изящным женским пером призыв принять новое учение. Благочестивый сентиментальный стиль романа отражает идеалистические умонастроения автора. И хотя в начале романа движение встречает оппозицию, на протяжении всего романа нельзя увидеть никакого осуждения духовных или светских властей России. И показательно то, что роман оканчивается молитвой за Россию и за царя.
Превалирующий в романе оптимизм явился результатом не столько внезапного обращения к новому движению отдельных его персонажей, сколько отношением к религии Александра II. В романе российский царь выступает как символ надежды и справедливости. Он не смотрит на молитвенные собрания и библейские чтения с подозрением и боязнью; он признает в Святом Слове "'большую просвещающую и освящающую силу". Правитель России отказывается разделять взгляды своих духовных наставников, которые критиковали возрожденцев и смотрели на библейские чтения как на фактор, ведущий к расколу внутри православия. Лучшим аргументом оптимистического финала романа является указ Александра II в 1865 году, предусматривающий перевод Писания на современный русский язык. После исполнения этого указа он издает другой указ в апреле 1877 года. Этот уникальный исторический документ процитирован в романе полностью и заслуживает того, чтобы его привели и здесь: "В 1856 году, когда я взошел на императорский престол. Святейший Синод на собрании в Москве обсуждал возможности самого широкого распространения Слова Божия среди православных россиян, и признал необходимость перевода ... книг Священного Писания на русский язык. По завершении их ревностного труда, видя всю духовную пользу от этого труда для блага всей паствы национальной церкви, мне представляется священным долгом выразить свою искренную признательность Святейшему Синоду, который, завершив эту важную работу, навсегда вошел в историю. Я молю Бога, чтобы Он явил освящающую силу Своего Святого Слова, дабы российский народ укреплялся в вере и благочестии, на которых опирается истинное счастье империй и народов".64
Содержимое этого документа, по мнению героев Уорд де Шарье, казалось предвещало религиозный ренессанс. Теоретически царский указ давал редстокистам защиту и официальную санкцию на проведение библейских чтений, так как было не важно: подразумевал ли этот указ библейские чтения в рамках официальной церкви или на молитвенных собраниях редстокистов. И в том и в другом случаях этот манифест давал возможность приобрести Библию на современном русском языке, а вместе с тем и "приготовить лежащие в земле семена к воскресению". Следует помнить, что чтение Писания было сутыо жизни нового религиозного возрождения, цель которого заключалась в том, чтобы вырвать человечество из узких рамок религиозных гетто. Надежда, о которой мы читаем в романе, полностью оправдалась в то время (в течение 1877-х и 1878-х годов). Но она была слишком оптимистична ввиду последующих десятилетий. Уорд де Шарье не могла предвидеть вытекающего из императорского указа парадокса: одобрение библейских чтений как большой просвещающей силы — с одной стороны, и запрещение их как источника сектантства в российской империи — с другой.
Следя за духовным ростом Толстого можно поразиться его удивительной схожести с духовным развитием многих аристократов-редстокистов. Как и представители нового религиозного возрождения, Толстой постоянно проявлял интерес к общественным, нравственным и религиозным проблемам. Переход, который совершил Толстой от веры к скептицизму и обратно к вере, олицетворял духовную борьбу большинства российских интеллектуалов второй половины девятнадцатого века. Они в равной степени были невысокого мнения о "ритуальной, стереотипной религии православной церкви". Взгляды Толстого, которые он изложил еще в 1857 году в письме к своей тете А.А. Толстой, могли бы принадлежать любому из последователей Редстока. Он писал тогда: "Я мог бы поститься всю свою жизнь и молиться весь день в своей комнате. Я также могу читать Писание и прийти к выводу, что все это очень важно: но ходить в церковь, стоять там и слушать непонятные и невразумительные молитвы, смотреть на священника и на смешанную толпу вокруг себя — все это для меня представляется абсолютно невозможным".65
Духовный кризис, пережитый Толстым между 1869 и 1877 годами, приблизил его к духу редстокизма, так как этот период характеризуется его неустанными религиозными поисками, которые побудили его тщательно изучить западный протестантизм и Писание. Изучение работ протестантских теологов, таких как Г. Жокке, Э. Ренан и Д.Ф. Штраус, а также его увлечение сравнительной теологией вообще обусловили его выход из этого духовного кризиса с искренними и твердыми религиозными убеждениями, которые имели больше общего с протестантизмом, нежели с православием. Толстой основывал свою веру на Евангельских заповедях, в центре которых для него была Нагорная Проповедь. Он видел Новый Завет как ведущую нравственную силу, посредством которой человечество могло бы прийти к чистой и истинной религии. Ему представлялась и он выступал в защиту единой церкви, в которой бы изжили себя религиозные обряды и священники, догмы и деноминации.66 Эти раскольнические убеждения брали свое начало от такого же рационалистического толкования Библии, как и ее толкование многими его предшественниками в западной Европе. Как и Редсток, Толстой начал признавать ненужность организованной церкви и церковной иерархии, причем не только в православии, но и в любом другом вероисповедании, будь то католическое или протестантское. Но в отличие от редстокистов он отрицал божественность Христа и свел евангельские заповеди к простой нравственной системе. В подчинении этой системе он видел внутреннее преобразование человечества.
Не существует никаких определенных документальных доказательств относительно знакомства Толстого с редстокизмом в первые два года после появления этого движения в столице России. Но невозможно себе представить, что широко известная молва о религиозном возрождении среди людей его класса не дошла до Толстого, даже учитывая тот факт, что тогда он жил в своем имении в Тульской губернии. Начиная с 1876 года Толстой узнавал о движении редстокистов от своей тети А.А. Толстой и непосредственно от нескольких участников этого движения. Среди них были его друг граф А.П. Бобринский и иностранные проповедники д-р Бедекер и В.А. Дитман. Важным звеном между Толстым и ред-стокистами был ближайший друг Толстого В.А. Чертков, родственники которого, включая и мать, были страстными приверженцами нового учения. Реакция Толстого на редстокизм нашла свое отражение в некоторых его литературных произведениях, включая "Анну Каренину" и "Воскресение", а также в его дневниках и письмах.
Первое упоминание Толстого о новом учении открывает нам то впечатление, которое произвел на великого писателя Бобринский и его редстоковские взгляды. Бобринский, полковник стрелкового батальона и министр транспорта, человек колоссального интеллекта и друг Редстока, пережил подобные религиозные метаморфозы в своей жизни. Признав в Иисусе Христе живого Бога, являющегося ключом к разрешению всех человеческих проблем, Бобринский, начиная с 1874 года и до самой смерти в 1894 году, посвящает свою жизнь и все свое состояние делу евангельского движения. Являясь в этом движении заметной личностью, он превратил свои имения и их окрестности в центры не только по распространению Евангелия, но прежде всего общественного и сельскохозяйственного усовершенствования. Он стал живым примером раскаявшегося русского дворянина. О пылкой натуре Бобринского говорят его частые визиты к Толстому и их последующие религиозные диспуты. Говорят, что иногда они проводили по восемь часов подряд до шести утра, поглощенные обсуждением важных вопросов откровения Бога во Христе.67 Впечатления, которые вынес Толстой после одной из таких встреч, изложены в его письме князю С.С. Урусову в феврале 1876 года: "На днях был у меня Бобринский Алексей Павлович. Он очень замечательный человек и, как нарочно, разговор зашел о религии. Он пылкий верующий, и его слова подобно вашим оказали на меня то же влияние. Они пробудили во мне чувство зависти к тому благородству и спокойствию, которыми вы обладаете".68 Спустя месяц, в марте 1876 года, в зените своих религиозных поисков он еще раз выражает свое восхищение верой и искренностью Бобринского в письме к своей тете, камер-фрейлине императрицы, А.А. Толстой: "... Никто, никогда лучше не говорил мне о вере, чем Бобринский. Он неопровержим, потому что ничего не доказывает, а говорит, что он только верит, и чувствуешь, что он счастливее тех, которые не имеют его веры, и чувствуешь, главное, что этого счастия его веры нельзя приобрести усилием мысли, а можно получить его только чудом".69
Заинтересовавшись религиозным возрождением и его влиянием на своего друга Бобринского, Толстой изъявил желание узнать подробнее об инициаторе этого возрождения лорде Редстоке. В том же письме к своей тете он спрашивает: "Вы знаете Редстока? Какое он произвел на Вас впечатление?"70 Отвечая на это письмо своего племянника в марте 1876 года, графиня Толстая подробно рассказала ему о лорде Редстоке и его последователях в С.-Петербурге. Ее характеристика англичанина, в которой есть место и критике и похвале, представляется очень точной: ''Я хорошо знаю Редстока уже три года и мне он очень нравится своей необыкновенной прямотой и искренней любовью. Он всецело предан одному делу и следует по избранной тропе, не уклоняясь ни вправо, ни влево. Слова апостола Павла "Я не хочу знать ничего, кроме Христа распятого" — это почти о нем. Я говорю "почти" оттого, что по мудрости и глубокомыслию своему он стоит ниже не только Апостола Павла, но и многих других менее выдающихся учителей церкви. Он славный добросердечный сектант, который не все понимает. В своей наивности он не видит, насколько он отошел от Евангелия по многим аспектам. Он ничего не знает о человеческой природе и не уделяет ей никакого внимания, потому что, как он говорит, каждый может оставить все свои страсти и злые намерения сразу же, как только у него возникнет желание следовать за своим Спасителем. Но где эти внезапные и полные изменения? Много ли найдется таких примеров, не считая Апостола Павла, Божьего избранника? Он часто рассказывает о таких случаях ... когда человек изменятся почти за один час. Это его слабое место. Но зато какая преданность Христу, какая теплота, какая безграничная искренность! Его проповеди звучат как колокол, и он пробудил многих, кто прежде никогда не думал о Христе и о своем спасении. Но из других он сделал совершенные духовные карикатуры, хотя и не по своей вине. Здесь, в Петербурге, та слава и то презрение, выпавшие на его долю, были уж слишком чрезмерными. Его публичные проповеди я посещала редко, мне больше хотелось поговорить с ним наедине или в небольшом кругу друзей, где я утешалась его добросердечием и так избегала каких-либо диспутов по догматическим вопросам. Думаю, я одна из немногих, кто непредвзято судит о нем. Бобрин-ский — его ученик. Недавно я читала в письме к Жемчужникову исповедь его веры. Я восторгалась и радовалась его искренности и теплоте. Дай ему Бог продолжать следовать по этому пути, опасному пути для тех, кто уходит от смирения. В этом и заключается опасность для этих господ, которые очень быстро превращаются в учителей".71
Характеристика Редстока, данная графиней Толстой, была решающей в формировании отношения Толстого к английскому проповеднику. Толстой, который лично пережил глубокий психологический кризис на пути к своей собственной религиозной системе взглядов, вряд ли мог оставаться объективным в отношении к проповедовавшему '•сиюминутное спасение", не мог он также по достоинству оценить и его добродетель — один из главных залогов его успеха.72 Вот что ответил Толстой графине в апреле 1876 года: "Как превосходно вы описали мне Редстока. Не видав оригинала, чувствуешь, что портрет похож до смешного...". Объективность, которая отличала благочестивую тетушку писателя при описании Редстока, исчезает; Толстой создает свой собственный образ: комический проповедник, — восприняв из описания графини лишь отрицательные черты Редстока. Однако он соглашается с А.А. Толстой, когда добавляет: "Мне тоже очень радостно было ваше мнение о том (если я правильно понял), что мгновенных обращений не происходит вообще, или случаются редко, и что прежде человек претерпевает боль и мучения. Мне приятно думать об этом, потому что я сам много и мучался и страдал, и в глубине души знаю, что эти мучения и страдания — самое лучшее из того, чего я достиг на этом свете. И это должно быть вознаграждено: и если не успокоение чрез веру, то сознание об этих приложенных усилиях является само по себе наградой. А теория о благодати Божией, нисходящей на человека в английском клубе или на собрании акционеров, мне всегда казалась не только глупой, но и безнравственной".73 Такова была реакция Толстого на редстокизм в 1876 году, когда он был на пути формирования собственной религиозной веры. Поистине, тогда он не мог еще сказать графине Толстой, во что он фактически верил, продолжая: "'странно и страшно сказать: ни во что из того, чему учит нас церковь". Впрочем он добавляет: "Я не только ненавижу и презираю неверие, но не вижу никакой возможности жить без веры, и еще меньше — умереть без нее. И я шаг за шагом создаю свою собственную религиозную систему убеждений. И хотя мои взгляды непоколебимы, они очень неопределенны и неутешительны".74
В этом положении Фауста с двусмысленным представлением о религиозном возрождении в С.-Петербурге Толстой продолжал изображать редстокизм в романе "Анна Каренина" — произведении, в котором все описываемые события почти совпадают с его написанием.75 Действие разворачивается зимой 1874 года и продолжается до конца лета 1876 года; публикация же романа продолжалась с 1875 по 1877 годы, то есть в те годы, когда начиналось движение религиозного возрождения редстокистов. И хотя в романе отсутствуют какие-либо прямые упоминания о Редстоке, вполне очевидно, что именно его имел в виду Толстой, когда он кратко упоминает об английском миссионере сэре Джоне в следующем диалоге между княгиней Бетси и Анной Карениной (часть И, глава 7). Анна: ''Я была у графини Лидии и хотела раньше приехать, но засиделась. У ней был сэр Джон. Очень интересный". Княгиня Бетси: "Ах, это миссионер этот?" Анна: "Да, он рассказывал про индейскую жизнь очень интересно...". Княгиня Бетси: "Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо говорит. Власева совсем влюблена в него...". Это уклончивое отношение Толстого к миссионеру можно объяснить недостаточностью информации об англичанине (то есть о лорде Редстоке и его учении) в то время (процитированный выше диалог писался в январе-феврале 1875 года).76
Описывая великосветскую жизнь С.-Петербурга, Толстой упоминает о существовании различных религиозных взглядов, отличающихся от доктрин православия. Он упоминает спиритизм (часть I, глава 14), "Сестричек" — благотворительное, религиозное и патриотическое общество, а также и "кружок пожилых, простых, добродетельных и набожных женщин и умных, образованных и честолюбивых мужчин" так называемый "Совесть петербургского общества", центром которого была графиня Лидия Ивановна (часть I, глава 32; часть II, глава 4). Большое внимание Толстой уделяет благочестиво-мистическому течению в лице госпожи Шталь, ее племянницы Алин и приемной дочери Вареньки. Даже Кити Щербатская одно время была приобщена к этой религии Варенькой. По словам автора, "ей [Кити] открывалось то, что, кроме жизни инстинктивной, которой до сих пор отдавалась Кити, была жизнь духовная. Жизнь эта была скрыта религией, но это была религия ничего Не имеющая общего с тою, которую с детства знала Кити, религией, выражавшейся в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в выучивании наизусть старославянских церковных текстов с батюшкой; это была религия возвышенная и таинственная, связанная с прекрасными мыслями и чувствами, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить". На Кити Варенька оказала такое сильное влияние, что та начала избегать своих светских знакомых и подражать Вареньке в ее делах. Она мечтала о будущем, когда она будет находить несчастных и нуждающихся, "раздавать Евангелие, читать Евангелие больным, преступникам и умирающим" (часть II, глава 33). Хотя действия такого рода и напоминают деятельность редсто-кистов, все же авторский акцент на благочестиво-мистической стороне их жизни скорее напоминает период царствования Александра I, как представлено это в романе "Война и мир". Описывая эти религиозные движения, Толстой остается просто летописцем своего времени; он не выносит никаких суждений. И только в части V, главы 22-23 и в части VII, главы 21-22 Толстой полностью представляет взгляды редстокистов, одновременно ставя их под вопрос. Учение редстокистов в романе (начиная с части V, главы 22) олицетворяется в образе графини Лидии Ивановны и Каренина. Религиозные взгляды этих двух персонажей не были до сего места ясно очерчены автором, теперь же они начинают приобретать определенность. Более того, когда Лидия Ивановна и Каренин становятся апостолами нового учения, Толстой начинает изображать их критичнее, чем он это делал в предыдущих главах и в более ранних версиях романа.77 Воплощение по возможности наихудших проявлений редстокизма в этих двух наиболее непривлекательных персонажах романа уже являет нам отрицательное отношение Толстого к учению Редстока. Важно отметить, что Толстой начал знакомить читателя с редстокизмом на страницах своего романа (часть V. глава 22) в ноябре или в декабре 1876 года после длительного перерыва почти в восемь месяцев, в течение которого он был занят своими личными религиозно-философскими проблемами.78 Далее становится очевидным, что за это время (с марта по ноябрь 1876 года) он детально ознакомился с учением Редстока, которое в свою очередь нашло отражение в его романе. Толстой черпал сведения в первую очередь у графа Бобринского и графини Толстой. Вероятно и то, что он также был знаком с произведениями Лескова и Мещерского о движении редстокистов, которые вышли в свет к осени 1876 года. Также возможно и то, что Толстой читал повествование Достоевского о Редстоке, опубликованное в марте того же года. Однако, судя по схожести между духовными карикатурами, которые изобразила для своего племянника графиня Толстая, и образами Лидии Ивановны и Каренина можно заключить, что вклад графини в создание Толстым его собственных литературных "духовных карикатур" был значителен.
В романе Толстого Каренин принимает вероучение редстокистов в момент своего глубокого психологического упадка. В безнадежной ситуации, брошенный своей женой, выносящий насмешки, позор и презрение, одинокий в своем горе, он осознает, что больше не в состоянии продолжать неравную борьбу. И в час самого унылого отчаяния, когда Каренин был бы рад любому утешению, появляется графиня Лидия Ивановна, которая заверяет его в своей дружбе и побуждает его искать поддержки в любви: "Опора наша есть любовь, та любовь, которую он [Христос] завещал нам... . В нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь". Хотя в прошлом Каренин и отвергал это новое "восторженно-мистическое настроение", теперь он увлекся им и обрел успокоение в возвышенных речах графини. После этого эпизода Толстой останавливается на самой религии и ее приверженцах: "... помощь Лидии Ивановны ... была в высшей степени действенна: она дала нравственную опору Алексею Александровичу [Каренину] в сознании ее любви и уважения к нему и в особенности в том, что ... она почти обратила его в христианство, то есть из равнодушного и ленивого верующего обратила его в горячего и твердого сторонника того нового толкования христианского учения, которое в последнее время распространилось в Петербурге. Алексею Александровичу легко было убедиться в этом. Алексей Александрович, также как и Лидия Ивановна и другие люди, разделявшие их воззрения, был вовсе лишен глубины воображения, той душевной способности, благодаря которой представления, вызываемые воображением, становятся так действительны, что требуют соответствия с другими представлениями и с действительностью. Он не видел ничего невозможного о том, что смерть, существующая для неверующих, для него не существует, и что так как он обладает полнейшею верой, судьей меры которой он сам, то и греха уже нет в его душе, и он испытывает здесь, на земле, уже полное спасение" (раздел V, глава 22).
В более раннем рукописном варианте части V, главы 22 Толстой отводит намного больше места критике нового учения. Он отмечает, что сущность русского христианства заключается в любви, добрых делах, самоотверженности и особенно в старании жить так, как жил Иисус Христос, тогда как сущность редстокизма заключается в вере в искупительную смерть Христа, и что только через него можно обрести спасение.80 Очевидно отрицание Толстым этой концепции. В окончательном варианте романа Каренин признает ошибочность и поверхностность своей веры. В своем уничижении Каренину было необходимо достичь того уровня (даже если он и был придуман им самим), с которого он, будучи презираем, мог презирать других. Таковы причины того, говорит Толстой, что Каренин "продолжал оставаться верным этому псевдо-спасению так, как будто оно было истинным спасением". На протяжении всего романа чувствуется опасение Толстого за то, дабы доктрина оправдания верой не вызвала лицемерия и жестокости. Он иллюстрирует это на примере отношения Лидии Ивановны и Каренина к Анне. Одним из самых антигуманных поступков с их стороны был отказ Анне в просьбе видеться с ее сыном. В письме к Анне Лидия Ивановна умоляет ее понять отказ ее мужа "в духе христианской любви". Автор к этому добавляет: "'Письмо это достигло той затаенный цели, которую графиня Лидия Ивановна скрывала даже от самой себя. Оно до глубины души оскорбило Анну" (часть V, глава 25).
Доктрина редстокистов об оправдании верой еще раз обсуждается в части VII, главах 21-22. На этот раз Толстой отходит от описательного метода ради более драматического изображения, в котором граф Беззубов (Ландау), Лидия Ивановна и Каренин представляют новое учение, тогда как Облонский, человек, не принадлежащий к их кругу, выражает взгляды Толстого, противоположные взглядам этих персонажей его романа: разговор на религиозную тему в салоне Лидии Ивановны становится более напряженным, когда графиня заявляет, что настоящий верующий не имеет греха, что грех уже искуплен. Облонский, вспомнив фразу из катехизиса, ответил: "Да, но вера без дел мертва". На что тут же последовало возражение: "Вот оно, из послания апостола Иакова", — сказал Алексей Александрович [Каренин], с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно как о деле, о котором они не раз уже говорили, — "Сколько уже вреда принесло ложное толкование этого места! Ничто так не отталкивает от веры, как это ошибочное толкование. "У меня нет добрых дел, следовательно, я не способен верить', тогда как так нигде не сказано. А сказано обратное". "Трудиться для Бога, трудами, постом спасать душу, — с выражением презрения сказала графиня Лидия Ивановна, — это дикие понятия наших монахов...". "Мы спасены Христом, пострадавшим за нас. Мы спасены верой", — одобряя взглядом ее слова, подтвердил Алексей Александрович. В подтверждение своих взглядов Лидия Ивановна принесла английские книжки "Спасенный и счастливый" и "Под покровом" (названия очевидно придуманные автором), в которых описано, какое счастье и блаженство человек может получить от веры (часть VII, глава 22).
Практический результат этой "истинной веры" проиллюстрирован Лидией Ивановной на примере несчастья Марии Саниной, которая потеряла своего единственного ребенка: "Она была в отчаянье. И что же вы думаете? Она нашла этого друга, и она благодарит теперь Бога за смерть своего ребенка. Вот счастье, которое дается верой!" Мысль о том, что Мария Санина рада смерти своего ребенка, ошеломила Облонского и вызвала у него отвращение, — чувства, которые без сомнения разделял сам Толстой. То же, по замыслу автора, должен ощутить и читатель романа.
В заключительных эпизодах Толстой, как истинный художник, без всяких полемических рассуждений или контраргументов мастерски дискредитировал доктрину оправдания верой. Согласно Толстому, лицемерие его персонажей-редстокистов — это результат влияния на них нового учения. Толстой, моралист и сторонник образа жизни, основанного на евангельских заповедях, был абсолютно не в состоянии понять проповедуемое ими спасение. Принятие учения о "легком спасении" не могло повлечь за собой добрых дел или стремления к высоконравственной жизни; оно, напротив, лишало человека всяких гуманистических надежд. Поэтому редстокисты в романе лишены истинного сострадания и милосердия и становятся фанатиками, напоминающими те "'духовные существа", о которых говорила в своем письме графиня Толстая. Однако у несведущего читателя романа создается впечатление, что Каренин и Лидия Ивановна — истинные представители нового религиозного движения. Толстой не изображает благородный дух редстокизма, о котором говорила графиня Толстая, и который признавал даже православный Достоевский. Где их благотворительная деятельность и чистосердечная помощь нуждающимся? А где сам лорд Редсток или граф Бобринский, верой которых восхищался даже Толстой? Похоже, Толстому не было дела до всех аспектов редстокизма. Его намерением было изобразить худшие из всех возможных черт нового учения; следовательно, его картина религиозного возрождения в столице не является ни правдивой, ни полной. Вместе с тем это — правдивое изображение тех, кто, не поняв сущности редстокизма, обладая искаженными понятиями о нем, пытался учить других. Подтверждение этому мы находим в письме графини Толстой. Прочитав VII часть романа, она писала Толстому в мае 1877 года: "... и вчера вечером у императрицы мы читали апрельский выпуск "Русского вестника", то есть предпоследнюю часть "Анны Карениной", и все восхищались и удивлялись, как хорошо и правдиво Вы изобразили тех последователей и почитателей Редстока, которые, не понимая сути его учения (которое даже полностью не сформулировано), в высшей степени исказили и себя, и религию [курсив мой]".81 Это письмо обладает двойной важностью. Оно показывает, что представители нового учения в романе Толстого составляют только часть всего религиозного движения; это те, кто неправильно понял и исказил учение Редстока. И, во-вторых, то, что увидел и услышал Облонский в доме Лидии Ивановны (часть VII, главы 21-22), не имеет ничего общего со '"спиритическим сеансом", как часто предполагают;82 но, как заметила графиня Толстая, было просто собрание последователей Редстока. Толстой в романе ни разу не назвал редстокизм его настоящим именем, упоминая о нем лишь как о "новом учении".
Критика Толстым доктрины оправдания верой полностью следовала православной традиции. Его преднамеренная резкая критика учения Редстока могла быть лишь результатом временного возвращения к церкви своих праотцов. Именно в 1877 году, когда он завершил написание "Анны Карениной", он как никогда прежде прилагал все усилия к тому, чтобы принять православие: он молился, каждый день ходил в церковь, строго соблюдал пост и часто посещал святые места — монастыри. Однако эти огромные усилия обрести мир и смысл жизни в установленных церковных обрядах не привели его ни к чему. Затем он возвратился к Евангелию и его этике, что сыграло огромную роль в формировании его религиозной системы взглядов; за основу своего вероисповедания он не взял Послание Св. Павла с его учением о спасении верой, а исходил из Нагорной Проповеди (Мф. 7:21) и Послания Св. Иакова (2:14-18). Здесь заложено отличие доктрины Толстого не только от редстокизма, но и любого другого вероучения, в основе которого лежат Послания Св. Павла (а значит, и протестантизма в целом), хотя сам русский писатель был проникнут духом протестантизма.83 В его религиозной системе не было места для учения Редстока, так как для Толстого существовал только один путь к Богу — через нравственное сознание. Людям нужны знамения и учителя, чтобы достичь Бога и жить богоугодной жизнью; Христос у Толстого — лишь самый возвышенный учитель, но не ходатай, дарующий безвозмездно благодать, как исповедуют редстокисты.84
Доктрина о благодати даром продолжала интересовать Толстого и после 1880-х годов. Мы видим это преимущественно из его религиозных произведений, которые он пишет с критическим отношением. Только один раз он по достоинству оценивает учение Павла о спасении верой как необходимом условии для творения добрых дел и как дару, дающему свободу и способность творить благое.85 В мае 1884 года он пишет в своем дневнике: "Читаю Августина... Много думал о том, что учение искупления Павла, Августина, Лютера, Редстока — сознание собственной слабости и отсутствие борьбы — имеет великое значение".86 Тем не менее Толстой-рационалист не мог соединить учение о спасении верой со своими собственными взглядами. Он неоднократно подчеркивал, что новое учение не предусматривало нравственных и этических перемен в человеке; оно не побуждало на добрые дела людей, уже спасенных через искупительную смерть Иисуса Христа. Он считал, что причина успеха Редстока среди аристократов кроется в учении о благодати даром, которая на деле позволяет им продолжать свою прежнюю жизнь, какой бы она ни была греховной. На вопрос, почему Редсток имеет такой успех в большом свете, он ответил в 1891 году в своих заметках: "'[Они] согласны на все. И в церковь ходят, и к бедным, но не изменяют жизнь...". В дневнике за июль 1891 года мы находим новый ответ: "Оттого, что никто не требует у них [ред-стокистов] изменения своей жизни, которую они не признают за ложь, не требует отречения от власти, собственности и князей мира сего".87 Это утверждение не только упрощает учение Редстока, но также и свидетельствует о полном непонимании его Толстым, ибо в нем не упоминается ни о господстве христианского духа, пробужденного этим учением, ни о практических следствиях этого учения. Похоже, что великий гуманист и защитник свободы совести не мог избавиться от предрассудка, что любое серьезное благотворительное движение, исходящее от класса, к которому принадлежал он сам, не может быть ничем иным, как данью моде. Мнение Толстого, который вряд ли видел редстокистов в действии, отличается от мнения его современника Достоевского, близкого друга многих возрож-денцев в столице, и мог сказать, что Редсток "производит чрезвычайные обращения и возбуждает в сердцах последователей великодушные чувства".
В 1880-е годы Толстой лично все чаще и чаще встречался с последователями нового учения: как аристократами, так и простыми людьми, особенно так называемыми ''книгоношами", распространяющими Библию. Он даже побывал на молитвенном собрании в Москве, которое проводил иностранный проповедник Дитман.88 Вот что он написал в своем дневнике в мае 1884 года: "После обеда... пришел Орлов. С ним к Сомовой. Дитман проповедует... Кое-что хорошо. Но лицемерно. Я ушел." 89 Однако это посещение послужило прообразом собрания редстокистов в романе "'Воскресение". В эти годы гораздо большее значение обрело его знакомство с Чертковым и редстокистами, окружающими его мать Елизавету Ивановну и его дядю полковника Пашкова, ставшего к этому времени лидером этого религиозного движения. Среди возрожденцев, с которыми встречался Толстой, были такие известные личности, как Е.И. Шувалова, жена шефа жандармерии; М.В. Сергеевская, потомок поэта А.С. Пушкина; и А.И. Пейкер, редактор "Русского рабочего".90
Знакомство Толстого с Чертковым в 1883 году имело большое значение в деле распространения толстовства как в России, так и за границей. Чертков переводил и издавал работы Толстого, и совместно в 1885 году они учредили издательство "Посредник", которое выпускало недорогую поучительную литературу для народа: то же с 1876 года делало и редстокистское Общество поощрения духовно-нравственного чтения. Чертков стал наиболее доверительным другом и верным учеником Толстого. Аристократ, семья которого имела близкие связи при дворе, он рос в атмосфере, проникнутой учением Редстока, дух которого он сохранил, став гвардейским офицером, чему свидетельством его чтения Евангелия больным и раненым солдатам. Вдохновившись благотворительной деятельностью последователей Редстока и желанием приносить существенную помощь нуждающимся, двадцатисемилетний Чертков отказывается от военной карьеры, а вместе с этим и от перспективной должности адъютанта царя; он обосновывается в 1881 году в родительском имении с приблизительно пятью тысячами душ деревенских жителей. Здесь он пытается облегчить тяжелое положение крестьян, чем напоминает нам героя романа Э. Уорд де Шарье — князя Сергея Батурина. Без всякой для себя прибыли он строит магазины, школы, библиотеку, чайную и учреждает ремесленную школу. Он сам непосредственно участвует во всех этих начинаниях, терпя нужду и презирая материальные блага, чем навлек на себя недовольство соседнего мелкопоместного дворянства.91 Этим он напоминает отречение Толстого от своей собственности и его учение "христианского коммунизма", к которому также впоследствии пришел и Чертков без влияния на то Толстого. Для Черткова не представляло трудности встать на путь "толстовства", так как принципы редстокизма вели к тому же практическому выражению идей.
Хотя Чертков и стал догматическим последователем учения Толстого, и его как оставившего христианство оплакивали его родственники-редстокисты, он никогда не прерывал контактов с этим движением и всегда выступал в его защиту, как он это поистине делал, видя любое религиозное гонение. В письмах Черткова к Толстому религиозное возрождение упоминается не раз. Он осведомлял великого старца из Ясной Поляны о состоянии движения, особенно во время суровых преследований 1880-х годов. Потрясенный изгнанием из России в 1884 году двух ключевых личностей в движении редстокистов: Пашкова и Корфа, — за их неправославную деятельность, Чертков написал Толстому: "'Вернувшись сюда [в С.Петербург], я был возмущен до отвращения известием, что Пашкова и его единоверца Корфа изгоняют из России... Меня возмущает не отношение государственной власти, которая вся основана на насилии, но мне внушает отвращение тот факт, что церковь, считающая себя представительницей учения Христова, одобряет эти действия. Я чувствую, что для меня это последняя капля. Я не разделяю взглядов Пашкова, однако, если бы теперь меня спросили: к какому религиозному вероисповеданию я принадлежу,- то я бы сказал: к Церкви Христа, — не упоминая никакой из признанных деноминаций".92 (Лорд Редсток всегда утверждал, что он не принадлежит ни к какой конкретной церкви, кроме церкви Христа; это же заявляли все редстокисты.)
В другом письме из Лондона, куда он сопровождал мать. Чертков пишет о "лондонских пашковцах", посетивших там евангельскую конференцию в мае 1885 года. В течение одного года своего пребывания в Лондоне мать Черткова часто посещала Ист-Энд, где вскоре она обрела известность благодаря своей благотворительной деятельности среди бедных. Своими впечатлениями от таких посещений она делилась с сыном, который, в свою очередь, в письме к Толстому выразил удивление по поводу того, что "люди богатые, поющие гимны, торжественно читающие Евангелие со своими домочадцами, могут спокойно наслаждаться роскошью, зная, что в Ист-Энде тысячи работников без заработка находятся на грани голодной смерти".93 Это письмо Черткова лишь усилило подозрение Толстого, что это новое религиозное движение в аристократической среде было просто данью моде, уловкой, посредством которой его представители оставались при своих богатствах, не проявляя никаких признаков христианского братства.
Несмотря на частые упоминания Черткова о последователях Ред-стока, Толстой, не будучи в состоянии воспринять идеи нового христианства, оставался подчеркнуто сдержанным в своих комментариях об этом движении, в котором мать и дядя его лучшего друга играли такую заметную роль. По сути Толстой считал себя оскорбленным. В июле 1884 года он пишет Черткову: "Удивительное дело... Ваша мать, Пашков, православные, католики и атеисты осуждают, отвергают меня... , но я не только не осуждаю их (и это я говорю не для красного словца), а со всей искренностью приветствую их и радуюсь их успехам...".94 И в самом деле, хотя Толстой и не разделял взглядов родственников Черткова, он по всей вероятности уважал их преданность идее и восхищался ими как людьми. Убедившись, что мать Черткова не относилась к нему отрицательно, великий писатель редко упускал возможность засвидетельствовать свое почтение как ей. так и Пашкову. Характерными являются заключительные строки его письма, датированного июнем 1885 года: "Передайте мой привет и желание душевного спокойствия вашей матушке и привет Пашковым, о которых я всегда думаю с уважением и любовью".95 Одно время он даже завидовал приверженцам нового движения возрождения. Толстой в то время переживал период глубокой депрессии и одиночества, вызванной туманной перспективой когда-либо осуществить в жизни все то, что он проповедовал, при твердом противодействии со стороны своей жены, не желающей оставить свое состояние.96 В июне 1885 года он пишет Черткову: "... в такие минуты чувствуешь недостаток близких живых людей, той общины, той церкви, которая есть у пашковцев, у православных. Как мне теперь хорошо было бы передать мои затруднения на суд людей, имеющих ту же веру, и делать то, что они скажут...! Все это пройдет... Чувствую, Бог не оставил меня".97
В течение 1880-х годов за нравственными и религиозными трактатами Толстого последовал ряд поучительных коротких рассказов с четко выраженной целью популяризации его идей среди простонародья. По содержанию и манере повествования они напоминают рассказы, которые использовали редстокисты, распространяя свое учение. Мы можем также предположить, (особенно если учесть, что Чертков был движущей силой, стоящей за недавними начинаниями Толстого), что недорогая литература, издаваемая редстокистским Обществом поощрения духовно-нравственного чтения была еще одним стимулирующим фактором, сыгравшим роль в публикации недорогих сборников самого Толстого — коротких рассказов с их непреходящей моралью. Эти рассказы, блестяще написанные, без какой-либо неистовой сатиры на государство или церковь, не всегда по содержанию были толстовскими. Они представляли собой объемные по своему содержанию притчи, обычно изображающие выходцев из низшего сословия с идеальным христианским поведением; в результате эти рассказы находили всеобщее одобрение, не исключая и духовной цензуры. В подборе материала для своих рассказов Толстой вряд ли был оригинален: он перерабатывал какую-либо общеизвестную тему, заимствовал, переводил и приспосабливал все это к своей авторской цели.98 Таким образом Толстой стал обязан и редстокистам за тему для своего рассказа "Где любовь, там и Бог" (1885) и короткой пьесы "Первый винокур" (1886).
"Где любовь, там и Бог" — это, по существу, тот же рассказ, который анонимно был опубликован в 1884 году в редстокист-ском журнале "Русский рабочий" под заглавием "Дядя Мартин". Номер журнала, где был помещен этот рассказ, Толстой получил от Черткова. По признанию самого Толстого, ему он так понравился, что он сделал лишь незначительные стилистические изменения, добавил несколько эпизодов и возвратил Черткову для публикации.99 Сначала этот рассказ, как и другие народные рассказы Толстого, был опубликован без авторского имени и указания источников.100 Мораль его такова: "Не противься злу" и "'Продай все, что имеешь, и раздай бедным". В рассказе повествуется об обращении одного бедного сапожника к вере. Мартин Авдеич утратил всякую веру в Бога после неожиданной и преждевременной смерти своей жены и единственного сына. Без них жизнь для него утратила всякий смысл, и его единственное его желание было умереть. Но в этот момент наиглубочайшего отчаяния его друг привел его на библейское чтение, после чего жизнь его изменилась. Новый Завет стал утешением и водителем к обновленной жизни. Отныне жизнь Авдеича заключалась в работе, чтении Евангелия и практической помощи нуждающимся. Рассказ полон цитат из Библии и эпизодов, иллюстрирующих идеальное христианское поведение.
Пьеса Толстого "Первый винокур" (1886) писалась с той же целью, что и все его народные рассказы. Это — юмористическая пьеса с антиалкогольной моралью, в основании которой лежит сюжет одной религиозной картинки, картинки, которые широко распространялись среди народа редстокистами и пашковцами в 1880-е годы.101 На них был изображен дьявол, сидящий на переднем плане и демонстрирующий, как из зерен делать спирт; на
заднем плане — последствия дьявольского учения: ссоры, нищета, пьянство и всеобщее падение нравов. Надпись под картинкой гласила: ''Первый винокур". Намериваясь достичь той же цели, какая была у редстокистов, Толстой заимствовал название и сюжет этой картинки, так хорошо известной в крестьянской среде. Он изобразил дьявола, то есть первого винокура, преуспевающего в разложении многих из класса имущих, но не в состоянии был поймать в свои сети хотя бы одного крестьянина. Только широкое распространение алкоголя в народе, скорее объяснение людям как делать спирт, позволило дьяволу одержать победу над некогда недоступными его влиянию крестьянами. Победа дьявола над крестьянами в изображении Толстого привела к такой же аморальности и нищете, которые были показаны на религиозной картинке. Несмотря на забавные сценки и стиль пьесы, особенно реалистическое воспроизведение крестьянской речи, ее представление перед рабочими С.-Петербурга в 1886 году оказалось неудачным. Зрители, большую часть которых составляли крестьяне, почувствовали себя оскорбленными и осмеянными, решив, что эта пьеса — для развлечения хозяев, дабы насмеяться над мужиком.102
Последнюю попытку изобразить религиозное возрождение в аристократической среде Петербурга Толстой сделал в своем романе "Воскресение" (1899). Хотя этот роман, как никакое другое произведение Толстого, представляет синтез толстовства, ему недостает той художественности, которая присуща его "Войне и миру" и "Анне Карениной". Возможно, здесь сказалось то, что "Воскресение" писалось в предельно сжатые сроки. Поразительные по художественному совершенству эпизоды чередуются с тенденциозными фрагментами, чрезмерно поддерживаемыми цитатами из Нового Завета. Однако для нас важно, что этот роман — обвинительный акт существующим социальным и религиозным порядкам. Изображая крестьян, политических узников и узников совести как лучших членов общества, Толстой в то же время испытывает отвращение к двойственному существованию представителей своего класса, которые с большой осторожностью скрывают страдания, испытываемые миллионами людей. Описаниям крестьянской и тюремной жизни, религиозных преследований, жестокости и несправедливости противопоставляются упоминания о столичном обществе, принявшем новое евангельское учение. За исключением князя Нехлюдова, пережившего духовное возрождение, и в противовес предыдущим романам Толстого, в "'Воскресении" мы не находим ни одного благосклонного описания представителей дворянского сословия.
Характеры, изображенные в романе, были взяты из жизни. Так, прототипами князя Нехлюдова и его тети графини Чарской, истовой редстокистки, стали друг Толстого Чертков и его тетя Е.И. Шувалова. Два иностранных персонажа в романе: Кизеветер и англичанин,- очевидно созданы по образу одного и того же лица — д-ра Бедекера, ученика Редстока, часто приезжавшего в Россию.103 Проповедник Кизеветер представлен в романе как немецкий евангелист, переселившийся жить в Англию. В течение восьми лет он проповедовал о спасении верой в салонах петербургской знати, а также со всей свободой — и среди преступников. Англичанин, появляющийся на страницах в конце романа — странный путешественник, проповедующий и распространяющий в Сибирских тюрьмах Новые Заветы. В действительности д-р Бедекер и был таким проповедником, немец, с 1858 года живший в Англии. До 1894 года он дважды совершил поездку по сибирским и кавказским тюрьмам с единственной целью — проповедовать заключенным. Это он продолжил евангелизацию в среде аристократов после того, как Редстоку отказали во въезде а Россию. Можно было бы подвергнуть сомнению то, что прототипом героев Толстого является Бедекер (как пишет Латимер), если бы не поразительная схожесть между ними и тот факт, что Бедекер встречался с Толстым незадолго до того, как последний начал писать "Воскресение". Характеристика, которую дал Бедекеру Толстой в своем дневнике, очень напоминает описание Кизеветера в романе, так что о случайном совпадении вряд ли следует говорить.
К тому времени, когда д-р Бедекер посетил Толстого в Москве в феврале 1889 года, он был уже хорошо известен как в аристократических кругах, так и среди простых людей, особенно заключенных. Его проницательность, такт и связи с высшим светом помогали ему в его миссионерской работе, хотя эта работа чаще всего проводилась в атмосфере враждебности, подозрения и лукавства.105 Посещения тюрем Бедекером (предпринятые с согласия начальника отдела по тюрьмам), должно быть, чрезвычайно заинтересовали Толстого, поскольку, как показывает его последний роман, тюрьмам не находилось места в его нравственной системе. Краткая информация, содержащаяся в описании Бедекером его встречи с Толстым, дает понять, что проповедь Евангелия в российских тюрьмах была одной из тем их беседы.106 У Толстого, по-видимому, сложилось двойственное отношение к Бедекеру. Запись в дневнике за февраль 1889 года выражает большую благосклонность к нему, нежели изображение его в "Воскресении": "после завтрака приехал Бедекер с Щербиным [граф Щербинин, редстокист, спутник Бедекера в его поездках и переводчик]. Он [Бедекер] — проповедник, кальвинист-пашковец. Он сказал, что наблюдает за мной; говорил с пафосом и слезами на глазах. Но холодно и неправдиво. А добрый человек. Его погубило проповедничество. Он прямо сказал, что всякий — миссионер, и настаивал и приводил тексты из Писания в подтверждение того, что каждый должен проповедовать Слово Божие, и что недостаточно "светить" добрыми делами перед людьми. Я все время растраги-вался до слез. Отчего, не знаю."107 Этот же визит Бедекера Толстой описывал спустя несколько дней в письме к своей дочери: "Был у меня Бедекер, проповедник пашковский, очень добрый, и мы хорошо говорили, особенно потому, что с ним был молодой Щербинин, преданный пашковец".108
Однако в "Воскресении" отношение автора к этому евангелисту представляется совершенно враждебным. У Толстого он проповедует в одном из наиболее модных религиозных кружков, члены которого считали, что суть христианства заключается только в вере в искупление. Таким образом "верующие", сообщает Толстой читателю, "отвергают все православные церковные традиции с их святыми, иконами и таинствами". Князь Нехлюдов посетил одно из таких собраний в доме своей тети княгини Чарской. Вечером большая зала для танцев начала наполняться людьми. Они пришли послушать проповедь иностранца Кизеветера. "У подъезда останавливались дорогие экипажи. В зале с дорогим убранством сидели дамы в шелку, бархате, кружевах, в париках, в подбитых платьях с перетянутыми тальями. Между дамами сидели мужчины: военные и статские, и человек пять простолюдинов: двое дворников, лавочник, лакей и кучер".
Кизеветер, "крепкий седеющий немец", говорил по-английски, и говорили, что его ораторское искусство так действовало, что даже самые закоренелые преступники в слезах каялись, павши на колени. Худенькая молодая девушка хорошо и быстро переводила на русский: "Только подумаем, возлюбленные сестры и братья, о себе, о своей жизни, о том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного Бога... Братья, как нам спастись?" Здесь проповедник умолк и замолчал, и слезы струились по его щекам. Уже лет восемь всякий раз, как только он доходил до этого места своей речи, он ощущал спазм в горле, и из глаз его текли слезы. Услышав в зале всхлипывания, оратор вновь начал тихим мягким голосом говорить о легком и радостном пути к спасению: "Спасение это — пролитая за нас кровь единственного Сына Божия..." "Тут Нехлюдову стало так мучительно гадко, что он ... встал, морщась и сдерживая вздох недовольства, вышел" (часть II, глава 17) — поступок, напоминающий поведение самого Толстого, когда он также покинул молитвенное собрание редстокистов в Москве, на котором проповедовал иностранный проповедник Дитман.
Совершенно очевидно, что Нехлюдов — выразитель взглядов самого Толстого. Став защитником интересов крестьян и сектантов, Нехлюдов (как и Толстой) не мог уже находиться в аристократических кругах без неловкого чувства и ни в чем не укоряя себя. Сатирическое изображение иностранного проповедника Кизеветера и осмеяние столичной аристократии показывает, что Толстой так и не смог отнестись с сочувствием к движению, участниками которого, по его мнению, были богатые, движимые своим эгоизмом. Тот факт, что во время молитвенных собраний простолюдины сидели бок о бок с аристократами, (что для того времени было в России явлением невиданным), для Толстого был всего лишь временным выходом эмоций. Он, будучи в братстве со всеми и считая это сущностью своего вероучения, увидел в поведении редстокистов (или пашковцев) сущую пародию на истинное христианское братство. Однако изображение Толстым редстокистов в "Воскресении" не столь враждебно, как они представлены в "Анне Карениной".
Второй иностранец в романе, англичанин, изображен с большей симпатией, чем Кизеветер. Он является одной из наиболее привлекательных фигур среди английских духовных деятелей в русской художественной литературе.109 И хотя прототипом англичанина является Бедекер, его конечная цель далеко выходит за рамки евангели-зации. Его интересы весьма разноплановы. Он путешествует по Сибири, посещает тюрьмы, проповедует узникам и раздает Новые Заветы. Кроме того, что он был евангелистом, он еще старательно изучал места, где были расположены тюрьмы и поселения для ссыльных; он все время делает заметки в своем блокноте, как какой-нибудь корреспондент газеты, и всегда выискивает тему для рассказа. Он также любил осматривать достопримечательности и вести роскошный образ жизни. Последнее было характерным не для Бедекера, а для американца Джорджа Кеннана, который совершал поездки по Сибири с целью изучения ее тюрем. Свои выводы Кеннан опубликовал в книге "Сибирь и ссыльная система" (Лондон, 1891). Толстой читал эту книгу и, несомненно, очень многое из нее почерпнул, особенно в плане описания тюремных условий в "Воскресении".110
Хотя мы не можем прямо утверждать, что Толстой не пребывал в противоречии с тем, что проповедовал англичанин, и был не более удовлетворен его проповедью, чем проповедью Кизеветера, он уже не высмеивает человека, проповедующего "спасение через веру и искупление". Однако Толстой сообщает читателю, что Нехлюдов без энтузиазма переводил узникам проповедь англичанина; "усталый и безучастный", он следовал за ним из камеры в камеру "с чувством того, что ему приходится исполнять неприятный долг". Проповедь англичанина была простой, краткой и без излишних эмоций: "Скажите им, — говорил он, — что Христос жалел их и любил, и умер за них. Если они уверуют в это, они будут спасены". За этим достаточно лаконичным выступлением следовала раздача Новых Заветов со словами: "В этой книге, скажите им, ... говорится об этом все" (часть III, глава 26). И хотя проповедь англичанина в основном не комментировалась ни Нехлюдовым, ни вездесущим автором, который обычно всегда готов вынести свое суждение, трудно сказать, означало ли это, что Толстой либо просто опустил критику учения о спасении верой, либо более не видел в этом учении никакого вреда.
Хотя Толстой вероятно не соглашался с учением этого проповедника, нельзя сомневаться в том, что он одобрял раздачу Новых Заветов. Об этом свидетельствует энтузиазм, с которым узники принимали Библию. Вот как это описывает сам Толстой: "Англичанин вынул из ручного мешка несколько переплетенных Новых Заветов, и мускулистые руки с крепкими черными ногтями из-за посконных рукавов потянулись к нему, отталкивая друг друга" (часть III, глава 26). И все же важным представляется то, что англичанин изображен Толстым, как "орудие проведения". Читая Новый Завет, подаренный ему на память проповедником, главный герой начал понимать смысл жизни. Для него началась совершенно новая жизнь, жизнь истинного христианина, какой представлял ее себе Толстой.111
Одним из последних писателей из числа тех, кто в форме слова отобразил движение редстокистов и пашковцев,112 был П.Д. Боборыкин (1836-1921), наиболее плодовитый русский писатель конца девятнадцатого начала двадцатого веков. Как и князь Мещерский, Боборыкин, писатель либеральной ориентации, но гораздо больший, чем он, мастер слова, в своих сорока романах и пьесах предстает перед нами летописцем своего времени. В его произведениях, как в калейдоскопе, отражаются различные общественные, политические и религиозные течения второй половины девятнадцатого века. Ни одно из значительных событий не ускользнуло от его пера.
В романе, озаглавленном "Исповедники" (1903),113 Боборыкин создал интересный и, учитывая условия того времени, смелый портрет религиозной жизни русских сектантов. Особенное внимание он уделяет сектам и течениям, появившимся после 1860-х годов, т.е. сектам штундистов и баптистов среди крестьян, живущих на юге России; редстокистам и пашковцам среди аристократии (1870-е годы); последователям Толстого 1880-х годов и модным религиозно-мистическим писателям и художникам, известным в 1890-х годах как "эстеты-благоискатели". Избрав религиозных диссидентов темой своих литературных произведений, Боборыкин ввел читателя в лабораторию русских духовных исканий. Автор развертывает панораму событий, каждое из которых взято с целью осветить основную идею его литературного труда — "свобода совести, право на личное вероисповедание, чтобы иметь возможность молится Богу согласно собственным убеждениям, и право на личную ответственность за свою судьбу, всегда и повсюду".114 Эта идея постоянно излагается главным героем романа, интеллектуалом, который, несомненно, является выразителем взглядов самого автора.
Как роману, произведению Боборыкина не хватает сюжетной завершенности. Читателю дается ряд портретов, отдельных личностей и людей в обществе, событий, которые похоже с первого взгляда не имеют никакого отношения друг к другу. Тем не менее, объединяющим элементом служит то, что все события связаны с жизнью сектантов и с Булашовым, находящимся во взаимоотношениях с другими героями, и вокруг которого разворачиваются все события романа. Булашов, дворянин и интеллектуал, является представителем той либеральной интеллигенции, которая стала на сторону преследуемых по религиозным убеждениям. Он независим, богат, как и его отец, но посвящает свою жизнь делу сектантов, в частности осуществлению на практике принципа свободы совести. Булашов, сам не исповедующий никакого определенного вероучения, видит наивысший идеал человека в достижении свободы совести. "Наша совесть должна выработать свой собственный идеал, свое кредо и неизменное представление об истине. Эта свобода совести является моим культом, но не только для меня, но и для всех. И пусть каждый имеет своего Бога и свою истину". Это требование абсолютной религиозной свободы в самый разгар суровых преследований верующих делает Булашова в глазах сектантов их защитником. У него дружеские отношения с молоканами, штундистами, баптистами, староверами, пашковцами и последователями Толстого. Хотя Булашов не исповедует никакого конкретного вероучения, мы постоянно видим его среди сектантов, всегда готового протянуть руку помощи нуждающимся. Во время великого голода 1899 года он посещает отдаленные районы России, раздавая продовольствие; в другом случае мы видим его защищающего сектантов в суде, представляя их как лучших людей во всей Российской империи. Все это он делает добровольно и справедливости ради, неся при этом значительные личные материальные издержки. Этим он напоминает друга Толстого В. Черткова, который на рубеже веков выступал защитником несправедливо преследуемых.
Герой Боборыкина путешествует от Москвы до Петербурга, затем едет в Киев и в Одессу, и таким образом автор знакомит читателя с героями и группами людей различных вероисповеданий. В таких поездках его обыкновенно сопровождают интеллигенты, интересующиеся жизнью религиозных диссидентов. Это позволяет автору с помощью своего героя детально описать религиозные обычаи отдельных людей и целых групп. Автор не говорит ни о происхождении этих сект, ни о процессе их формирования, он просто изображает их в том виде, в каком они существовали в конце девятнадцатого века. Они представлены не только как гармоничные религиозные союзы, но и как общины с идеальной социальной структурой — структурой христианского братства.
Однако, идеализируя религиозных диссидентов, Боборыкин не критикует православие как таковое. Только местная полиция и священники, преследующие неправославные богослужения, такие как чтение и обсуждение Евангелия, пение гимнов, псалмов и стихийная молитва, изображены автором в неблагоприятном виде. Фактически после того, как Боборыкин представил читателю этот путь "русского богоискательства вне пределов своей родной церкви", некоторые его герои из интеллигенции возвращаются к привычным верованиям своего детства. В иконе, которая висела в одной из часовен отдаленного монастыря, они находят утешение, венчая таким образом традиционное "богоискательство" русских.
Боборыкин отводит много места интересному рассуждению об "эстетах-благоискателях", модных в то время мистических символистах, ищущих высшей жизни в метафизике; однако описание так называемых рационалистических сект (штундисты, пашков-цы) очень кратко, но сделано не без симпатии. Именно штундисты и пашковцы были заклеймены Священным Синодом как наиболее опасные секты во всей империи; и им, следовательно, предстояло претерпеть самые суровые гонения."5 В качестве одного из основных обвинений приводится тот факт, что эти секты были иностранного происхождения, а значит и чуждые русскому духу.
В пику подобным обвинениям Булашов, как защитник этих сект, привлекает к себе образованных знатоков сектантства, дабы убедить суды, что, хотя идеи западного протестантизма и питали временами эти секты, они в основном были порождены русским духом. Интеллектуалы утверждали, что Евангельское движение в России является всего лишь одним из путей русского богоискательства, которое берет свое начало с древнейших времен."6 С этим утверждением был категорически не согласен один из литературных критиков этого романа Боборыкина, который в своем разборе подробно остановился на последователях Редстока с целью показать, что главными вдохновителями их движения были иностранцы.
Неважно, был ли вдохновителем этого движения преимущественно Редсток, или оно имело чисто русское происхождение. Достаточно знать, что для восприятия учения Редстока создались благоприятные условия. Еще большее значение имеет тот факт, что редстокизм и пашковство, благодаря тем обстоятельствам, о которых уже частично упоминалось, получили очень широкое распространение, и это еще раз подтвердил критик произведения Боборыкина, написав, что "[аристократы, последователи евангельства] ... являются приверженцами Редстокизма, который в ходе времени перешел в пашковщину. Затем движение получило распространение среди ремесленников и торговцев С.-Петербурга, откуда, подобно широкой волне, оно дошло до различных мест нашей необъятной матушки России"."7 Не удовлетворившись таким успехом, редстокисты и пашковцы предприняли попытку объединить евангелические секты России. Аристократы пришли к выводу, что для обеспечения непреходящего успеха необходимо заручиться полной поддержкой народа. Выражаясь словами одного из героев романа, редстокиста, "аристократия не в состоянии сделать что-либо без народа, и только то начинание будет иметь успех, которое станет частью жизни простых людей."8 И именно эта попытка пашковцев объединить все секты, предпринятая в 1884 году, и вызвала преследования со стороны церковных властей и изгнание в ссылку руководителей этого движения. Княгиня Зизи, увидев, что движение почти лишилось своих наставников, глубоко сожалеет о состоянии, в котором оказалось общество Пашкова, напоминающее "овец без пастыря". Тем не менее движение пополнялось день за днем, что являлось признаком того, что оно привлекало к себе массы еще до того, как в 1905 году народу официально была дана свобода вероисповедания.
Хотя произведение Боборыкина не посвящено лишь исключительно представлению редстокизма и пашковства, оно тем не менее ценно в том плане, что его главной целью было отобразить религиозное диссидентство в целом, а также более полно высказать идею религиозной терпимости. А в этом последователи Ред-стока и Пашкова были единодушны. Критик "'Исповедников" Бобо-рыкина сожалеет, что это требование полной свободы совести, где христианство, буддизм и даже шаманство выступали на равных правах, является не только желанием автора, но, к сожалению, и всех российских интеллектуалов. Критик Козицкий, безапелляционно защищающий существование духовной иерархии, написал в 1902 году, что "дарование полной свободы совести и права пропагандировать свои взгляды ... среди россиян привело бы к полнейшему попранию религиозных и нравственных норм... Результаты такой религиозной свободы видны на примере Франции,... где место католичества занял атеизм и различные языческие культы. Один только Париж может похвастаться своими одиннадцатью разными религиями, каждая из которых, не считая мистического учения Сведенбор-га, отрицает христианство (Жюль Буа, "Le petits religions", 1895)... К сожалению, надо признать, что идеи, выдвинутые Боборыкиным в его "'Исповедниках'", могли бы создать такой же хаос и среди русского народа.
Однако как бы горячо этот критик, так же как и Святейший Синод, ни противостояли полной свободе вероисповедания, все же главная идея произведения Боборыкина выразила настроения прогрессивной части населения империи, усилия которой привели к провозглашению свободы совести в 1905 году, хотя в истории российской религиозной мысли это было событием слишком поздним.
Главная
страница | Начала веры
| Вероучение | История | Богословие
Образ жизни | Публицистика | Апологетика | Архив | Творчество | Церкви | Ссылки