В ПУТИ

Георгий Петрович Винс родился 4 августа 1928 года в Благовещенске-на-Амуре в семье американского миссионера Петра Винса. В 1937 году отец Георгия был арестован за религиозную деятельность, приговорен к расстрелу, а затем через три десятилетия посмертно реабилитирован. Мать Георгия, Лидия Винс, сумела передать сыну духовные ценности, за которые отдал жизнь его отец, и 16-летним подростком Георгий посвятил свою жизнь на служение Богу.

В 1946 году Лидия с сыном переселились с Дальнего Востока в Киев, где Георгий поступил в политехнический институт, женился и стал принимать активное участие в жизни церкви евангельских христиан-баптистов. Став проповедником Евангелия, Георгий, как и его отец, подвергался преследованиям со стороны атеистического государства: в 1966 году он был арестован, осужден на три года лагерей и отправлен отбывать срок на Северный Урал. После освобождения Георгий опять активно включился в жизнь церкви, за что был повторно осужден в 1975 году на десять лет: пять лет лагерей строгого режима и пять лет ссылки. В 1979 году, по ходатайству президента США Картера, Георгий Винс был выслан из советской тюрьмы в Соединенные Штаты.

Оказавшись на свободе, он основал христианскую миссию, целью которой было оказывать помощь и содействие гонимой церкви, и особенно узникам совести, преследуемым за религиозные убеждения в Советском Союзе. С призывом "помнить узников" (Евр. 13:3) и оказывать им всестороннюю поддержку он посетил сотни церквей в США, Канаде, Европе, Южной Америке и Австралии. Кроме того, основанная им миссия занималась переводом на русский язык христианских книг, а также доставкой Библий и другой духовной литературы в Советский Союз.

Георгий Винс является автором книг "Горизонты веры", "Евангелие в узах", "Тропою верности", а также сборников стихотворений "Из поэтической тетради", "Жить не по лжи", "Нам нужен Бог". Большинство стихов, вошедших в сборник "Из поэтической тетради", были написаны им в тюрьмах и лагерях Сибири и Северного Урала.

В результате перестройки и изменения ситуации в Советском Союзе, 15 августа 1990 года М. Горбачев издал указ, отменявший решение Верховного Совета, принятое в 1979 году о лишении Георгия Винса советского гражданства и высылке за пределы СССР. В ноябре 1990 года, через 11 лет после насильственного выдворения, он смог вернуться на родину и снова проповедовать Евангелие, но уже свободно - в городских парках, тюрьмах, молитвенных домах, университетах - повсюду, где предоставлялась возможность.

4 августа 1995 года в Москве, на Лубянке, его допустили в архивный отдел Федеральной службы безопасности, где он смог ознакомиться с судебными документами своего отца, расстрелянного в 1937 году. Эти материалы вошли в книгу "Тропою верности".

В сентябре 1997 года, когда Георгий Петрович возвратился домой после посещения церквей на Тихоокеанском побережье США, врачи обнаружили у него опухоль мозга. Он ушел в вечность 11 января 1998 года, завершив дело своего служения на земле.

В последний год своей жизни Георгий Петрович более трех месяцев провел на родине, посетив с проповедью Евангелия многие города Украины и России. Самым памятным для него осталось посещение Урала и особенно тех мест, где тридцать лет назад он отбывал заключение на лесоповале в таежном лагере "Анюша". Там, в один из критических моментов лагерной жизни, было написано стихотворение "Умереть надо тоже уметь", которое заканчивается такими строками:

Светлой веры подняв паруса
Устремиться к желанной Отчизне,
И увидеть Христа в глаза,
Протянувшего руку жизни!

А родным с улыбкой сказать:
"Дорогие, а слез - не надо...
Я на небе вас буду ждать
Победителей смерти и ада".

В ярком свете вечного дня
Меня Сам Иисус обнимет,
И никто, никогда у меня
Вечной жизни, друзья, не отнимет!

Осенью 1962 года в газете "Вечерний Киев" появилась большая гневная статья против верующих, где упоминались и мы с женой, а также был назван проектный институт, где я работал инженером, и номер школы, где жена преподавала английский язык. В газете приводились фамилии и других верующих Киева, получивших высшее образование в университетах и институтах Украины. Этот факт вызвал особое возмущение у автора статьи: "Как же так: советская власть дала этим людям высшее образование, а они верят в какого-то Бога? Да еще занимаются пропагандой религии, вовлекают в нее детей и молодежь, и при этом работают в советских школах и на предприятиях города Киева! Куда смотрит их начальство? Как их терпят на работе?" Партийные органы Киева хотели этой публикацией усилить идеологическую борьбу против религии, но достигли обратного: она возбудила в двухмиллионном городе большой интерес к баптистам и их вере.

На следующий день после выхода "Вечернего Киева" статья стала предметом обсуждения во всех отделах института, где я работал: в коридорах на разных этажах собирались группы курильщиков с газетой в руках. Я слышал отклики сотрудников: "Подумайте только: мы считали, что верующие - отсталые, малограмотные люди, древние старики и старухи! А тут - образованные люди, молодые специалисты верят в Бога, проповедуют Библию, и их так много! Это удивительно! Значит, вера в Бога - не мрак и отсталость? Интересно бы узнать об этом побольше!" Были и другие суждения: "Всех этих баптистов нужно сослать в Сибирь, на Крайний Север! Приближается 50-летие Советской власти, и баптистам нет места в нашем обществе!"

На третий день после публикации статьи меня вызвали в кабинет секретаря партийной организации института. Два часа длилась беседа, в ней принимали участие секретарь парторганизации, его заместитель и председатель профсоюзного комитета. Когда я вышел из кабинета после беседы, по институту из отдела в отдел уже циркулировала новость: "В кабинет секретаря парторганизации зашли четверо: трое коммунистов и один баптист. Через два часа из кабинета вышли три баптиста и один сомневающийся". Эту шутку распространил по институту инженер из отдела электриков Владлен Запорожец.

Новости в нашем проектном институте распространялись очень быстро: такого-то будут увольнять, такого-то повышать в должности, этот бросил свою жену и детей и уходит к той-то. И зачастую все это становилось известно задолго до официального приказа по институту или самого факта развода. Распространителем подобных слухов обычно был Владлен Запорожец, высокий брюнет лет 30, энергичный, общительный и очень услужливый. "Будьте добры, разрешите отнять у вас пару минут: у меня есть потрясающие новости, и я вам первому расскажу! Да, кстати, я вас несколько дней не видел: как дела, как здоровье? Чем могу услужить? Да, а вы слышали, что..." - подобные тирады Владлен обрушивал на своего очередного слушателя.

Наш проектный институт располагался в четырехэтажном здании на Печерске, одном из красивейших районов Киева. В нем работало более 400 проектировщиков: инженеров и техников разных специальностей. Запорожец был самой оригинальной и известной личностью в институте: его все знали, многие любили, остальные - терпели. У Владлена не было злых намерений, он был добрым, отзывчивым, хотя в определенной степени и навязчивым собеседником. Большую часть своего рабочего времени он проводил не за рабочим столом, а в бегах. Если нужно было достать что-то дефицитное для института или для начальства, главный инженер Николай Николаевич вызывал Запорожца к себе в кабинет и давал соответствующие указания.

Запорожец числился за электрогруппой, где я был руководителем. Владлен часто мне говорил: "Георгий, сегодня и завтра меня не будет на работе - "сам" (т.е. Николай Николаевич) посылает по важному делу! Но ты не беспокойся: свой чертеж я сделаю к сроку. Все будет на высоте!" И Владлен исчезал на два-три дня. Когда он снова появлялся, то большую часть времени, как обычно, бегал по институту с этажа на этаж, из отдела в отдел - все у него какие-то дела, новости, обсуждения. Правда, свои проекты он всегда делал качественно и в срок, за чертежной доской работал сосредоточенно, быстро и, если нужно, оставался по вечерам. Наши отношения с Запорожцем были добрыми, товарищескими, и это особенно ярко проявилось, когда после статьи в "Вечернем Киеве" для меня в институте наступили трудные времена. Когда я пришел на работу на следующий день после опубликования статьи, в комнате электриков царило гробовое молчание: каждый работал за своим столом, не поднимая головы. Я решил разрядить обстановку:

- Как у нас сегодня тихо в отделе. Статью читали?!

Все сразу оживились:

- Да, да, читали! - раздались голоса.

- Не верю я нашим газетам: в них все с преувеличением! Если начинается какая-то газетная кампания, то пишут с перехлестом, с нажимом на перо. Теперь пошла антирелигиозная кампания, вот они и пишут, - первой высказала свое мнение Нина Петровна, старший инженер, женщина лет 35, тихая, добросовестная в работе, постоянно озабоченная детьми и семьей. Ее муж умер несколько лет тому назад, и она одна воспитывала двух детей-школьников.

Техник Миша Пугачев подошел к моему столу:

- Георгий, не унывай! Тебя все в институте уважают, в том числе и Николай Николаевич с директором.

- А что плохого в религии? Не укради, не убей - это же хорошо! Кроме того, по Конституции у нас свобода религии, - высказался еще кто-то.

В это время в комнату влетел Владлен Запорожец:

- Георгий, весь институт гудит как пчелиный улей! Почти все за тебя. Давай выйдем в коридор на пару минут.

Когда мы вышли в коридор, Владлен буквально потащил меня к окну в конец коридора, где никого не было.

- Слушай, мы все возмущены этой злобной статьей! - возбужденно заговорил он. - Один только К. из строительного отдела настроен против тебя. Когда я утром забежал в их отдел, он кричал на всю комнату: "Выгнать из института этого баптиста, отдать под суд! Лишить его родительских прав, а детей отнять!" Но я сразу охладил его пыл.

В это время в коридоре показался начальник строительного отдела Ефим Борисович Штульберг, он же заместитель секретаря парторганизации института. Ефим Борисович направился к нам. Поздоровавшись, он обратился к Запорожцу: "Владлен, извини, что перебью тебя: потом поделишься своими новостями". Он повернулся ко мне: "Георгий, давай пройдем в наш отдел, есть вопросы по размещению электрооборудования в цехах завода".

Я пошел с ним в строительный отдел. Ефим Борисович открыл дверь большой комнаты, где стояло более 30 столов, и мы услышали возбужденные голоса, перебивающие друг друга. Как только мы вошли, разговоры тотчас прекратились, все занялись работой, и только К. стоял у своего стола и с презрительной усмешкой смотрел на меня. Минут 20 мы со строителями обсуждали размеры помещений для электрооборудования.

Когда я выходил из отдела, меня чуть не сбил с ног стремительно влетевший к строителям Запорожец, и сразу же из-за закрытой двери раздались громкие голоса и выкрики.

Позже я узнал подробности происходившего. Как только я вышел, К. обратился к начальнику отдела:

- Ефим Борисович! Почему вы позволяете этому баптисту заходить в наш отдел?

Тот ответил:

- Я сам его пригласил по производственным вопросам!

К. возмутился.

- Разве вы не читали статью в "Вечорке"? Этому баптисту не место в нашем коллективе! Необходимо созвать общеинститутское собрание и немедленно уволить его с работы, предать суду и лишить родительских прав!

В отделе поднялся сильный шум. Владлен Запорожец, подскочив к К., закричал:

- Это тебя нужно судить общественным судом за аморальное поведение: ты оставил семью, бросил своих детей, позоришь звание советсюго инженера! Тебя нужно исключить из нашего коллектива за моральное разложение!

Шум нарастал. В дверь просунула голову секретарша директора и объявила: "Николай Николаевич просил прекратить митинг и не терять рабочего времени!" Так она пробежала по всем этажам, и шум в отделах затих. Владлен вернулся в нашу комнату и молча принялся за работу.

На следующий день он сказал мне: "Директора и секретаря парторганизации вызвали с утра в обком партии по поводу этой статьи!" С директором института я был мало знаком, встречался всего два-три раза. Но секретаря парторганизации Владимира Ивановича Крюкова знал хорошо: раньше мы вместе работали в другом проектном институте. Владимир Иванович, по специальности техник-электрик, был старше меня лет на десять, фронтовик, член партии с начала Отечественной войны. На фронте он потерял правую ногу и ходил на протезе, опираясь на палочку Мы с ним вместе работали над несколькими проектами, он два или три раза заходил ко мне домой, когда мы с женой жили в центре города в коммунальной квартире. Так что с Владимиром Ивановичем я был в добрых отношениях.

На третий день после опубликования статьи меня вызвали к секретарю партийной организации. В кабинете меня ждали сам Владимир Иванович Крюков, его заместитель Ефим Борисович Штульберг и председатель профкома Владимир Куракин. С Володей Куракиным я был знаком давно: вместе учились в техникуме в первые послевоенные годы. Потом Володя поступил в военно-политическое училище Военно-морского флота, после окончания учебы плавал на военных кораблях политработником, а затем служил в десантных войсках. В 1956 году, после сокращения штатов в Советской армии, он попал в отставку. Снова мы с ним встретились в начале 60-х годов в нашем проектном институте, куда он поступил на должность техника-строителя.

На столе Крюкова лежала развернутая газета со статьей. Некоторые строчки были подчеркнуты красным карандашом. Мне предложили сесть. Ефим Штульберг спросил, указывая на газету:

- Что ты скажешь на это?!

Я пожал плечами:

- А что мне говорить? Я верю в Бога и этого не отрицаю. Да и вы все знали, что я верующий.

Владимир Куракин заметил:

- Знать-то мы знали, что ты верующий, хотя и наш групповой инженер. Но то, что после работы ты религиозный пропагандист - это мы только теперь узнали. Вот появилась эта статья, и нам теперь всю эту баптистскую историю распутывать!

Владимир Иванович Крюков заметил:

- Ваше положение очень серьезно. Вчера директора института и меня, как секретаря парторганизации, вызывали в обком партии. Директору предложили вас немедленно уволить. Нас также поставили в известность, что на вас заведено уголовное дело, и есть намерение лишить родительских прав, а детей поместить в специнтернат на перевоспитание. У вас трое детей и мне их жаль: я бывал у вас дома и знаю вашу семью. Подумайте о детях/ Я, как секретарь парторганизации и участник Отечественной войны, попросил разрешения пока не применять к вам строгих мер. Я сказал, что коллектив института берет вас на перевоспитание. Правда, в обкоме в ответ на это рассмеялись, но на первых порах согласились. "Попробуйте, Владимир Иванович! Будет успех - мы вам вручим Золотую Звезду Героя".

Володя Куракин подмигнул мне:

- Георгий, посодействуй, чтобы Владимир Иванович мог получить Золотую Звезду!

Ефим Штульберг прервал его:

- Хватит шуток! Георгий, расскажи нам о своей вере и как ты пришел к ней. Как думаешь жить дальше? Говори откровенно: мы тебе не враги, а хотим понять тебя и разобраться в возникшей ситуации.

Я ответил, что верю в Бога, как Творца, сотворившего солнце, землю, луну, растительный и животный мир, и нас, людей. Я также рассказал им, как в 16 лет, когда мы еще жили в Сибири, я глубоко осознал, что являюсь грешником, и только Сын Божий Иисус Христос, который умер за грехи людей, может дать мне спасение и жизнь вечную. Летом 1945 года я принял водное крещение, в присутствии многих верующих дав Богу обещание жить для Него. Моя жена, Надежда Ивановна, тоже верующая с 15 лет. У нас трое детей: дочери Наташе 9 лет, сыну Пете - 6, и младшей, Лизе, годик. Мы - христианская семья, и не скрываем своей веры от детей, читаем с ними Библию, молимся, посещаем богослужения. Это - главное в нашей жизни.

Куракин спросил:

- А как дела на работе у жены? В статье написано, что она преподает английский язык в старших классах.

- Вчера в ее школе было профсоюзное собрание, после которого ее уволили. От моей жены потребовали, чтобы она отказалась от веры в Бога.

- Ну и что она им ответила?

- Ответила, что верит в Бога, и в этом смысл ее жизни.

- Георгий, а тебе не кажется, что вы не вполне современные люди? - спросил Ефим Штульберг - Вы с женой производите впечатление каких-то отсталых фанатиков. Подумай, ты закончил политехнический институт, твоя жена - Киевский университет, и после этого вы оба - верующие?! И детей учите верить в Бога? Да это же дикость какая-то! Смотри, что получается: по воскресеньям ты - баптистский проповедник, у нас в институте - руководитель группы! Как это совместить?!

В таком духе беседа продолжалась около двух часов. Какое официальное решение они вынесли в результате ее, я так никогда и не узнал. Когда я выходил из кабинета, то буквально столкнулся с Запорожцем: он стоял у самой двери и, видимо, многое слышал. Запорожец резко развернулся и заспешил по коридору в строительный отдел, а затем и в другие отделы со своей потрясающей новостью: "Из кабинета секретаря парторганизации вышли три баптиста и один сомневающийся!" Конечно, его утверждение было явным преувеличением, но я знаю, что Бог дал мне в тот день возможность многое сказать о вере в Него руководителям института.

В один из воскресных дней в июне 1963 года наше мирное богослужение в лесу недалеко от Киева было разогнано органами КГБ и милиции под руководством капитана КГБ Карася. Они напали на нас, когда мы молились в конце собрания, стоя на коленях. Нас было человек 150. Представители власти пытались арестовать проповедников, но большая группа молодежи окружила нас плотным кольцом. Это противостояние продолжалось более часа, затем нас оставили в покое, и мы пошли к электричке, чтобы вернуться в город.

Когда мы вышли из электрички в Киеве, на привокзальной площади работники КГБ, получив в городе численное подкрепление, снова совершили нападение на нас, пытаясь арестовать руководителей лесного собрания. Тогда мы запели христианский гимн, и все вместе пошли по улице Работники КГБ и милиции стали избивать верующих, и 19 человек, в том числе и я, были арестованы. Нас поместили в Лукьяновскую тюрьму Через день 14 человек отпустили, а пятерым из нас дали по 15 суток. Так началось мое личное знакомство с советскими тюрьмами.

Вернувшись на работу после 15 суток я узнал, что приказом директора института меня сняли с должности группового инженера и перевели в рядовые инженеры-электрики. Прошло еще два месяца, и меня вызвал для беседы директор института.

- Георгий Петрович, я вас защищал перед обкомом партии, сколько мог. Но сейчас вопрос стоит так: или вы - или я. Если я вас не уволю, то меня самого снимут с должности директора. Было бы хорошо, если бы вы сами подали заявление об увольнении по собственному желанию.

- Хорошо, я подам заявление, - согласился я. Эти события происходили в августе 1962 года.

Прошло более тридцати лет, и в 1995 году я посетил общину мессианских евреев в Киеве, где мне предложили сказать проповедь. На собрании присутствовало более 100 евреев, которые признали Христа своим Мессией и личным Спасителем. Трогательно было слышать, как они пели псалмы Давида на еврейском языке.

В конце собрания, во время впросов и ответов, к микрофону вышел пожилой человек примерно моего возраста. Он повернулся ко мне (я сидел возле кафедры) и сказал: "Дорогой Георгий Петрович, вы наверно уже забыли своего сослуживца по проектному институту Изю (и он назвал свою фамилию). Да и неудивительно - с тех пор прошло более 30 лет! А я помню вас, потому что многие годы следил за вашей христианской судьбой, читал все, что писали о вас киевские газеты, хотя и не верил газетам. Но главное: я хочу вам сказать, что теперь и я - христианин! Бог живет в моей сердце, я верю в Христа - Мессию Израиля и моего личного Спасителя. Так что теперь я ваш брат во Христе!"

После собрания Изя подошел ко мне, и мы от души обняли друг друга. Я не знаю судьбы моих других сослуживцев, и в особенности тех трех руководителей института,которые беседовали со мной в 1962 году, но много раз, вспоминая прошлое, я молился о спасении их душ. Дай Господь, чтобы пред престолом Божьим можно было сказать: "В кабинет секретаря парторганизации в июне 1962 года зашли четверо: трое коммунистов и один баптист А спустя несколько десятилетий в вечности, у ног Христа, встретились четверо верующих!"

Я стою на платформе Ленинградского вокзала в Москве в ожидании дневного поезда на Санкт-Петербург и наблюдаю за вокзальной суетой. Вещей у меня немного: небольшой чемоданчик с личными принадлежностями и сумка через плечо с Библией и бумагами. На сердце радостно: я еду на встречу с христианской молодежью Санкт-Петербурга. Мне дорого молодое поколение, и особенно молодежь, вручившая свою судьбу в руки всемогущего Бога.

Поезд еще не подали. Я люблю приходить на вокзал заранее: ожидая на платформе начала посадки, интересно наблюдать за бурлящим вокруг потоком жизни. Привокзальная суета создает впечатление морского прибоя: торопливо пробегают мимо навьюченные пассажиры, вокруг скопление людей, узлов, чемоданов, среди которых, как ледоколы, пробиваются громоздкие, до предела загруженные тележки носильщиков, и раздаются их зычные крики: "Поберегись! Осторожно! Расступись!" В сплошном гуле голосов приятно различать русскую речь - родной язык, знакомый с раннего детства. Теперь, после многих лет жизни в Америке, слышать родную речь для меня - большой праздник.

Родной язык - печать веков.
Молитвы многих поколений
И пыль дорог, и дым костров,
И хлеб и соль родных селений.

Родная речь - плач матерей,
Пожарищ стон и боль разлуки,
Слеза отверженных детей
И нищеты голодной руки.

Родной язык в себя вобрал
Небес высокое призванье
И близкой вечности причал,
Псалмов сердечное звучанье.

Люблю тебя, родная речь,
С тобой впитал я Божье Слово,
Что для меня - и щит, и меч,
И жизни всей моей основа!

К платформам периодически подходят пассажирские поезда - медленно, почти бесшумно. Также беззвучно они и отправляются. Это - пульс жизни России 90-х годов. Наконец подают поезд на Санкт-Петербург с романтическим названием "Аврора". Предъявляю проводнику билет и вхожу в вагон. Это общий вагон с креслами, как в междугородных автобусах, мое место у прохода. Народу в вагоне еще немного, до отправления поезда остается минут пятнадцать. Ставлю чемоданчик у ног, сумку - на свободное кресло у окна, достаю Библию, кладу на откидной столик в спинке впереди стоящего кресла и начинаю читать.

За несколько минут до отправления поезда в вагоне появляется молодая женщина лет тридцати с красивой импортной сумкой через плечо. Остановившись в проходе, она недовольно смотрит на меня, а затем резко, с нетерпеливой гримасой на лице, указывает рукой на мою сумку. Мне ясно без слов: "А ну-ка убирай свою сумку да поживей!" Я быстро снимаю свои вещи с ее сиденья и встаю, давая ей возможность пройти. Потом снова поудобнее усаживаюсь и продолжаю читать. Женщина тоже устраивает свою сумку, откидывает столик, достает газету и погружается в чтение Невольно мой взгляд падает на ее газету, и я понимаю, что это одно из многих порнографических изданий, наводнивших в последние годы Россию. Я отворачиваюсь и продолжаю читать Библию.

Наш поезд набирает ход, устремляясь по скоростной железной дороге Москва - Санкт-Петербург. За окном мелькают пригороды Москвы: ранняя весна, начало апреля, кое-где местами лежит потемневший снег Деревья еще безлистные, голые, но это уже не зима - во всем чувствуется движение к жизни, к пробуждению. Я продолжаю читать Библию - удивительную книгу, которая открыла мне Бога. Иисус Христос, воплощение единственно верного пути к познанию Бога, выразил это так: "Я есть путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня" (Иоан. 14:6).

Интересно, что о Боге в последнее время стали положительно писать даже в центральных газетах. Теперь это можно! В 1989 году я с удивлением прочитал в "Литературной газете" интервью с академиком Амосовым - известным специалистом в области сердечной хирургии на Украине. Он высказал в интервью такие мысли: "Теперь можно говорить об общечеловеческой морали. Не будем играть в прятки: общечеловеческое понимается как законы Моисея - не кради, не убей, не ври, отдай осла за осла. А настоящий-то идеал идет от Христа, из Нагорной проповеди. И нам до него еще, ох, как далеко!" ("Литературная газета" от 4 января 1989 года).

Нет ничего превыше учения Христа - как дорого признание этого факта в известной газете, издающейся в Москве миллионным тиражом. Это та же газета, в которой в 1976 году была напечатана большая статья "Кого защищают американские конгрессмены", безжалостно поносившая меня за веру в Бога и проповедь Евангелия. Я в то время находился в якутском лагере на далеком Севере. Интересно, что в этой статье было много оскорбительных слов против Иисуса Христа, Бога, христианской веры. Даже слово Бог "Литературная газета" печатала тогда с маленькой буквы. И вот теперь, в 1989 году, в этой же газете напечатано: "А настоящий-то идеал идет от Христа, из Нагорной проповеди". Только всемогущий Бог силен так кардинально изменять ход истории. Велики и непостижимы дела Твои, Боже!

Под мерный стук колес моя соседка переворачивала страницу за страницей, всецело поглощенная своей газетой. Мне было от души жаль ее и хотелось рассказать ей о настоящем идеале - Иисусе Христе, о чистоте сердца, слов и мыслей. Но как заговорить с ней? С чего начать? Может, вежливо попросить ее убрать эту развратную газету, объяснив, что я - проповедник Евангелия и мне оскорбительно видеть рядом на столике подобную литературу? Но она скорее всего ответит: "Не нравится - не смотрите! Это мое дело, что хочу, то и читаю!"

Думая и молясь об этом, я пришел к заключению, что единственно правильное решение - молча продолжать читать Библию. Так я и сделал. Прошло еще с полчаса. Моя соседка все шелестела газетой, а я продолжал читать Библию. Вдруг женщина резким движением скомкала газету и бросила ее на пол, задвинув ногой под сиденье. Затем она достала из своей дорожной сумки две книги и тетрадь. Первая моя мысль была: "Неужели и книги такого же содержания, как газета?!" Но к моей радости это был знакомый мне англо-русский словарь Романова и учебник английского языка. Женщина углубилась в английский текст, часто заглядывая в словарь.

Прошло более двух часов нашего путешествия. Пассажиры рядом с нами о чем-то переговаривались. Я тоже решил вступить в разговор с соседкой и обратился к ней по-английски:

- Извините, что я прерываю ваши занятия. Вы говорите по-английски?

- Очень слабо, я только недавно стала изучать английский, - с готовностью вступила она в разговор.

- Извините, что я побеспокоил вас...

- Нет, что вы, я сама хотела заговорить с вами, но постеснялась. - Она указала на открытую Библию. - Это Библия?!

- Да, это Библия, - подтвердил я. - Моя любимая книга еще с ранней молодости. Рад, что теперь Россия - открытая для Библии страна. А ведь совсем недавно за Библию люди попадали в тюрьму. Я сам отбыл восемь лет в тюрьмах и лагерях за веру в Бога, и теперь радостно удивлен, что могу открыто читать Библию даже в поезде

Затем я спросил у своей собеседницы:

- Простите, как вас зовут?

- Ирина, а вас? Я назвал себя.

- Вы живете в Петербурге? - спросил я.

- Нет, я москвичка, еду к подруге на два-три дня. А вы?

- Тоже еду на пару дней в Петербург к друзьям. Завязался разговор, из которого я узнал, что

Ирина живет в центре Москвы, замужем и имеет 8-летнего сына. Сама она закончила Московский университет и преподает русский язык и литературу в школе. Ее муж - инженер, работает в научно-исследовательском институте. Живут они в квартире родителей мужа, ее свекор - генерал в отставке. Генерал с женой - ярые атеисты. "Муж мой, - с улыбкой сказала Ирина, - называет своих родителей комсомольцами 30-х годов. Они ярые приверженцы старых порядков и безбожия, а мы с мужем к религии относимся терпимо".

Какое-то время мы молчали, а потом Ирина попросила:

- Разрешите посмотреть вашу Библию.

- Да, конечно, возьмите пожалуйста!

Ирина взяла Библию, и заложив палец на странице, где я читал, стала рассматривать обложку и первую страницу, где крупным шрифтом было напечатано:

БИБЛИЯ
КНИГИ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ ВЕТХОГО И НОВОГО ЗАВЕТА

- Первый раз держу в руках Библию! - призналась она.

Затем Ирина открыла Библию на заложенной странице (это была 5 глава Евангелия от Матфея) и спросила:

- Можно мне почитать?

- Пожалуйста!

Ирина стала читать Нагорную проповедь. А поезд стремительно летел, покачивались вагоны, было уже 3 часа дня. Впереди еще несколько часов пути. Через некоторое время Ирина воскликнула: "Согласитесь, что здесь предъявляются слишком жесткие требования!" И прочитала мне вслух: "Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геену".

- Как это понять? Здесь и о руке сказано: отсеки ее и брось от себя.

- Прочитайте выше: 27 и 28 стихи.

Она прочла вслух: "Вы слышали, что сказано древним: "не прелюбодействуй". А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем",

- Поймите, Ирина: всякий разврат категорически запрещается Библией. Христос в Нагорной проповеди уточняет, что грех прелюбодеяния начинается со взгляда, с мысли, потому что всякому действию, хорошему или плохому, предшествует наша мысль, намерение. Если человек даст развратной мысли свободу развиться и завладеть его сердцем и чувствами, то это приведет в конце концов к аморальному действию или, как Библия это называет, греху прелюбодеяния. Поэтому Христос советует: в момент зарождения, у самых истоков убей всякую прелюбодейную мысль! Отсеки ее, отбрось от себя, чтобы она не превратилась в действие! Все аморальные книги, рисунки, фильмы, телепередачи с порнографией развращают сердце человека и ведут к деградации личности, а в конечном счете - к вечной гибели.

- Подождите, подождите! - прервала меня Ирина. - Мне кажется, я начинаю понимать, что произошло со мной сегодня здесь в вагоне, когда я читала газету...

Ирина запнулась, затем виновато посмотрела на меня:

- А вы заметили, какую газету я читала?

- Заметил.

Ирина еще сильнее покраснела. Справившись с волнением, она продолжала:

- Когда я просматривала газету, мой взгляд упал на вашу открытую книгу и я поняла, что это Библия. И мне вдруг так стыдно стало за свою вульгарную газету. У меня и сейчас лицо горит от стыда, что я брала ее в руки и читала. И я решила для себя, что никогда больше не буду даже в руки брать подобные газеты и журналы. Никогда!

Я слушал взволнованную речь Ирины и думал: "Как велика сила Библии! Она только лежала открытой на моем столике, но при этом безмолвно свидетельствовала о Боге, призывая к чистоте сердца и обличая развращенность. Воистину как написано в Библии: "Слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные" (Евр. 4:12).

Продолжая разговор с Ириной, я прочитал ей выдержку из интервью с академиком Амосовым и подарил копию этого интервью. Когда наш поезд подходил к Санкт-Петербургу Ирина, складывая вещи, сказала мне: "Какая интересная встреча! Знаете, мне повезло больше, чем всем остальным пассажирам в нашем вагоне!"

"Ирина, - обратился я к ней на прощание. - Сегодня большой день в вашей жизни: вы впервые встретились со Словом Божьим и оно, как рентгеновский луч, просветило ваше сердце и указало путь к жизни, свету, чистоте и радости в Боге. Счастливого вам пути!" Я достал из своей сумки Евангелие и протянул Ирине: "Пусть эта книга будет для вас маяком в жизни!"

"Бог, где Ты?! Ха-ха-ха! Я Тебя не боюсь! Нет Тебя! А если Ты есть - убей меня за такие слова!" - выкрикивал сквозь порывы дождя и ветра коренастый человек в черной арестантской одежде: нелепого покроя фуражке с козырьком, таких же нелепых широких брюках, в пропахшей куревом куртке и грубых кирзовых сапогах. Заключенный стоял по щиколотку в грязи на земляной насыпи, которую возводила бригада заключенных-строителей с помощью лопат, топоров и деревянных носилок.

Низко над тайгой нависли грозные свинцовые тучи. Хлестал холодный осенний дождь, поминутно сверкали молнии и грохотал гром. Стоявший на насыпи человек высоко поднял сжатые кулаки, и потрясая ими, грозил небу. Мутные дождевые потоки стекали по его заросшему густой щетиной лицу, поднятому к небу. Проклятия в адрес Бога он перемешивал с изощренной руганью. Страшное это было зрелище: вспышки молний, хлещущие струи дождя, сбившиеся в кучу заключенные: жалкие, голодные, промокшие до костей, и наверху насыпи - их собрат, размахивающий кулаками и бросающий проклятья небу.

Несколько поодаль стоял конвой: солдаты в плащах с капюшонами и в добротных сапогах, рядом с ними огромная овчарка - ощетинившаяся, промокшая, - нервно перебирала лапами по раскисшей глине. Вокруг бригады - символическое проволочное ограждение их рабочего участка размером 100 на 100 метров, включая и ту часть насыпи будущей железной дороги, на которой стоял проклинавший Бога человек.

Вначале заключенных это забавляло, и даже конвой, как бы поощряя его, подавал команду: "Давай, давай, Краснов! Громче кричи, а то Бог не услышит!" Всякий очередной выкрик Краснова встречался дружным хохотом. Но среди арестантов был человек, который с ужасом слушал эти проклятия небу. Хотя Иван Степанович только дней десять назад прибыл в зону и был еще новичком в бригаде, все уже знали, что он сидит за веру в Бога. Отвечая в день прибытия на вопросы: кто он, откуда, за что осужден, Иван Степанович открыто сказал заключенным, обступившим его, что он - христианин, верит в живого и истинного Бога и осужден на 3 года за проповедь Евангелия. Заключенные внимательно слушали: таких здесь, в их таежном лагере, еще не было.

Бригада, в которую был назначен Иван Степанович, была молодежной: восемнадцати-двадцатилетние ребята, осужденные на один-два года за мелкие преступления вроде воровства или драки. Только двоим, отбывавшим более длительные сроки, было под 30, а 42-летнего Ивана Степановича, оказавшегося самым старшим, ребята с первых же дней стали называть "батей". Бригада была поставлена на тяжелые земляные работы: строили полотно железной дороги. Нарядчик, назначая Ивана Степановича в строительную бригаду, сказал: "Жаль мне вас! Я хотел подобрать вам работу полегче: мыть посуду в столовой или чинить одежду в портняжной. Но начальник лагеря лично распорядился: "Архипова - в строительную бригаду! Есть указание из Москвы использовать его на самых тяжелых работах".

Первые дни в строительной бригаде были особенно тяжкими для Ивана Степановича. В шесть утра - подъем, завтрак и развод на работу: вооруженный конвой принимает бригаду, пересчитывает, а затем час-полтора быстрым шагом ведет до места работы по старой, давно заброшенной просеке. Дорога неровная, сапоги скользят, когда переступаешь через старые пни или гниющие стволы упавших деревьев, а идти от лагеря восемь километров в один конец.

Полотно железной дороги сооружалось на недавно вырубленной в тайге просеке, где в первую очередь нужно было выкорчевать пни срубленных деревьев. Вся бригада была разбита на рабочие звенья по четыре человека, и дневной нормой на звено было пять погонных метров полотна. Сначала корчевали пни, оставшиеся от могучих уральских сосен с крепкими толстыми корнями, глубоко уходившими в землю. В первую очередь нужно было обнажить корни, откопав их лопатой, а затем каждый корень перерубить топором. Обычно на большой пень приходилось по пять-шесть толстых корней, да еще несколько корней помельче, и все это было намертво переплетено между собой в каменистой глиняной почве. Перерубив корни, заключенные выкорчевывали пни, а затем оттаскивали их в сторону от полотна. Половина рабочего дня уходила только на корчевку пней.

Работали в быстром темпе без остановки до самого обеда. Затем был получасовой перерыв. Тут же на просеке повар еще с утра раскладывал костер и варил в большом котле что-то вроде густой похлебки: сразу первое и второе, суп и кашу в одном котле. Все это было пропитано неповторимым ароматом тайги и дымом костра. Получив алюминиевую миску густой горячей похлебки, каждый спешил пристроиться на бревне или вывороченном пне. Горячая миска обжигала загрубевшие от работы руки, от нее шел невообразимо-приятный аромат сытной похлебки. А ломоть хлеба-"черняшки" у каждого свой, из дневной пайки, дорога каждая крошка.

Во время обеда на какой-то миг забывалась неволя, лагерь, каторжная работа: наступала долгожданная радость насыщения. Может быть, это звучит слишком примитивно для тех, кто не испытывал голода, но для заключенного на тяжелой, изнурительной работе, постоянно голодного, получасовый обед и краткий отдых - большой праздник. Миска горячей похлебки на обед составляла основную часть его суточного питания, так как завтрак и ужин в лагерной столовой - это, по определению заключенных, только "перекус": горячая вода с несколькими плавающими в ней крупинками.

Иван Степанович, держа в руках обжигающую миску, поднял глаза к небу: "Благодарю Тебя, Отче неба и земли, за посланную Тобой пищу! Благослови принять ее во славу Твою, Аминь". Затем, усаживаясь на бревно, он ставит миску на колени, достает из голенища сапога ложку, а из кармана куртки хлеб, и приступает к еде. Воду все пьют прямо из ручья, который протекает рядом: она холодная, чистая, просто кристальная, настоянная где-то в глубинах земли на уральских минералах. После обеда - снова работа, копать и носить на носилках землю и камни на насыпь будущей железной дороги. Хотя большинство заключенных в бригаде - молодые ребята, но и они не выдерживают напряженного темпа работы. А бригадир все подгоняет: "Быстрей, быстрей давай!" У бригадира есть два помощника, по лагерному "шестерки", которые сами не работают, а только ходят с палками и тоже начальственно покрикивают: "Давай, давай! Шевелись!", да награждают ударами нерасторопных и выбившихся из сил.

Иван Степанович старается изо всех сил, но силы уже не те, да и тюрьма дает себя знать. Руки настолько устают, что к концу дня пальцы не сгибаются вокруг черенка лопаты, и она выпадает из рук. Иван Степанович напрягает последние силы, но старается он не из-за страха перед палкой "шестерки"; ему жаль молодых ребят из своего звена, и он не хочет, чтобы невыполненная им часть работы легла на их плечи. "Господи! Помоги не упасть!" - мысленно взывает он. В 5 часов "съем", конец работы, но впереди еще час-полтора обратного пути в зону. Заключенные прячут в кустах лопаты, носилки, котел и миски, а топоры несут с собой в лагерь, на склад при вахте.

На третий день работы в бригаде Иван Степанович стал свидетелем жуткой сцены. Один из молодых заключенных не выдержал напряженного ритма работы и упал под тяжестью носилок. К нему подбежал "шестерка" и с руганью несколько раз ударил палкой, поднимая на ноги. В обеденный перерыв несчастный паренек отошел немного в сторону, положил левую руку на пень и отрубил себе топором четыре пальца. Затем он поднял над головой окровавленную кисть руки, где еще болтались два недорубленных пальца, другой рукой высоко поднял топор со следами крови, и крикнул страшным голосом на всю тайгу: "Лучше смерть, чем эта каторга!"

Все замерли, повернув головы в его сторону. А парень поставил на пень левую ногу и занес топор для нового удара. "Стой!" - дико закричал бригадир и, кинувшись на него, вырвал из рук топор. Подскочили другие бригадники, схватили парня за плечи, а он, громко крича, яростно отбивался от них. Конвой сразу же снял бригаду с объекта и повел в зону. Руку пострадавшего замотали тряпкой, но кровь все равно сочилась. С двух сторон его поддерживали под руки, но через полчаса пути парень, весь бледный, без кровинки в лице, не мог уже сам идти, и конвой дал команду товарищам по бригаде нести его.

Иван Степанович слышал, как бригадир выговаривал пострадавшему:

- Ну зачем ты это сделал?! Тебя же судить будут за саморуб!

Пострадавший глухо ответил:

- Я больше не могу, у меня нет сил так работать. А что будет дальше - мне все равно! Я давно уже хотел повеситься, да никак не могу решиться. Бригадир попросил:

- Ты не говори на допросе, что тебя "шестерка" ударил.

Пострадавший ответил:

- Нет, конечно! Зачем об этом ментам знать?

Пошли затяжные ливни, и вот уже второй день вся бригада часами мокнет под дождем. Но сегодня самым невыносимым для Ивана Степановича был даже не голод и проникающая до костей сырость от промокшей насквозь одежды, а этот почти нечеловеческий вопль проклятий Богу. "И чего он так кричит?" - спросил Иван Степанович у стоявшего рядом заключенного, вытирая с лица рукавом куртки потоки дождевой воды. "Это душа у него кричит: "замочил" соседскую старуху, попал сюда, а теперь вот воет!" - ответил тот.

Наконец, всем надоел этот затянувшийся фарс: он на всех, даже на конвой, нагонял страшную тоску. Бригадир крикнул: "Краснов, хватит, заглохни! Иди в бригаду!" Заключенные тоже зашумели: "Давай, завязывай! Побьем! Вот завыл, так завыл!" Но Краснов продолжал сквернословить и богохульствовать. Тогда один из солдат крикнул: "Краснов, прекрати выть! Иди назад в бригаду, а то собаку спущу!"

Краснов замолк и спустился с насыпи. Вскоре конвой повел бригаду в лагерь. Шли мучительно долго, с трудом вытаскивая сапоги из размокшей глины. А в ушах Ивана Степановича против воли продолжали звучать слова проклятий и издевательства над Богом. Чтобы отогнать это наваждение, он стал повторять про себя псалом Давида: "Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога". Они развратились, совершили гнусные дела, нет делающего добро" (Псалом 13:1).

После этого случая Иван Степанович стал присматриваться к Виктору Краснову, пытался с ним заговорить, ближе познакомиться. Но Виктор был угрюм и замкнут. Как-то в воскресенье после ужина в столовой показывали кинофильм, и все шумно заспешили на зрелище. Иван Степанович остался в бараке, чтобы воспользоваться редкой минутой тишины, достал свою тетрадь с записями из Библии и стал читать, дополняя по памяти другими библейскими стихами.

Вдруг ему показалось, что в бараке кроме него есть еще кто-то. Иван Степанович поднялся и увидел, что на нижних нарах у двери лежит Виктор. Он подошел к нему: "Что, нездоровится?" Виктор, угрюмый, с небритым, землистого цвета лицом, отрывисто произнес:

- Плохо мне, батя! Нутро болит, душа! Жить не хочется!

- Да что ты, Виктор - ты полсрока уже отбыл, а там недалеко и свобода, - пытался ободрить его Иван Степанович.

- А что свобода?! Там будет еще хуже, - угрюмо ответил Виктор.

Иван Степанович вернулся к своим нарам, достал из-под матраса тетрадь и спросил у Виктора:

- Хочешь, я прочту тебе кое-что из Библии? Здесь у меня переписано.

- Опять Бог, опять Библия! - Краснов вскочил с кровати: в голосе у него была ярость. - Разве ты не слышал, как я твоего Бога честил на насыпи? А Ему хоть бы что - не послал ни одной молнии на мою голову! Значит, нет Его! Брось, батя, хватит морочить людям голову! Правильно, что тебя менты посадили: мало еще дали - таких, как ты, нужно расстреливать! - в страшном озлоблении кричал Виктор.

Иван Степанович молча вернулся к своим нарам, преклонил колени и стал молиться за эту ожесточенную молодую душу. Вдруг что-то ударило его в спину. Иван Степанович оглянулся и увидел на полу старый сапог. Виктор с хохотом крикнул: "Получил? Вот и не суйся ко мне со своим Богом!"

Вскоре в бараке стало шумно: заключенные возвращались, оживленно обсуждая фильм. Когда барак наполнился людьми, Краснов вдруг закричал: "Бригадир! Зачем взял в нашу бригаду этого баптиста?! Он сейчас вербовал меня в свою веру! А под матрасом он хранит тетрадь из Библии!" Это было так неожиданно, что все замолкли. "Провокация, донос, - прошептал Ивану Степановичу его сосед по нарам. - Давай быстрей свою божественную тетрадь, я ее понадежней спрячу, сейчас будет шмон". ["Шмон" - по-лагерному обыск.]

Иван Степанович быстро передал соседу тетрадь, и тот сразу же ее куда-то спрятал. Бригадир Леша, высокий широкоплечий парень лет 30, подошел к Краснову и с явным неодобрением сказал: "Опять ты, Виктор, буянишь? Это лагерь, а не колхозное собрание - митинговать будешь, когда освободишься. Да и не тебе, убийце, здесь права качать!"

Через час к нарам Ивана Степановича подошел офицер и двое солдат. Офицер приказал ему встать, и солдаты стали обыскивать постель, тумбочку, заглянули под нары.

- Иди сюда! - приказал офицер и обыскал у Ивана Степановича карманы брюк и куртки.

- Где Библия?! - спросил офицер.

- В моей душе! - спокойно ответил Иван Степанович.

- Ты у меня поговори, поговори! Живо отправлю в шизо, - угрожающе произнес офицер, удаляясь с солдатами из барака. ["Шизо" - штрафной изолятор, карцер.]

* * *

Недели через две их бригада начала строить деревянный мост через небольшую таежную речушку. Главными инструментами были, как прежде, топоры, лопаты да руки заключенных. Правда, бригаде дали еще бензопилу для валки самых крупных сосен. Процесс валки был упрощен: пока вальщик подпиливал ствол дерева на уровне полуметра от земли, второй человек, толкач, толкал дерево крепкой палкой-шестом с железным крюком на конце. Упираясь шестом в верхнюю часть дерева, толкач давил изо всех сил, чтобы перепиливаемое дерево упало в намеченную сторону. Работа толкача ответственная и опасная: большие деревья падают со страшной силой, и никакой толкач, как бы он ни был силен, не в состоянии удержать подпиленное дерево, если оно начнет падать не в ту сторону.

Как-то раз при сильном ветре вершина дерева стала клониться в противоположную сторону; толкач с ужасом закричал: "Берегись!", и сам отскочил, бросив шест. Вальщик с бензопилой тоже успел отскочить. Несколько заключенных невдалеке занимались своей работой, не подозревая, что дерево падает в их сторону. Среди них были Иван Степанович и Виктор Краснов. Услышав крик толкача, все мгновенно отскочили. Только Виктор, растерявшись, застыл на месте. Иван Степанович стремительно подскочил к Виктору и что есть силы дернул на себя. Отлетев в сторону, оба упали. В этот момент могучее дерево с резким шумом повалилось, подминая под себя молодые деревца и кусты. Толстый ствол упал как раз туда, где только что стоял Виктор.

Поднявшись на ноги и отряхивая одежду, Иван Степанович увидал, что Виктор страшно побледнел и даже говорить не мог от испуга. Первое, что сказал Виктор, было: "Спасибо, батя!" Сжав руку Ивана Степановича, он добавил: "Прости меня за прошлое. Это твой Бог спас меня от верной смерти!" С этого момента Виктор перестал проклинать Бога.

Со временем Виктор, подражая Ивану Степановичу, вообще перестал сквернословить и очень привязался к нему. Вечерами Виктор много рассказывал Ивану Степановичу о своей прошлой жизни: о семье, о роковом дне преступления, которое привело его в места заключения, делился планами на будущее, хотя в них была большая тревога и неуверенность. Постепенно перед Иваном Степановичем открылась полная картина жизни Виктора Краснова: крайне запутанная и запачканная кровью в прошлом, не обещающая ничего светлого в будущем.

Виктор Краснов был осужден на 15 лет лишения свободы за жестокое убийство пожилой женщины, которую он зарубил топором. Причем сделано все было настолько продуманно, что многие годы никто не подозревал, что это дело рук Виктора. За убийство был осужден совершенно непричастный к этому сосед убитой: за чужое преступление ему дали 15 лет. И только через 8 лет внезапно открылось, кто был настоящим убийцей. Соседа тогда освободили из лагеря, сняли судимость и реабилитировали, а в компенсацию за 8 лет пребывания в заключении по ложному обВинснию выплатили двухмесячную зарплату с последнего места работы.

Этот человек был свидетелем во время суда над Виктором. Он страшно бушевал и требовал смертной казни Виктору. Он также требовал наказать судей, которые незаконно приговорили его к 15 годам заключения. Судья останавливал его: "Свидетель Петров, успокойтесь! Мы знаем, что вы невинно пострадали, но сегодняшний состав суда не имеет никакого отношения к тем, кто вас ошибочно осудил в прошлом. Вы вправе предъявить претензии к вашим судьям, но это нужно делать в законном порядке. Подайте заявление в Верховный Суд, и он призовет к ответственности тех, кто допустил судебную ошибку в вашем деле".

Но Петров продолжал кричать в зале суда: "Для вас это просто судебная ошибка, а я потерял 8 лет на лесоповале! Моя жизнь искалечена: жена отказалась от меня и оформила развод, для своих детей я чужой - кто мне все это возместит?! Я пытался доказать на суде, что не убивал тетку Марью, но мне все равно дали срок. Я посылал из лагеря десятки жалоб в Верховный Суд о пересмотре дела, но получал только формальные отписки, что осужден правильно и для пересмотра дела оснований нет".

Петрова снова пытались остановить, но он кричал, указывая на Виктора, который сидел на скамье подсудимых: "Я требую расстрелять этого изверга! А если суд сохранит ему жизнь, то я сам совершу над ним правосудие: зарублю его топором, как он тетку Марью!" В зале произошло сильное волнение, поднялся шум, а Виктор Краснов весь сжался, опустив голову: все были настроены против него.

Судья безуспешно пытался утихомирить свидетеля: "Петров, хватит, замолчите! За подобные угрозы вы схлопочете новых 8 лет!" Но Петров не унимался: "А ты, Виктор, запомни: если они не дадут тебе вышку, то я тебе эту вышку сам устрою, когда бы ты ни освободился!" Судья перебил его: "Петров, не смейте угрожать! Краснову суд сам определит меру наказания - это право суда, а не ваше!"

Виктор с ужасом слушал эту перепалку. Он понимал, что его ждут два наказания: здесь, в зале суда, он получит свой срок, а затем, если выживет и освободится, ему предстоит еще встреча с Петровым, которая ничего доброго не предвещает. Обо всем этом Виктор рассказал Ивану Степановичу.

- Ну, а тетку Марью действительно ты убил? - спросил Иван Степанович.

- Да, я ее убил, хотя и не хотел убивать, - сокрушенно произнес Виктор. - Это все теща подстроила. Она меня заставила, но сама так хитро все устроила, что никто на меня и не подумал. Подозрение пало на Ваську Петрова, соседа тетки Марьи. Васька за неделю до убийства крупно поссорился с ней по каким-то соседским делам, в пьяном виде вышел на улицу и стал кричать: "Я тебе покажу, как права качать! Я тебя, старая, своими руками придушу!" Это слышали многие соседи, и сразу же после убийства Ваську арестовали. А меня арестовали только через 8 лет - теща проговорилась кому-то. На следствии я во всем сразу же сознался.

Много раз Виктор снова возвращался к этой теме:

- Знаешь, Степаныч, до сих пор в толк не возьму, зачем только я согласился ее убивать? Тетка Марья с тещей раньше были подругами, но потом сильно поссорились из-за чего-то. Тетка Марья была крестной моей жены и очень ее любила. А когда я женился на Дуняше, она и ко мне благоволила. Жила тетка Марья одна, муж ее давно умер, детей не было. Она много помогала нам с женой. Когда к весне у нас кончалась картошка, мы всегда у нее брали, и ни разу она не отказала. Откроет, бывало, крышку в подполье: "Бери, Витек, сколько хочешь!" А случалось, что и сама полезет да наберет. Этим теща и воспользовалась: уговорила меня стукнуть тетку Марью топором по голове, когда та полезет в подполье за картошкой.

Иван Степанович спросил:

- Слушай, Виктор, как же ты мог согласиться убить человека?! Тетка Марья была вам с женой как родная. Сказал бы теще: нет! - и дело с концом.

Виктор отвечал, понурив голову:

- А вот значит и не мог сказать ей "нет"! Я ее боялся. Я был молодым, недавно из деревни, а она очень властная женщина. Года через два как мы с Дуняшей поженились теща хотела нас развести - я, по ее меркам, слишком мало денег зарабатывал. А еще теща знала одну мою тайну: мы с ребятами на стройке материалы воровали - доски, краску, гвозди, и продавали на сторону, а деньги пропивали. Этим она и держала меня в руках: грозила сообщить в милицию. Так и говорила: "Пойду и заявлю на тебя - тебя посадят, а моя Дуня найдет себе лучшего!"

- Но при чем же здесь тетка Марья?! - недоумевал Иван Степанович.

- Да я и сам толком не пойму: откуда у них пошла вражда? Они раньше очень дружили. Наверное, тут замешаны деньги, которые тетка Марья копила многие годы, а теща узнала и решила захватить.

Виктор рассказывал Ивану Степановичу о своем детстве, о том, как попал в город. Родился Виктор в захолустной деревне, в семье было три брата и две сестры, он был средний. Отец погиб на войне. Трудно было жить в деревне без отца-кормильца в годы войны, да и после было не легче.

"Мужиков было мало, почти всех перебили на фронте, а вернулись одни калеки, - вспоминал Виктор. - Я стал работать в колхозе еще мальчишкой: пас коров, овец. Платили мало, почти ничего. Жили тем, что выращивали на своем огороде, да держали корову и кур. А еще воровали в колхозе, тащили все: начиная от сена для коровы, до зерна для себя и кур. Вот и мы с братьями еще ребятишками стали, как и все, тащить что могли из колхоза."

Мать Виктора была по-своему богобоязненной, имела в доме икону, перед которой по вечерам долго молилась. Правда, икону держала не в передней горнице, а в своей спаленке. Церкви в деревне не было, еще перед войной сломали: нужен был кирпич для какой-то стройки. Мать Виктора часто повторяла: "Дети, воровать плохо, грех - никогда не берите у людей чужого. А в колхозе брать - это не воровство, там все наше, общее. Что же делать, если в колхозе нам почти ничего не дают за работу, а только одни палочки-трудодни ставят? Не умирать же с голоду?!" Иван Степанович внимательно слушал Виктора, стараясь понять, как из деревенского паренька мог вырасти зверский убийца?

Когда Виктору было 12 лет, на него напал колхозный бык и чуть не забодал до смерти. Истекающего кровью его доставили в районную больницу, срочно сделали операцию, удалив часть кишечника. Виктор выжил, но был освобожден от армии.

В 17 лет Виктор сбежал из колхоза, уехал в город и поступил на стройку, жил в общежитии. Трудно ему было в городе: ни друзей, ни родных, а в общежитии воровство, пьянки, драки. Через год Виктор познакомился на стройке с девушкой старше его на три года, женился на ней. Он любил свою Дуняшу, мечтал о счастливой жизни, но поселилась молодая семья в доме тещи, а она оказалась властной женщиной и полностью командовала своей единственной дочерью и зятем.

Через два года после женитьбы теща уговорила Виктора на убийство. Поздно ночью Виктор постучал к тетке Марье.

- Кто там? - спросила та через дверь заспанным голосом.

- Это я - Виктор, открой, тетя Марья!

- Что так поздно, среди ночи? - удивилась она, открывая дверь.

- За картошкой послали, - ответил Виктор. От него несло водкой.

- Да ты, никак, навеселе?

- Дома гулянка была, крепко пьет моя теща, как мужик! Да и меня подпаивает, - Виктор присел в кухне на табуретку. В руках у него был пустой мешок. - Вот среди ночи и погнали за картошкой. А не пойди - крику будет до утра.

- Да, попалась тебе теща, Виктор - не позавидуешь! Она и со мной воюет не знаю из-за чего. Сколько тебе картошки?

- Да с ведро.

- Сейчас наберу! А ты раздевайся, Виктор - чего сидишь в пальто и шапке?

- Я очень спешу, трамваи уже не ходят, а мне утром на работу, - говорит Виктор, а сам глазами ищет теткин Марьин топор. Вот он, у печки, возле дров - отметил Виктор.

Тетка Марья открыла деревянную крышку в подполье и полезла с ведром. Набрала картофеля, стала подниматься по лестничке, а в этот момент Виктор и ударил ее топором по голове. Не успев даже вскрикнуть, тетка Марья упала в подполье. Не снимая рукавиц, как его проинструктировала теща, Виктор закрыл крышку в подполье, взял свой пустой мешок и выключил свет в доме. Затем осторожно выглянул на улицу: глухая ночь, тишина, на улице ни души. "Удачно получилось!" - подумал Виктор, но на сердце лежала страшная тяжесть. "Ничего, пройдет со временем", - успокаивал он себя, бредя по ночному городу.

Через неделю соседи забеспокоились: "Почему не видно Марьи? Не случилось ли чего?" Они заявили в милицию, и те сразу же обнаружили: дверь в дом не заперта, в доме холодно, постель хозяйки не прибрана. А когда подняли крышку в подполье, то нашли убитую.

Судебно-медицинская экспертиза определила: убийство совершено неделю тому назад, орудие убийства - топор, который валялся на месте преступления. Других следов преступления милиция не обнаружила, кроме пустого ведра и рассыпанного картофеля. Вещи убитой оказались целыми. Поэтому следствие определило, что мотивом преступления была месть. Соседи вспомнили об угрозах пьяного соседа Василия, и тот был арестован.

Когда Виктор рассказывал подробности убийства, Иван Степанович не мог спокойно слушать: его бил озноб, подступала тошнота. "Какой ужас! Какое зверство! - думал он. - Как можно решиться отнять жизнь у другого человека, а потом самому спокойно жить, есть, дышать, ласкать своего ребенка?"

В тюрьме и лагере Иван Степанович был невольным слушателем многих рассказов об убийствах, насилиях и других зверских преступлениях. Обычно преступники похвалялись друг перед другом своими "подвигами", и выглядели в своих рассказах смелыми и решительными, а их жертвы - заслуживающими своей жалкой участи. Более того, эти "герои" даже представляли своих жертв виновниками случившегося, цинично говоря: "Вот из-за таких мы и загремели в тюрьму!" Редко у кого из них встречал Иван Степанович чувство сожаления за причиненное другим людям горе.

Иван Степанович много думал над психологией жестокости: где ее истоки? Он пришел к выводу, что корни ее в безбожии - в отвержении Бога как Творца и Судьи каждого действия и мысли человека. И опять ему вспомнились слова из книги Псалмов: "Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога", а в результате люди "развратились, совершили гнусные дела; нет делающего добро" (Псалом 13:1). Все пережитое в лагере, а также рассказ Виктора об убийстве тетки Марьи и его надрывный богохульный крик "Нет Бога!" в памятный день на насыпи - все это было для Ивана Степановича ярким подтверждением, насколько точно определяет Библия общее состояние человечества: "весь мир лежит во зле" (1 Иоан. 5:19).

Наблюдение за нравами заключенных повергало Ивана Степановича в глубокую скорбь: у людей, воспитанных в духе безбожия, планомерно насаждалась бесчеловечная жестокость. "Если враг не сдается, его уничтожают!" - учили, начиная с первого класса, и самого Ивана Степановича, и миллионы подобных ему доверчивых ребятишек. Вот и выросло поколение, у которого в массовом порядке культивировали чувство ненависти. Подобное воспитание и породило таких, как теща Виктора, сам Виктор и миллионы подобных им. "Бедный народ, бедная Россия! Господи, спаси русский народ! Пошли свободу для проповеди Евангелия - только свет Твоей Истины может спасти Россию!" - молился Иван Степанович, лежа на нарах.

А тем временем Виктор настолько привязался к Ивану Степановичу, что стал проводить с ним все свободные вечера, они говорили о многом. Виктору необходимо было как-то облегчить совесть, и он часто возвращался к своему преступлению, но при этом всегда винил тещу. Как-то раз Иван Степанович спросил: "Виктор, одно мне трудно понять: как ты мог спокойно жить все эти 8 лет, когда за твое преступление нес наказание невинный человек? Как ты мог это допустить?!"

Виктор промолчал, а Иван Степанович продолжал: "Виктор, ни один поступок человека не исчезает бесследно. Хотя тетки Марьи уже нет в живых, но есть Бог - Высший Судья, Который все видел и знает, и ты только в том случае получишь внутреннее облегчение, если покаешься пред Ним - Судьей твоей совести!" Виктор молча поднялся и, не говоря ни слова, вышел из барака. Теперь он стал избегать Ивана Степановича, и даже попросился в другую бригаду. Его перевели жить в другой барак. Случайно встречаясь в зоне с Иваном Степановичем, Виктор отворачивался от него, не здоровался. Но Иван Степанович не таил обиду и продолжал молиться о Викторе.

И в жилом бараке, и во время коротких передышек на работе в тайге Иван Степанович свидетельствовал заключенным о Боге, и через некоторое время в лагере образовался небольшой круг людей, серьезно интересовавшихся вопросами веры. Они встречались, чтобы обсуждать прочитанное в Евангелии (один из солдат охраны тайно пронес в зону Евангелие, переданное с воли друзьями по вере). Начальство лагеря было обеспокоено духовным влиянием Ивана Степановича на заключенных, и его внезапно отправили в другой лагерь.

* * *

В новом лагере во время медицинского осмотра врач обнаружил у Ивана Степановича грыжу.

- Что вы делали в прежнем лагере? На каких были работах?

- Работал в тайге на строительстве железной дороги.

- Тогда понятно, почему вы заработали грыжу. Вам нужна операция, а пока работа по силам, - подытожил врач, и стал что-то записывать в его деле.

Иван Степановича направили на работу электриком в механические мастерские. Работа была знакома ему: электродвигатели, станки, освещение. Промзона была расположена рядом с жилой зоной, бригадир - спокойный, серьезный человек лет сорока, сразу же стал расспрашивать:

- Электрик? А с моторами знаком?

- Да, знаком, - ответил Иван Степанович.

- А с электрооборудованием автомашин?

- Нет, с этим не приходилось сталкиваться.

- Ничего, быстро освоишь, - улыбнулся бригадир. - А за что здесь? Что натворил?

- За веру в Бога. Я - христианин, - ответил Иван Степанович.

- О, это интересно! В прошлой зоне я был знаком с одним верующим. Хороший был мужик, справедливый. Раз ты верующий, значит, будешь работать честно, такие люди не подведут! А в какой ты зоне до этого был, на каких работах?

Иван Степанович назвал свой прошлый лагерь и кратко рассказал о работе в тайге на постройке железной дороги. Бригадир успокоил:

- Ну, здесь условия легче. Слышал я, что ты нажил там грыжу, ворочая бревна. Мы не будем заставлять тебя поднимать тяжести: делай потихоньку свою часть по электрике. Правда, я здесь бригадиром недолго буду - чуть больше трех месяцев осталось до звонка. А всего у меня два года: детский срок! - засмеялся бригадир. - Это моя вторая ходка. В первый раз я отбыл 8 лет ни за что, за чужое преступление: ошибка суда, как сказали мне потом. Я жил тогда в Тамбове.

Иван Степанович быстро спросил:

- А зовут-то тебя как?

- Василий. Да что так смотришь-то - неужто раньше встречал?

- Нет, не встречал, просто вспомнилось кое-что, - ответил Иван Степанович, а сам подумал: "Неужели это тот Василий, о котором Виктор Краснов рассказывал - сосед тетки Марьи?! Вот так совпадение!"

Раздался звонок на обед, и бригаду повели в столовую в жилую зону. После обеда бригадир опять подошел к Ивану Степановичу: "Я сам в этой зоне недавно - чуть больше года. Раньше я был в лагере в Сибири. Я тебе уже говорил: в той зоне был один верующий, наверно, из ваших. Мне он много о Боге рассказывал и все меня уговаривал простить моего обидчика, по Винс которого я сидел. Видишь ли, второй срок я заслуженно получил, сам виноват: избил женщину, судью по первому сроку. Встретил ее как-то на улице и избил, и за это срок получил.

- А как звали того верующего, с которым ты в Сибири сидел? - спросил Иван Степанович.

- Николай Петрович, он уже пожилой был.

- Храпов?

Василий утвердительно кивнул.

- А ты разве знаешь его?

- Очень хорошо знаю - это мой брат по вере и близкий друг! - воскликнул Иван Степанович.

Приступив к работе, Иван Степанович много думал об их разговоре и был почти уверен, что бригадир и есть тот самый Василий, о котором рассказывал ему Виктор. Он решил, что вечером в бараке прямо спросит его об этом.

- Послушай, Василий, ты говорил, что тебя судили в Тамбове, и у меня возник вопрос: а не был ли ты соседом тетки Марьи?

У Василия от удивления даже вытянулось лицо:

- А откуда ты знаешь?

- Я сидел в лагере с Виктором Красновым - он мне о своем деле рассказывал.

- Не может быть! С Витькой сидел? Да где же он сейчас?!

- В прошлой моей зоне мы с ним вместе были.

- Слушай, Степаныч, давай выйдем во двор, поговорим!

Они одели телогрейки, вышли из барака и долго ходили по зоне - до самого отбоя, и все говорили, говорили. Василий рассказал, что после суда над Виктором сам он стал сильно пить, дебоширить, драться. Несколько раз его забирали в милицию, но каждый раз отпускали, помня о восьми годах безвинного заключения. Но Василий не унимался, продолжал хулиганить. Как-то, будучи пьяным, он на улице в центре города встретил судью, которая незаслуженно осудила его на 15 лет. Он стал оскорблять ее прямо там же, при людях, и несколько раз ударил по лицу. За женщину заступились прохожие, схватили Василия, но он вырвался, продолжая громко кричать: "Все равно я тебя убью! Верни мне мои 8 лет, верни мою семью!"

Тут подъехала милицейская машина, и на этот раз Петров оказался в тюрьме: дело было серьезное, уголовное. Через два месяца состоялся суд. К удивлению всех присутствовавших, во время суда пострадавшая просила простить Василия: "Он перенес большую травму - в прошлом мной была допущена серьезная судебная ошибка, жертвой которой оказался этот человек. И хотя я понимаю, что, напав на меня, он совершил уголовное преступление, я все же прошу у суда снисхождения: дать ему один год условно". Суд, приняв во внимание просьбу потерпевшей, приговорил Василия к двум годам заключения (хотя статья уголовного кодекса, по которой его судили, предусматривала наказание от трех до восьми лет).

Перед самым отбоем Василий с Иваном Степановичем возвратились в барак. На следующий вечер они опять долго ходили по зоне, и Василий продолжил свой рассказ: "Подходит к концу моя вторая ходка, и самым памятным за эти годы была для меня встреча с Николаем Петровичем. Беседы с ним перевернули мою жизнь. Я к тому времени совсем отчаялся, был озлоблен против всех и вот встретил в лагере человека, который большую часть своей жизни провел за решеткой - невинный, только за веру в Бога. Но он не пал духом, не ожесточился.

Николай Петрович много говорил мне о Боге все те месяцы, пока мы были вместе. Во время одной из наших бесед он сказал: "Василий, кончай служить дьяволу! Подумай о своей душе. Тебе нужен Христос! Покайся пред Господом и начинай служить Ему!" На прощание, когда его освобождали, он пожал мне руку и долго не отпускал: "Василий, я верю, что ты будешь христианином, моим братом во Христе! Уверуй, раскайся перед Богом, и Он примет тебя, как сына. А еще дай мне сейчас обещание, что никогда не будешь мстить Краснову!" Про веру я тогда честно сказал ему: "Не торопи, буду думать!" А о моем обидчике Викторе Краснове я дал Николаю Петровичу твердое обещание не мстить, не таить против него злобу."

Они долго ходили по заснеженной тропинке между двухэтажными деревянными бараками: было холодно, сгущались сумерки, окна бараков были покрыты изморозью, сквозь которую пробивался во двор тусклый тоскливый свет. А вокруг всего лагеря - ярко освещенная запретная зона, со сторожевых вышек били по запретке мощные лучи прожекторов. Над шестиметровым забором из толстых горбылей возвышались на железных кронштейнах большие электрические фонари с яркими лампами.

Там же, на вышках, в теплых полушубках, ушанках и валенках круглосуточно дежурили солдаты с автоматами. В темное время суток они периодически стреляли короткими очередями в зимнее морозное небо. Вечерний воздух был крепко схвачен морозом, снежок поскрипывал при ходьбе. Вверху над тайгой и лагерем - бесконечное небо, по которому живыми светлячками разбросаны мерцающие звезды.

Иван Степанович снял шапку, поднял лицо к небу и стал молиться вслух: "Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого; ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь". Следуя примеру Ивана Степановича, Василий также снял шапку, и мороз сразу же обжег голову. Но Василий не обращал на это внимания - он тихо повторял вслед за Иваном Степановичем слова молитвы Господней.